Большая звезда

То лето навсегда запомнилось Эмме как лето ее первой любви: и, словно гармонируя с этой любовью, оно выдалось жарким, знойным, пыльным и сухим, с душными ночами, бесконечным звездным небом, запахом полей и воды в реке, с редкими встречами, наполненными страстью и обожанием, когда двое до такой степени растворяются друг в друге, что не могут различить, где начинается один и заканчивается другой, и оттого расставание кажется особенно страшным — ведь можно привыкнуть жить без руки или ноги, но калекой ты от этого быть не перестанешь. В то лето Эмма навсегда отделила себя прежнюю от себя новой — наивная девочка, приехавшая в неведомую, загадочную, северную страну, стала женщиной, обуреваемой грешной и запретной страстью, и порой, глядя на себя в зеркало, она видела горькую складку губ и всепонимающий, как у змеи, взгляд, и поражалась, как можно было так разительно измениться за какие-то полгода. Свадьбу Эммы и князя Кирилла назначили на осень — и приготовления шли вовсю: в Петербурге, где должна была состояться церемония, уже шили платья придворным дамам, заказывали шампанское из Франции, уже начищали столовое серебро, и только Эмма считала дни, оставшиеся до венчания, с горечью приговорённого к казни человека — ведь день, когда она склонит свою голову перед священником, стоя рядом с Кириллом, будет днём, когда ей предстоит впервые разделить ложе с мужчиной. И не просто разделить, а предать ту, кого она так сильно любит, кому навсегда отдала своё сердце и душу, чьё присутствие наполняло мир смыслом, а жизнь — радостью, и кто уязвил ее в самое сердце, бросив один-единственный взгляд тем морозным весенним днём на масленичной неделе. Графиню Регину Мельникову. За время, прошедшее с памятного приезда в Липки, когда Эмма столкнулась с Николаем, а потом узнала, что такое настоящая русская баня, они с Региной встречались лишь три раза, и все эти встречи были гораздо короче, чем им обеим хотелось. Один раз они пересеклись на постоялом дворе, и тогда их чуть было не застала его хозяйка, впрочем, от страха перед столь знатными дамами, она вряд ли поняла значение того, что было бы очевидно, если бы она могла допустить саму возможность этого, и, оттого припухшие губы и бегающие глаза Эммы и графини не были замечены ею, случайно без стука вошедшей в горницу с кринкой свежего молока. Второй раз Эмма приезжала в Липки в начале лета, и тогда ей удалось провести с Региной целых два дня, а третий раз они встретились в Москве на бракосочетании сестры Кирилла, вышедшей замуж за прусского барона, потомка знатного рода. На той пышной свадьбе Эмма только и думала о том, что вскоре и ей предстоит вот так же стоять перед алтарем, ходить вокруг него под странные и страшные русские слова «да убоится жена мужа своего», а потом остаться наедине с этим самым мужем, коего надлежало «убояться», и отдать ему своё тело — без любви, без страсти, без желания, потому что все это уже было отдано другому человеку. Эти мысли усугублялись тем, как вела себя графиня — во все время пребывания в Москве она была холодна и неприступна, и, когда Эмма, улучив момент, попыталась поговорить с ней в маленькой комнате для фрейлин, сказала: — Мы должны быть осторожны, Эмма. Ты ведёшь себя безрассудно, здесь не то место, где можно позволить делать, что тебе вздумается. И, даже не дав себя поцеловать, ушла, шурша шелковым платьем: недоступная, прекрасная и настолько желанная, что Эмма в бессилии страсти и ярости готова была догнать ее и взять силой, как берут простую крестьянку, и только близость других придворных за стенкой останавливала ее. После этого неловкого разговора Эмма и Регина ни разу не виделись. Письма, которые все лето писала Эмма, оставались непосланными — гордость взяла верх над страстью, и Эмма просто сходила с ума в загородном поместье Кирилла, где было решительно нечего делать, разве что бесконечно играть в крикет и теннис, пить чай и купаться в приготовленной для знатных дам заводи. Неужели это и есть мое будущее, спрашивала себя Эмма, с тоской глядя, как фрейлины и придворные дамы варят варенье на веранде или, приподняв юбки, стучат молотками по шарам на площадке для крикета. Бесконечное безделье, пустые разговоры, рожание детей, балы и приемы — от всего этого веяло такой скукой, что молодая принцесса с трудом удерживалась от грубости каждый раз, когда жених спрашивал ее, почему она так грустна. Ей хотелось закричать, сказать ему, что эта жизнь, какую они все ведут — беспросветна и глупа, что ей противно все, что не связано с Региной, но она лишь молчала или отделывалась незначительными фразами вроде того, что