***
Юдзуру дышал. Дышал, темнота в глазах растворялась. Руки, вывернутые за спину и сжатые в запястьях, начинали болеть, от кафельного пола по коже пошёл холод. Юдзуру всё ещё хватал ртом воздух. ― За... чем? ― Успокойся давай. Юдзуру обвис и вывернул суставы, кренясь к полу, его задёргало судорогами рыданий. ― Я... не...хотел! ― Я понял, Юдзу. Успокойся, проревись. Если надо. Его руки отпустили, перехватили поперёк груди. Дали опуститься на пол. Юдзуру поджал к себе ноги и руки, царапнул ногтями кафель и ткнулся в него лбом, давясь подкатившей к горлу истерикой. Такахито Мура, что силком запихал ему в рот ингалятор, предварительно скрутив, дабы подавить сопротивление, поднялся и выключил шумящую воду в душе, уже не обращая внимание на то, что вся его одежда промокла. Снял с вешалки у двери банный халат, накрыл им Юдзуру, приподнял его и завернул, как в одеяло. Считал, что на влажном холодном кафеле ребёнок ― а для Такахито Юдзуру именно таковым и был ― простудится и, поминая его удивительно хрупкое здоровье, обязательно схватит осложнение. Он снял свою потяжелевшую от воды джинсовку и бросил её на скамью, вернулся в душевую и, подняв всё ещё дергающегося от хриплого плача Юдзуру, вынес в пустую раздевалку. Он постепенно успокаивался, вцепился пальцами в футболку Муры, начинал дышать ровнее. ― Держи. Хлебни водички. Что стряслось? Юдзуру сделал пару глотков из протянутой бутылки, прикоснувшись к ней пальцами, и спрятал лицо в коленях, кусая губы. Сейчас ему стало стыдно за то, каким он показался в глазах старшего. Никого не оставалось ведь в раздевалке, когда Юдзуру собрался с силами и пошёл в душ ― не потому, что хотел, а потому, что так надо. Никого не должно было быть, никто не должен был внезапно войти и запихнуть в рот ингалятор. Юдзуру должен был просто спокойно задохнуться, это был бы несчастный случай, просто несчастный случай... Но Такахито Мура вернулся, потому что потерял ключи от машины. Сунул руку в карман и не обнаружил их, а уже в раздевалке вспомнил, что положил их в рюкзак. А потом расслышал кашель. В душевой. Глухой, страшный ― увидел лежащие на полу коньки Юдзуру и мгновенно сложил один и один. Юдзуру не признавался в том, куда делся его ингалятор. Поэтому Мура прозаично вытряхнул все его вещи на пол. Нашёл. Одной рукой удержал руки за спиной, дождался, пока рефлекс не заставит глотнуть воздух ртом, чуть не в глотку запихал ингалятор. Юдзуру был слабым. Дрожал. ― Расскажи. Я хочу знать. Юдзу, эй... Юдзуру кивнул. «Я слышу, Мура-кун, слышу». Всё было из-за ненависти. Из-за того, что Юдзуру хотел быть любимым и радовать людей своим катанием, а в итоге все его только ненавидели. Все! Он говорил, что хочет выиграть олимпийское золото, и за это его презирали, он говорил, что хочет прыгать хорошие четверные, и за это его ненавидели, он говорил о том, что восхищается Евгением Плющенко, и про него писали гадости. Всё, что бы Юдзуру ни с делал и ни сказал, всё приводило к ненависти. Юдзуру просто не знал, что ему делать, его существование причиняло столько боли окружающим, у них разрушен дом, каток, а он эгоистично ищет, куда бы приткнуться кататься, землетрясение отняло множество жизней и разрушило ещё больше, а он ездит по соревнованиям и шоу... В газетах писали ложь. Про него, про его семью, про всё, что его окружало. Юдзуру не знал, как смотреть в глаза своему кумиру, когда они встретятся на шоу. Как вообще Юдзуру вести себя после всего этого? Как доказать, что это ― ложь? ― Профи не читают этой