у неё болит голова или на улице слишком жарко. Кирилл, который, к слову, постоянно уезжал по своим делам, бросая невесту на попечении бесконечных опекунш из числа придворных дам, верил ей безоговорочно. Он вообще считал, что Эмма просто волнуется перед свадьбой, потому что ему твердили это его мать, сестра и прочие женщины, которые уже вышли замуж, и это его вполне устраивало. Между тем, молодая горячая кровь Эммы требовала своего. По ночам она просыпалась от снов, в которых ласкала обнаженную Регину, а та отдавалась ей так, как она одна умела — с запрокинутой на подушку головой и громкими стонами — и, очнувшись, Эмма смущенно обнаруживала свою руку в панталонах, а, извлекая ее оттуда, ощущала, как влажны ее пальцы. Однажды она все же решилась пойти дальше и стала трогать себя, ласкать, вспоминая, как делала это Регина, и, только представив голую графиню на белых простынях, она вдруг почувствовала, как содрогается от невыносимого удовольствия, которое, конечно, отличалось от того, что разделяли они с Региной, но дало хоть какое-то облегчение. Внутренний жар, съедавший Эмму, немного отступил, но на следующую ночь она вновь проснулась с рукой в панталонах, потому что ей приснилось, как графиня стояла перед ней в бане, прижимая дрожащими руками ее голову к обнаженному животу, задыхаясь от страсти, и Эмма уже не стала сопротивляться собственному желанию. Она поймала себя на том, что украдкой смотрит на купавшихся вместе с ней девушек-фрейлин, гадая, кто из них испытывает такое же влечение к женщинам, как они с Региной, рассматривает их юные тела, удивляясь тому, что, несмотря на красоту и молодость этих женщин, они не вызывают у неё и сотой части того бешеного желания обладать, какое вызывала графиня, однако отстранённо любовалась их тонкими руками, приподнимавшимися грудями, облепленными мокрой сорочкой, изяществом их движений, когда они подвязывали волосы, их смехом и юным обаянием. Потом пришёл август, знойные дни сменились более прохладными, на лугах началась косьба, целыми днями крестьяне работали в поле, а вечером ехали на своих телегах, исхудавшие, чёрные от солнца, и лица их, покрытые сенной пылью, светились удовлетворением от труда и здоровой усталостью. Эмма любила гулять по деревне и наблюдать за этой простой деревенской жизнью, в которой главными были исконные библейские вещи — возделывание земли, здоровый сон, грубая пища и нехитрые радости вроде песен, гуляний и разудалого пьянства. Иногда она смотрела на молодых крестьянских девушек, которые работали до изнеможения, а потом вечерами плясали на гульбище, водили хороводы и обнимались с парнями (они хорошо знали, что после свадьбы им будет не до гуляний), и втайне завидовала им, думая — хоть бы на полдня, на день стать такой простой девушкой, которая влюблена в соседского пастуха или подпаска, мечтает выйти за него замуж, а по вечерам отдаёт ему свои губы за каким-нибудь амбаром, и пусть после свадьбы окажется, что все это — глупые юношеские мечты, но это счастье — идти при всех с тем, кого ты любишь или думаешь, что любишь — дано тебе, и никто не сможет его отобрать или косо посмотреть на тебя. Ей же никогда не будет доступно то, что многие женщины считали ярмом — выйти замуж за того, кого она любит и желает, и разделить с ним… с ней… всю жизнь. Кирилл, приехавший в конце августа, чтобы забрать Эмму в Петербург, решил остаться в деревне ещё на неделю, потому что погода несказанно радовала — тёплые вечера с медленно остывающей землёй, запахи полей, великолепная рыбалка, присутствие юной красивой невесты, которая вот-вот должна была стать его женой — все это делало князя счастливым, и он искренне верил, что Эмма чувствует то же самое. Он не замечал ее бледности и молчания, ее немногословности и странной отрешенности, целыми днями купался, рыболовствовал и пил, а вечерами играл в карты или бильярд с мужчинами, и то, что молодая невеста чахнет на глазах, увядает с каждым днём, никак не останавливало его от попыток соблазнить Эмму. Он считал свадьбу почти состоявшейся, и теперь его настойчивые ухаживания приобрели постоянный характер — едва Эмма появлялась где-то одна, как он тут же пытался ее поцеловать или обнять, и даже ее холодность не останавливала Кирилла — по натуре он был завоеватель, охотник, так что неприступность Эммы вместо того, чтобы оттолкнуть, возбуждала его ещё больше. Эмма же, привыкнув терпеть поцелуи его жестких губ, которые так отличались от нежного рта Регины, с трудом могла себе представить, как будет выглядеть то, что Кирилл сделает с ней в их первую брачную ночь. Она знала суть процесса и что ей теперь не должно быть больно, но нужно было изображать девственницу, то есть притворяться, да и потом, при всей своей неопытности, Эмма уже достаточно хорошо понимала, что должна чувствовать женщина, когда она возбуждена, а при поцелуях Кирилла ничего, кроме желания отстраниться, она не испытывала. Оставалось надеяться, что ее муж не окажется слишком страстным. Одна из фрейлин, молодая графиня Хорошаева, почему-то решившая, что они с Эммой подруги, без конца донимала ее рассказами о своём браке и жаловалась на бесконечные домогательства мужа — несмотря на то, что она была на пятом месяце беременности, он каждую ночь приходил к ней в опочивальню, и, когда девушка говорила об этом, непонятно было, что она чувствует — досаду или удовольствие, потому что она краснела и смеялась, жалуясь на неуемную страсть мужа. Эмма с ужасом думала, что она будет делать, если Кирилл станет приходить к ней каждую ночь. Она знала, что по прошествии лет супруги часто перестают спать вместе, ограничиваясь «выполнением супружеского долга», но такое обычно происходило с пожилыми людьми, а они с Кириллом были так молоды! Он явно не захочет спать с ней раз в год, а будет требовать любви каждую ночь, и, возможно, не один раз! От этих мыслей Эмме хотелось умереть. И если бы ещё Регина была ближе, если бы можно было надеяться хотя бы увидеть ее, прикоснуться к руке, взглянуть в тёплые карие глаза, смотрящие насмешливо и ласково одновременно, увидеть, как приоткрываются губы в ожидании поцелуя… Вечерами в холодной постели Эмма считала дни до свадьбы и думала, что хотя бы там она увидит графиню, сможет поговорить с ней, пусть на расстоянии, пусть без возможности прикоснуться, но хотя бы так они будут вместе. Потом она вспоминала, почему они будут вместе, и стонала от бессилия и невозможности что-то изменить, а потом засыпала, чтобы ночью увидеть во сне протянутые к ней с изголовья руки, смуглую кожу, освещённую мерцающими бликами свечей, манящую грудь с темными напряженными сосками, умоляющими о ласке, затуманенные наслаждением глаза и, извиваясь от желания, ласкать себя, представляя, что Регина рядом… Так прошло и кончилось короткое северное лето, и настала пора возвращаться в Петербург. За три дня до отъезда слуги принялись упаковывать вещи, все поместье гудело, а Эмма бесцельно бродила по окрестностям, чувствуя только только бесконечную усталость и желание сбежать куда-нибудь очень далеко, лишь бы не слышать разговоры о свадьбе и поздравления придворных дам, уверенных, что она спит и видит, как бы выйти замуж за Кирилла. — Что-то ты совсем исхудала, милая, — сказала ей Мария, тоже проводившая лето в поместье, за вечерним чаем. Эмма вскинула на нее глаза и покачала головой: — Жара, должно быть… Ей показалось, что Мария не поверила ей, но девушка ничего не сказала. Той же ночью, упаковав личные вещи в свой дорожный саквояж, Эмма долго не могла заснуть. В конце концов она встала с постели и открыла окно, в которое тут же хлынул лунный свет. Ночь была прохладная, слышалось стрекотание цикад, и вдалеке, на конюшне, ржали кони. Этот мир выглядел таким прекрасным, пышным и богатым, полным жизни и цветения, а между тем, грудь Эммы разрывало от боли, и ей было трудно дышать. Она постояла у окна, глядя на серебристую поверхность текущей в отдалении реки, а потом села за стол и принялась писать письмо Регине. Ты, должно быть, удивлена, что я так долго не давала о себе знать. Признаюсь, то, как мы разговаривали в Москве, удивило и разозлило меня. Я знаю, что не была осторожной, но для меня невыносимо видеть тебя так близко и знать, что я не могу обнять и поцеловать тебя. Да, я не должна была привязываться к тебе настолько, чтобы так сильно страдать от разлуки, но я не могу ничего с собой поделать. Мне кажется, что я одна во всем мире, и никто не может понять, что и как я ощущаю, а ощущаю я только бесконечную тоску по тебе. Возможно, ты не разделяешь моих чувств, но ведь скоро мне выходить замуж, и я боюсь, что без тебя не смогу вынести это. Дай мне знать, что ты скажешь мне хоть слово на этой свадьбе, пусть я не смогу прикасаться к тебе и остаться с тобой наедине, но мне будет нужна твоя поддержка. С любовью, Эмма. Она ждала ответа следующие три дня и когда уже приехала в Петербург, но письма так и не последовало, и это было даже ужаснее приготовлений к бракосочетанию, которые начались сразу по возвращении из деревни: Эмму бесконечно дергали по разным свадебным делам, и у неё практически не оставалось времени на отдых, однако мысли о Регине преследовали ее постоянно, не давая покоя. Почему она молчит? Почему не ответила на письмо? Значит