жёлтой прессы. Не смотрят на статьи. Они смотрят на тебя, если ты их интересуешь, на твоё катание. А если нет ― то и на статьи не обращают внимания. К тому же, эти фанатские войны... они преследуют любой успех, но в них нет ни зерна рациональности. Понимаешь? Юдзуру кивнул. Он сидел на полу бледный, с опухшими глазами и прокусанными обескровленными губами, завёрнутый в большой для него банный халат, и пребывал в совершенно непотребном состоянии. Такахито Мура сидел рядом, держа в руках ингалятор, и придерживал Юдзуру за плечо. Юдзуру вспомнил свою отвратительно неубедительную попытку отравиться. Оказалось, что просто «проглотить очень много таблеток» вообще не работает. У Юдзуру, правда, закружилась голова, и на этом всё. А сегодня опять пошло прахом. Потому что его нашёл Мура. ― Почему Вы вернулись? Ведь Юдзуру точно знал, что оставался один. Что, когда он уходил в душ, никого не было в раздевалке. ― Это важно? С чёлки Юдзуру всё ещё капала вода. ― Слушай, давай я отвезу тебя до отеля, ― Мура поднялся и полез в свою сумку. Достал оттуда полотенце, ― по дороге перекусим. Тебе нужно поесть чего-нибудь. Он снова сел рядом с Юдзуру и накрыл его голову полотенцем. ― Ты уже несколько раз пытался, верно? Юдзуру кивнул. ― Хорошо, что не вышло. Я понимаю, что многие думают иначе, ― Мура вытирал полотенцем волосы Юдзуру, ― но на самом деле жизнь полна возможностей, в то время как никто не может сказать, что нас ждёт за её пределом. Вполне вероятно, что там ничего нет. Даже пустоты. Может быть, что твой мозг просто умирает ― прозаически и бессмысленно. Может быть, существует душа, может быть, она умирает вскоре после тела. Мы ничего этого не знаем. Юдзу, ― он стянул с головы полотенце, ― взгляни на меня. Юдзуру поднял взгляд. ― Какая единственная возможность у опустевшего бокала, если исключать то, что он будет разбит? Его можно поставить на полку, конечно, но на самом деле с ним может приключиться только одно: он наполнится. Пылью, водой, вином... чем угодно. Но только при условии того, что не будет разбит. Понимаешь? Он кивнул, поджав губы и отведя взгляд. К глазам подступили слёзы. ― Только, в отличие от бокала, ты можешь сам решить, чем наполниться и что обрести. Если ты действительно считаешь, что больше ничего не осталось, то это значит, что в тебе очень много свободного места, а в мире, в свою очередь, очень много замечательных вещей, которые могут это место заполнить. Что ты потеряешь, если подойдёшь к Евгению? Если поговоришь с ним или улыбнёшься? Ну? Ничего. Зато получишь определённость. И, уверяю, никто из вас и не вспомнит всего того, что о тебе пишут в интернете и в газетах. Поверь, про него писали не меньше, тут вы двое определённо схожи. Юдзуру шмыгнул носом и улыбнулся. Спрятал лицо. ― Я уверен, что ты зря боишься этого всего. Это ужасно давит, нервирует, беспокоит... Поэтому, я думаю, ты можешь подойти на шоу к Евгению и спросить у него совета. Чем не тема для беседы? ― Думаете, нужно рассказать ему, что я беспокоюсь? ― Поверь мне, русские воспринимают это не как обременение. Это, наоборот, признак доверия друг к другу. Насколько я заметил, именно так они сближаются.***