ли это, что все кончено? Регина так опытна, у неё было море любовниц, и, возможно, Эмма в ее глазах — просто глупая влюблённая девушка, которая донимает ее бесконечными излияниями, ненужными и неуместными чувствами, и как узнать, что по этому поводу думает сама Регина? Эти мысли просто изводили Эмму, лишали ее сна и аппетита, и, когда до свадьбы оставалась неделя, она окончательно пала духом, и мать Кирилла, приехавшая помогать со свадьбой, вызвала придворного лекаря, который заставил принцессу принимать успокоительные капли. Пышность будущей церемонии поражала даже искушенное воображение. В роскошных залах Зимнего дворца все было готово к приему гостей, коих набралось чуть больше полутора сотен — все представители императорских фамилий Европы и знатные дворяне Петербурга и Москвы. Специально из Франции было выписано триста тысяч бутылок шампанского, а меню свабедного стола обсуждалось целый месяц, дамы без устали меняли фасоны будущих нарядов для бала, и только Эмма с грустным безразличием смотрела на всю эту предсвадебную суету. Даже император за ужином обратил внимание на ее нездоровую бледность и посоветовал съездить перед свадьбой в его личную лечебницу под Лугой, где находились горячие минеральные источники. Но Эмма никуда не поехала. За три дня до свадьбы, когда начали съезжаться гости, она места себе не находила — не могла заснуть всю ночь, бродила по комнате, обхватив себя руками и гадая, в какой из этих оставшихся дней приедет графиня Мельникова, а утром, вместе с другими придворными встречая новых гостей, пыталась скрыть разочарование, когда очередная карета открывалась и из неё выходили совершенно не интересные и не нужные ей люди. — Приедет ли графиня? — Спросила она, не выдержав, Марию, когда они катались верхом по Летнему саду, и девушка удивлённо посмотрела на нее. — Конечно, Эмма, все приедут, а графиня непременно — она ведь любимица императора. Только вот не знаю, когда это будет. А разве она тебе не писала? Я слышала от Кирилла, что ты с ней подружилась… Последнюю фразу Мария произнесла со странным выражением — Эмма не смогла прочитать его, но ей почудилась неприязнь. — А что, в России запрещено дружить? — Колко спросила она, взглянув на некрасивое, но милое лицо Марии. Та немного смутилась. Она нервно поправила шляпку на темных, гладко зачёсанных волосах и сдержанно ответила: — Нет, конечно… Просто графиня… она так загадочна, и про нее ходят такие слухи… дружба с такой женщиной, наверное, должна быть необычной… — Какие слухи? — Мрачно спросила Эмма, хотя ей совсем не хотелось знать то, что она и так уже слышала сотню раз. — Ну, я как-то говорила тебе… о ее многочисленных связях… и ещё, мне кажется, она слишком независима для женщины… Эмма презрительно фыркнула, хотя ее неприятно кольнула мысль о репутации Регины — хотя она и знала, что графиня предпочитает женщин, слышать о ее якобы многочисленных любовниках-мужчинах было больно. Вдруг все же это правда? Ожидание казалось бесконечным. Накануне свадьбы император организовал торжественный ужин, на котором должны были собраться все гости, и теперь — Эмма была в этом уверена — Регина обязательно приедет, и, хотя она приказала себе не ждать, но с каждым часом ее все больше обуревал страх, смешанный с предвкушением, и она нервно ходила по отведённым ей покоям, то и дело поглядывая в окно, где ветер бросал редкие желтые листья на свинцовую поверхность Невы. Наконец, по набережной — Эмма будто почувствовала это заранее — прозвучал цокот копыт нескольких упряжек, и к главному входу подъехало сразу три кареты. Был уже ранний вечер, и Эмма видела из окна, как золотятся окна карет, узнала и герб, изображённый на дверце, и голова у неё закружилась. Она прижалась лицом к стеклу, пытаясь с высоты третьего этажа рассмотреть, что происходит внизу, и увидела, как рослый лакей в серебристой ливрее спрыгивает с козел, подходит к двери кареты, открывает ее, протягивает руку, как маленькая рука в перчатке ложится на его запястье, а затем показывается шляпка с перьями, край юбки, и вот уверенным грациозным движением графиня Мельникова выходит из кареты — стройная, затянутая в серое платье с вуалью, Эмма видит очертания маленького подбородка, точеные черты лица, чувственный алый рот, затем графиня поднимает голову, скользя по фасаду дворца равнодушным взглядом, и Эмма прячется за занавеской, словно уличённая в преступлении. До ужина оставалось еще два часа, и как прожить их в этом наполненном людьми дворце, если сердце рвалось побежать туда, где гордая и прекрасная женщина сейчас распоряжалась служанками, расставляющими ее вещи по шкафам, упасть перед ней на колени, умоляя о любви, да хотя бы о снисхождении, и как вынести разлуку, будучи в двух шагах друг от друга? Эмма, наплевав на гордость, послала Эльзу с запиской Регине, приказав передать лично в руки — доверять русским служанкам она не могла. В записке было лишь несколько слов на их личном шифре — «я на третьем этаже, в изумрудных покоях, приходи» — самонадеянно и глупо, но Эльза вернулась без ответа. — Графиня сказала, что ответа не будет, — сухо обронила верная служанка и отвела глаза: она подозревала, что между Региной и ее любимой хозяйкой что-то большее, чем дружба, но никогда не осмелилась бы сказать об этом. Дождавшись, когда она выйдет, Эмма с размаху опустила кулак на поверхность красивого столика красного дерева, и чашки, стоящие на нем, задребезжали. Ах, не будет ответа? Ужин накрыли в парадном зале — там, где завтра должен был быть бал, и, когда Эмма появилась там, ее сердце беспомощно затрепыхалось в груди при виде роскошно одетой Регины — она сидела рядом с мужем, которого Эмма видела впервые — это был высокий худощавый человек с приятным, но болезненным лицом, небольшой аккуратной бородой и учтивыми манерами. Эмма вдруг поняла, что именно он, этот не очень красивый, немолодой мужчина владел Региной, имел право на то, что Эмма никогда не получит — ласкать ее, целовать, класть руку на смуглое предплечье, покровительственно обнимать за талию, говорить что-то на ухо, и осознание этого ударило ее как обухом по голове. Регина тоже заметила Эмму, но взгляд ее был быстр и неуловим — ничем не давая понять, что между ними что-то есть, графиня сразу отвернулась. Сегодня на ней было надето бархатное красное платье, волосы струились по плечам, и она была так царственно прекрасна, что Эмма почувствовала, как смешны были ее попытки даже мечтать о любви такой женщины. Нет, Регина как ветер — она никогда не будет принадлежать ни одному человеку на свете, она всегда ускользает сквозь пальцы, и ее невозможно удержать. Ужин оказался довольно скучным — привычные разговоры, тосты, обсуждение свадьбы — и после десерта гости разошлись. Кирилл, провожая Эмму до покоев, сказал ей с томной улыбкой: — Завтра, дорогая, ты не будешь со мной прощаться вот так, — и поцеловал ее долгим влажным поцелуем, щекоча усами и прижимая податливое тело Эммы к себе так крепко, что у неё сбилось дыхание. Вдруг чьё-то присутствие в коридоре заставило его отстраниться, и Эмма со смятением увидела идущую навстречу Регину. Счастье от ее присутствия затмило даже то, что краешком сознания Эмма поняла — на лице у графини выражение, которое ей уже знакомо, она видела его в Липках, когда Николай откровенно домогался Эммы: прекрасные глаза сверкали от бешенства, и гнев делал черты этого невероятно красивого лица ещё более выразительными. Постукивая веером по руке, Регина смотрела на разорвавшего объятия Кирилла. — Простите, что помешала, — сухо произнесла она. — Я направлялась в свои покои. Эмма смятенно смотрела, как графиня проходит мимо наклонившего голову Кирилла и открывает… соседнюю дверь… Значит… значит, покои Регины рядом с ней, через стенку, и это шанс поговорить с ней, выяснить, наконец, почему она так холодна, и Эмма не успела себя остановить: — Графиня! — Воскликнула она уже в тот момент, когда Регина готовилась войти. Кирилл удивлённо посмотрел на невесту, а Эмма торопливо, положив руку ему на обшлаг сюртука, пробормотала: — Кирилл, прости, мне нужно сказать графине пару слов, ты позволишь? На лице Регины появилось изумление, тёмные брови нахмурились, но Эмме было все равно. Она большими шагами дошла до дверей соседних покоев и решительно толкнула дверь, не заботясь о том, следует ли за ней графиня. В огромной комнате на мягкой тахте дремала служанка Регины — Эмма знала ее по Липкам — пожилая, дородная женщина, бывшая когда-то няней Николая. Графиня жестом приказала ей уйти и яростно защелкнула задвижку на двери. — Что ты себе позволяешь? — Сдвинув брови, спросила она, оборачиваясь, но Эмма почему-то совершенно не чувствовала страха от того, что Регина гневается. Ей вообще было все равно, даже если бы графиня швыряла в нее вазами — каким-то шестым чувством она знала, что Регина тоже рада ее видеть. — Почему ты не ответила на записку? — Выпалила она, наблюдая, как Регина подходит к столу, чтобы положить веер. Графиня резко обернулась, взметнув блестящие шелковые локоны. — Ты опять ведешь себя безрассудно, Эмма, — сказала она строгим голосом, но Эмму уже было не остановить. Видеть ее рядом и не касаться было невыносимо, и принцесса начала медленно приближаться, наблюдая за тем, как меняется взгляд