Юдзуру не понимал этого. Это казалось таким странным: обременить кого-то своими переживаниями, чтобы сблизиться. Он верил словам старшего и его опыту, но всё равно не мог избавиться от опасений сделать что-то не так. Тогда о Юдзуру напишут ещё больше. Только теперь уже, он был уверен, не только «свои», но и «их». ― Почему ты сидишь там? Что-то случилось? Обидели? Юдзуру вздрогнул и буквально взлетел на ноги: оказывается, вошедшим был Евгений. Из всех людей, кто мог сюда прийти, ― пришёл именно он. Юдзуру замотал головой: не обижали, он в порядке. Не беспокойтесь. ― Я просто... просто... задремал? Евгений почесал шею и вздохнул: ― Если обижают, говори. Разберусь. Это были такие... сильные слова. Таким голосом сказанные, таким... тембром раздались, так взволновали... Юдзуру почему-то почувствовал себя бессмертным после этих слов. ― Не кисни. Юдзуру моргнул, потупив взгляд. Он не понял последней фразы но, вроде бы, это был не вопрос, так что можно было промолчать. Евгений подошёл к своему рюкзаку и достал оттуда бутылку воды. Юдзуру не знал, как говорить с ним. — Извините, у меня плохой английский... — М? — Извините. Могу я у Вас спросить? — Можешь, — Плющенко повернулся к Юдзуру и ждал, когда он сформулирует. А он колебался. Последовать совету казалось таким... Рискованным шагом. — Просто... Вы, наверное, знаете, как поступить... Про меня пишут всякое... Я волнуюсь из-за этого. Простите. — Желтуха? Если да, то игнорируй, на них сил не напасёшься. Если авторитетное издание — пусть менеджер требует опровержения. Правду хоть пишут? — Нет, нет! — Юдзуру даже повернулся к нему. — Не правду. Они ошибаются. — Тогда тем более. Ты из Сэндая, да? Как ваши дела? Юдзуру кивнул. Он даже не сразу осознал, что ему задали вопрос. Казалось, что Евгений совсем не был обременён жалобой Юдзуру... Запоздало он заволновался, не сочтут ли его нытиком. Действительно, про Евгения писали очень много плохого. Столько, сколько Юдзуру и не снилось, и всё это было ложью. На фоне этого масштабы «трагедии» Юдзуру могли показаться ему, Евгению Плющенко, смехотворными. Сэндай, да... — Спасибо. Город... Сильно разрушен. — Но у тебя все живы? — Да. — Это хорошо. Когда в такой трагедии есть место хорошему, на это стоит обратить внимание. Не на жёлтую прессу. У Евгения был потрясающий голос. Юдзуру вздохнул, попытавшись отчиститься от противоречивых эмоций, посмотрел на себя в зеркало: щёки были красные! — Ну, не переживай. — Евгений, подойдя, прикоснулся к плечу Юдзуру, чуть сжав его — крепко и хорошо, тепло, заботливо, волнующе, — и вышел. Юдзуру выдохнул, только когда за ним закрылась дверь. Закусил губу и посмотрел вслед. Тепло руки от плеча иллюзией шло к шее, щекоча за ухом, и Юдзуру непроизвольно коснулся кончиками пальцев этого места. Он хотел ещё. Ещё прикосновения. Какого угодно, любого, — всякое бы понравилось безумно. Ханю летал по льду и вертелся вокруг Плющенко, словно его притянуто магнитом. Видимо, Евгений совсем не напрягся, нет, он поддержал, он выразил беспокойство за Юдзуру, так, может быть, правда было нечего терять? Юдзуру ловил слухом каждый звук его голоса, впечатывал в память и словно пробовал на вкус, раскатывая по нёбу. Евгений был близко и ни жестом не дал знака, что близость Юдзуру может приносить ему дискомфорт. Евгений его обнимал, Евгений с ним фотографировался, он с ним говорил. А Юдзуру умирал и плавился, когда его касались и когда на него смотрели. — Я делаю бильман из-за Вас. Мне очень нравится Ваш бильман. — Правда? А как сильно вытянуться можешь? На полу? Не переобувайся, я придержу. Юдзуру, наверное, если бы Евгений попросил, узлом бы завязался. Он зацепил ногу за лезвие, выгнувшись спиной, а Евгений рукой обхватил его поперёк груди — даже в зачехлённом коньке на подобных манёврах равновесие было трудно удержать. Вытянул ногу вверх и после потянул немного вперёд, запрокинул голову. Обнажил перед ним шею. Держал. Думал о том, как много от такой близости тепла. Медленно и, как он только мог, плавно отпустил ногу. Поднял взгляд, не отступая: а рука Евгения всё ещё касалась его. А ещё вживую у него были куда более светлые и красивые глаза. И волосы выглядели мягкими-мягкими. — Очень пластичный! Это сам такой или потому что азиат? — Это он сам такой у нас! Юдзуру пропускал мимо ушей комментарии со стороны. Насильно отлеплял себя от тёплого и крепкого тела кумира, отступал, кланялся в благодарности. Ему было очень хорошо, потому что он общался с НИМ. А остальное? Наверное, это совсем не имеет значения, верно? Юдзуру стоял, прислонившись спиной к стене, и, глядя в светлые глаза нависшего над ним человека, понимал, что его очень тянет. Тянет приподняться на носочки, схватиться руками за плечи и прикоснуться к его губам. А потом опуститься на колени и... Юдзуру определённо зря посмотрел на Плющенко в душе и определённо не мог просто затолкать эти мысли куда-нибудь подальше или вовсе избавиться от них. Он бесповоротно и необратимо хотел. Аж в висках билось. Юдзуру думал, что ему уже было, что терять, но кровь настолько сильно ударила после сегодняшнего дня в голову, что он был готов идти ва-банк. Это был финальный день шоу, от Евгения чувствовался лёгкий и очень приятный, дразнящий аромат вина. Но он не был пьян, нет. Юдзуру знает, что для него несколько грамм алкоголя — только понюхать, но вовсе не опьянеть. Он уже не мог вспомнить, о чём они говорили несколькими секундами ранее, он вдруг вспомнил, что о нём понаписали уже достаточно гадостей, чтобы беспокоиться о том, что о нём подумают. Ведь самое гадкое уже тысячу раз подумали заранее. — Ну? Ведь ты что-то хочешь? — А Вы меня бить не будете? Я бы не хотел получить травму. Евгений заулыбался и сказал, что Юдзуру не из тех, что заслуживают получить в лицо. Вернее, Юдзуру так понял. — Не будете? Я бы хотел сохранить свою способность кататься. — Не после таких слов. Но ты серьёзно? На самом деле у Юдзуру настолько всё было написано на лице, что не приходилось даже гадать. С другой стороны, японцы обладали непонятной и непривычной мимикой. Хотя Юдзуру был исключением. До сих пор все его эмоции Евгению были предельно понятны. А ещё у него было подозрение, что этот юноша «принял для храбрости». Хотя ничего, кроме его смелости, об этом не говорило. Нужно признать, что Юдзуру Ханю был относительно везучим. Он прекрасно понимал, что в его жизни немалую роль сыграла благосклонность судьбы. Это же можно было сказать и о первой его любви: ведь именно эти чувства во многом определили его стиль, его мотивацию, его желания. Допустим, если бы кумиром его стал Алексей Ягудин, этого бы ничего не было. И путь Юдзуру был бы совсем, совсем иным. И, скорее всего, совершенно ему неподходящим. И это не говоря уже о том, что, если бы его первой любовью был кто угодно кроме Евгения Плющенко, у Юдзуру Ханю никогда не было бы такого с ним поцелуя и такого первого секса. Юдзуру с улыбкой вспоминал, как Евгений, прижимаясь губами к его шее, шептал: — Господи, тебе сколько лет-то? Ему нравилось то, что он нравится настолько, что у окружающих крышу сносило. Нравилось ночь провести в постели с мужчиной, который его хотел, нравилось оголять перед ним шею, нравилось оставаться с ним наедине в раздевалке и долго-долго глядеть ему в глаза. Юдзуру нравилось то, что ОН нравился. Он любил нравиться. Это его вдохновляло. И мотивировало.