графини, когда она начала догадываться о ее намерениях. — Почему ты не ответила на записку? — Повторила Эмма вкрадчиво, подходя все ближе и беззастенчиво раздевая ее взглядом. Регина нахмурилась. — Мне нечего было ответить, — надменно сказала она и скрестила руки на груди. — Я не думаю, что мы сейчас должны разговаривать. — Регина, — Эмма оказалась совсем рядом и смело протянула руки, чтобы коснуться, но графиня отстранилась, не давая обнять себя. — Я завтра выхожу замуж. — Я знаю, — Регина дернула уголком рта, а потом подняла на нее глаза — большие и мерцающие. — Что ты хочешь, чтобы я сказала на это? Эмма вдруг начала понимать, что происходит, но ее ощущения были слишком ускользающими, туманными, и она только смотрела и никак не могла насмотреться на прекрасное лицо Регины, которая с независимым и гордым видом продолжала стоять, обхватив себя руками. Ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы твои — как стадо коз, сходящих с горы Галаадской; зубы твои — как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни, из которых у каждой пара ягнят, и бесплодной нет между ними; как лента алая губы твои, и уста твои любезны; как половинки гранатового яблока — ланиты твои под кудрями твоими; шея твоя — как столп Давидов, сооруженный для оружий, тысяча щитов висит на нем — все щиты сильных… Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе! * — Мне нужно, чтобы ты была со мной завтра, чтобы я знала… что ты рядом… — Прошептала Эмма, и ледяной взгляд Регины чуть смягчился. — Я не вынесу этого без тебя… Графиня вдруг покачала головой: — Нет, Эмма, это нельзя делать… нельзя… — Чего нельзя делать? — Эмма опять потянулась к ней, попыталась обнять, и на этот раз Регина сдалась, позволила прижать ее к себе, запах волос и тела окутал Эмму, он опьянял, но слова графини заставили девушку похолодеть. — Потому я и не отвечала тебе, Эмма, что не знаю, что сказать… Эмма отклонилась и взглянула в сумрачное лицо возлюбленной, которая кусала губу и исподлобья смотрела на нее. — Я не знаю, что нужно говорить в таких случаях, и никогда ещё мне не было так тяжело… — Продолжала сухо Регина. — Завтра ты не просто выйдешь замуж, завтра ты познаешь мужчину, и мне неизвестно, что ты почувствуешь при этом и будет ли тебе плохо или хорошо… Я только знаю, что это будет самая трудная ночь в моей жизни. Тон у неё был холодным, почти равнодушным, но глаза светились каким-то странным огнём, и Эмма безумно хотела поцеловать эти губы, произносящие горькие слова, но она не решилась и лишь ещё крепче прижала женщину к себе, скользя ладонями по ее талии. — Ты не должна была приходить, — заключила Регина и мягко высвободилась из объятий Эммы. — Это только все усложнит… — Но… как я смогу вынести… — Эмма смотрела, как графиня садится на кушетку. — То, что он со мной сделает, как я смогу вынести это, если ты не будешь меня любить? Если не хочешь разделить со мной эту боль? Регина улыбнулась холодной скользящей улыбкой, глядя на мерцающее пламя свечи. Потом посмотрела на Эмму, и взгляд ее был полон страсти и горечи. — Я не хочу разделить? — Вдруг с яростью спросила она. — Глупая девчонка, что ты знаешь о боли? Вся эта боль будет моей, а тебе всего лишь нужно сделать то, что тысячи женщин делают каждый день, не спрашивая себя, хорошо это или плохо! — Но я не хочу его! — С отчаянием воскликнула Эмма, сжимая кулаки. — Я не хочу, чтобы он прикасался ко мне, я принадлежу тебе и только тебе, как ты не понимаешь! Регина смотрела на нее с тем же спокойным бешенством. — Я не хотела, чтобы так случилось, — ровно произнесла она, и было видно, что она едва сдерживает себя. — А теперь тебе будет ещё тяжелее, потому что мы поговорили. Я хотела, чтобы ты сделала это и стала жить дальше, потому что это произойдёт в любом случае, но в твоей воле сделать так, чтобы супружеская постель не стала для тебя адом… — Как? — Эмма села рядом, она хотела коснуться руки Регины, но не решилась и лишь смотрела в это прекрасное любимое лицо. — Как мне сделать это, если сама мысль внушает мне отвращение? Графиня прикрыла глаза и грустно усмехнулась, скрестив руки на груди. — Во-первых, ты не девственна, и Кирилл не причинит тебе боли. Но это не значит, что тебе не будет неприятно. Когда… Она вдруг оборвала себя, чтобы перевести дух. — Когда Леонид овладел мной в первый раз, я несколько часов плакала… Слава богу, он быстро ушёл, но бог видит, я лежала и чувствовала себя осквернённой… Заметив, что на лице Эммы появился искренний ужас, она вдруг сама взяла ее за руку и теперь держала, мягко поглаживая большим пальцем нежную кожу запястья. — Но я любила тогда Даниеля, который умер, и я считала, что никогда в жизни не познаю радости любви, а все, что мне осталось — постылая супружеская постель с холодным как лёд мужем…, а ты… Она ласково коснулась губ Эммы и тут же убрала руку, будто остановив себя. — А ты знаешь, что, когда это все кончится, ты придёшь ко мне и я буду ласкать тебя, и постепенно ты привыкнешь к тому, что должна спать с ним… как я привыкла… как все привыкают… Эмма с недоверием и болью смотрела на нее, кусая губу, а потом перевела взгляд на окно. — Я думала, ты больше не хочешь меня, — сказала она тихо, и Регина горько засмеялась. — Ты ошибалась, дорогая… И тогда Эмма, уже ничего не видя и не слыша, отпустила себя, порывисто притянула графиню, целуя упрямый рот, сладкий и горячий, и Регина, не сопротивляясь, позволяла ей несколько секунд упиваться своими губами, а потом решительно оттолкнула Эмму и встала с кушетки, оправляя платье. — Нет, Эмма… сегодня — нет. Уходи… **** Как во сне прошёл день ее свадьбы. Эмма с грустью думала о том, что ведь это событие считается важнейшим в жизни девушки — и вот она стоит в церкви Спаса Нерукотворного в Зимнем дворце, рядом с Кириллом, держит свечу и слушает слова императорского духовника Викентия, слушает вполуха, как бы издалека, а затем ощущает, что ей на руку надевают венчальный перстень, и морщится от его сдавливающей тяжести. После бракосочетания члены Святейшего Синода отслужили молебен, а у Эммы так мучительно болела голова от запаха ладана и громких завываний хора, что она хотела только одного — чтобы все скорее кончилось, но ещё нужно было ехать в Казанский собор и поклоняться иконе Казанской божьей матери, а затем в Аничковом дворце давали торжественный обед, и все это прошло как один миг — Эмма только смотрела украдкой, не покажется ли в толпе знакомое лицо с надменным изгибом губ и строгими глазами под изящной шляпкой, украшенной перьями, но Регину за все время венчания она увидела лишь раз. Потом был бал, многочисленные поздравления, тосты, отовсюду неслись слова на английском, немецком, датском языках, все хотели танцевать с новобрачной, и Кирилл, раскрасневшийся от вина, все время пожимал ее руку, интимно шепча: «Скорее бы все это кончилось», а Эмма с ужасом думала — «хоть бы бал никогда не прекратился». Но этим мечтам не суждено было сбыться. Ровно в полночь жених, наконец, увёл невесту в опочивальню, и Эмма, идя за ним по коридору в сопровождении служанок, которые должны помочь ей снять тяжелый свадебный наряд, думала только о том, что ей предстоит сейчас сделать. В висках тяжело билась глухая боль, и она с тоской размышляла, что, если бы сейчас ее ждала Регина, она бы плавилась от счастья и умирала от предвкушения, но вместо этого чувствовала только твёрдую руку мужа на предплечье и его тяжелое, предвкушающее дыхание где-то возле щеки. Эмму раздели, уложили в постель и оставили одну. Выходя, служанки бросали на нее странные, насмешливые взгляды — Эмма понимала их значение. Они были уверены, что сейчас она впервые познаёт ту сторону жизни, о которой не принято говорить, но которая всех так интересует, и, наверное, немного завидовали ей — ведь она принцесса, а жених ее — молодой красивый князь с пронзительными голубыми глазами, и этим служанкам казалось, что Эмма стоит на какой-то недосягаемой ступени развития и она счастлива, как никто на свете. Потом дверь открылась, и вошёл Кирилл. Эмма почувствовала какую-то странную слабость, когда его глаза, полные желания, остановились на ней, и нервно сглотнула, натягивая повыше одеяло. Он, видимо, не знал, что сказать, ему тоже было неловко, и Эмма с тоской вспомнила Регину в их первую ночь, ее тёплые глаза и уверенность в том, чего хочет она и чего хочет сама Эмма, и, глядя, как Кирилл, сидя к ней спиной, возится с завязками брюк, она едва удержала подавленный вздох. Нет, нельзя сейчас думать о Регине, нельзя представлять ее, нельзя, нельзя, нельзя… Кирилл снял рубашку, потом штаны, повернулся и скользнул под одеяло. Горячее тело прижалось к Эмме, он сразу поцеловал ее, жадно раскрывая языком губы и шепча: — Не бойся, не бойся, милая… Она и не боялась, но, ощущая, как твёрдая рука ползёт по ее плечам, подбираясь к груди, невольно дрожала, потому что слишком трудно было не сравнивать другие, нежные и мягкие ладони с этой почти грубой шершавой рукой. Он взял в ладонь ее грудь, лег на бок, прижавшись к бедру Эммы чем-то твёрдым, и она со вздохом закрыла глаза, надеясь, что Кирилл примет ее неподвижность за стыд девственницы. Кирилл, тяжело дыша, целовал ее в шею, потом сдернул одеяло, передвинулся, нависая сверху, и Эмма невольно открыла глаза, впервые в жизни видя обнаженного мужчину. Он был, несомненно, красив, с привлекательным сильным телом и мускулистыми руками, вот только его грудь, ноги и бедра были покрыты жесткими темными волосами, и Эмма с тоской вспомнила гладкую нежную кожу Регины. — Милая, милая… — шептал он, опускаясь к груди, его вес неприятно давил Эмме на живот, и она подняла руки, чтобы обнять его, потому что смутно чувствовала, что ему это понравится. Мягкое прикосновение усов к соску заставило ее вздрогнуть, а потом он принялся жадно сосать его, и это было немного больно. — Тебе нравится? — Выдохнул Кирилл, переходя к другому соску. — Да, — ответила Эмма, радуясь, что он не видит ее лица. Ей не было неприятно или мерзко, но ощущения были настолько другими, что невозможно было даже сравнить то, что было у них с Региной, и то, что делал сейчас Кирилл. Несмотря на это, Эмма ощущала что-то вроде возбуждения благодаря его действиям и надеялась, что между ног у неё достаточно влажно, чтобы он смог войти, и, когда Кирилл, закончив целовать ее грудь, поднял глаза, она улыбнулась, инстинктивно понимая, что ему будет неприятно, если он поймёт, что она чувствовала на самом деле. К счастью, мужчина был столь распален желанием, что ему хватило и легкой улыбки Эммы — выдохнув, он взял ее руку и опустил вниз, и Эмма не успела опомниться, как ее ладонь легла на что-то упругое, горячее и твёрдое, и лицо Кирилла резко изменилось, скулы словно заострились, глаза приобрели бессмысленное выражение. — Вот так надо, — смущенно сказал он и, обхватив ее руку своей, показал, как нужно двигаться. Эмма послушно стала делать однообразные движения рукой, внутренне поражаясь тому, как один человек может сходить с ума от желания, а второй в это время ничего не чувствовать. Вдруг Кирилл застонал, схватил Эмму за руку и остановил ее: — Прости, милая, не могу больше терпеть… я так долго ждал этого… Эмма поняла, что сейчас должно было произойти, и она внутренне приготовилась к заранее продуманному спектаклю. — Тебе будет немного больно, — смущенно сказал Кирилл, раздвигая ее ноги и пристраиваясь между ними. Он не коснулся ее там, не проверил, увлажнена ли она, он взял свой член в руку руку и медленно начал входить в Эмму, а она только и успела, что глубоко вздохнуть и вскрикнуть, когда он одним толчком оказался внутри. — Прости, — сдавленно проговорил Кирилл и сразу же начал толкаться сильнее и глубже, и, если бы Эмма была девственницей, возможно, ей бы даже было больно от его размашистых движений. Но ей не было больно, хотя ощущения не были слишком приятными — пальцы Регины доставляли гораздо больше удовольствия, они умели находить те точки, от прикосновения к которым Эмма стонала и возносилась на небеса, Кирилл же просто входил и выходил, скользя внутри неё, и это было необычно, но никаких особых эмоций не вызывало. Его движения все убыстрялись, Эмма подняла ноги, чтобы было удобнее, и он принял это за одобрение, подхватил ее под бедро, уткнулся лицом в плечо, его тело стало мокрым от пота, он всем весом давил на грудь Эммы, а она смотрела поверх его шевелюры на угли, мерцающие в камине, и гадала, сколько времени еще это продлится. К счастью, Кирилл был слишком возбуждён — он вдруг коротко и отрывисто застонал, входя в нее с такой силой, что на мгновение внизу живота стало больно, и замер, распластавшись прямо на Эмме. Сердце его колотилось так, что Эмма чувствовала эти толчки у своей груди, а ещё ей хотелось отодвинуться, снять с себя мокрую тяжесть его тела, но она спокойно лежала, давая возможность мужчине прийти в себя. Потом он поднял голову и посмотрел на Эмму с виноватой улыбкой. Глаза его все ещё были мутными, а лицо раскраснелось. — Прости, любовь моя, я сделал тебе больно? Эмма покачала головой. — Нет, все хорошо… И прибавила: — Мне было хорошо. Кирилл наклонился и нежно поцеловал ее распухшие губы. — Первый раз всегда больно, но потом ты привыкнешь к этому и начнёшь получать удовольствие… Никогда, захотелось крикнуть Эмме, никогда я не смогу получать удовольствие от этого, ты даже не знаешь, что такое удовольствие, но оказалось, что тебя легко обмануть, и я буду делать это, потому что за все надо платить, и за возможность быть с Региной я согласна платить тем, что ты будешь вот так забираться на меня хоть каждую ночь… И потом, лёжа рядом с храпящим Кириллом — он быстро уснул, уставший от постельных подвигов — она неслышно встала и подошла к той стенке, за которой спала — или не спала — Регина. Она прислонилась лбом к этой стене и долго стояла, слушая мерный всхрапывание мужа и мертвую тишину там, в соседней комнате.