Делай, что должно. Легенды не умирают

      Когда-то Алмазный Сад располагался на территории Ташертиса. Когда-то давно, когда еще не случилось разделения, а Граничный хребет назывался Граничным совсем не потому, что отделял Темных от Светлых. Но от того Сада не осталось воспоминаний, кроме скупых строчек в совсем уж древних хрониках.       После Исцеления общим решением Совета Чести и Круга Чистых было решено основать Алмазный Сад в Ллато, в сердце Льямы — как символ объединения и стран, и Стихий. Ну и чтобы почтить память павших героев, конечно. Оскверненный искаженцами замок анн-Эвоэна снесли до основания, на его месте силами всех нэх возвели дворец, сочетающий в себе основательность Земли и летящие арки Воздуха, порывистость Огня и текучую плавность Воды. Получилось... занятно. Красиво, да, но при взгляде на это строение аж голова кружилась. Ну и сад, конечно же. Скорее, огромный парковый комплекс с фонтанами, беседками, мостиками и ручьями, затененными плетущимися растениями арками. И статуями. О, вот уж где разгулялись земляные — статуй этих в Саду было столько, что десяток сатов* нельзя было пройти, чтобы не наткнуться на очередную.       Не слишком довольны существованием Сада были только архивариусы Круга и Совета, которым приходилось пересылать в архив Ллато копии каждого документа и решения, принятого на местах. Зато именно тут теперь можно было отыскать буквально все, каждую бумажку с момента создания Сада, а кроме того — полностью скопированные архивы Круга и Совета. Этот огромный архив занимал три подземных этажа дворцового комплекса.       Обычно ежегодные сессии в Алмазном Саду проходили рутинно. По крайней мере в последние полсотни лет точно. Нынешнее же заседание с самого начала было полускандальным. Хотя бы потому, что на нем присутствовала такая толпа не входящего в Совет и Круг народу, что одно это уже достойно было внимания.       Илора, привычно занявшая свое место на третьем ярусе сидений, устало подумала, что, наверное, пришлось выкупать половину мест в «Шайхадд-экспрессе», чтобы все успели вовремя. Она-то выехала загодя: слишком много дел нужно было сделать на месте, слишком со многими поговорить, прощупать настроения, прикинуть, кто поддержит, кто выберет нейтральную позицию...       Политика, чтоб её.       Больше всего хотелось уронить голову на плечо соседу, что-то прикидывающему на пальцах огневику из Хранителей, и проспать так все заседание. Просто потому, что сил уже никаких не было. С другой стороны, бодрости, правда весьма нервной, придавало понимание: вот если сейчас не справятся, не дадут делу официальный ход, то вся подготовка будет стоить не больше, чем пара искорок на выстуженной земле. Пшик — и нету их.       Глубоко вдохнув, она принялась в который раз осматривать ярусы, находя знакомые лица нэх, сосредоточенно-напряженные, и такие же сосредоточенные, но куда более недовольные лица этинов. Вот ведь расскажи кому из предков — не поверили бы, что три пятых объединенных Советов ныне не наделены даром Стихий.       Предки бы за такое по головке не погладили. Просто потому, что не смогли бы понять, как простой человек может вникнуть в нужды майората, работающих на его земле людей — всех! — проблемы и трудности. Когда-то нехо каждого майората держали в уме гигантские массивы информации. Сейчас же... Вот сельское хозяйство взять. Нет, ясное дело, что с ним куда лучше знаком тот, кто сам проработал на земле немало лет. Но ведь нынешний глава сельскохозяйственного сектора поля и сады видел в лучшем случае из окна машины! А в Совете заседает потому, что... А, собственно, почему?       Кажется, ему принадлежал большой сектор торговли, точнее, его семье. Предприимчивые дельцы, они потихоньку скупали продукцию, переправляли её дальше — и сейчас многие нэх, даже если они остались владельцами земель, не могут ничего с этим поделать. Разве что объединиться и попытаться скинуть наглеца, но для этого еще как-то понять происходящее надо. Многие древние рода так привыкли к своей обособленности, к тому, что они в ответе только за свои земли, что просто не успевали ориентироваться в нынешней бурно развивающейся уже общей всех объединенных земель ситуации.       Но чтобы натаскать их, требуется время. И, естественно, желание представителей этих самых семей учиться чему-то новому. А еще требуются те, кто возьмет в свои руки управление в каждой из семей. Отдавать рычаги влияния кому-то одному нельзя — результат такой отдачи Илора видела прямо перед собой.       Мысли плавно перетекли на ситуацию — один в один повторяющую эту — в сфере рудной и металлообрабатывающей промышленностей. Да, формально шахтами владели старые рода. Но предприятиями по большей части заправляли не нэх, исключением являлись только Кровь Земли. И, многого ли они добились? Почти на грани убыточности. Почему? Потому что неконкурентоспособны. Потому что на их сталеплавильных заводах строго следят за вредом, наносимым окружающей среде, от чего, естественно, снижается скорость изготовления и количество продукции.       Как бы это печально ни звучало, но подтянуть отстающих до уровня передовиков просто физически нельзя: фильтрационные и очистные отнимают много сил у следящих за ними нэх. Но можно — и нужно, пусть и в ущерб количеству — осаживать передовиков. Потребность в металле не настолько велика. Люди потрошат недра, словно обуянные жадностью. Зачем?       Ответ прост: машины. Кому охота содержать конюшню, если можно купить роллер? Или, того лучше, закрытую машину, в которой не придется подставляться ветрам и непогоде, можно с комфортом везти вещи и ехать самому. А еще не нужно полагаться на нэх, заправил эту самую машину — и поехал. Ах да, топливо для машин. Это тоже отдельная проблема, Вэрит Шайхадд чуть не плакал, рассказывая, что делают с пустыней, чтобы добыть это самое топливо. А ведь те же нэх могли бы поднять его с куда меньшими потерями и вредом для окружающего! Но нет, нет...       Все упиралось в нэх. Илора понимала это, как никогда ясно: все дело именно в них. В расслоении общества, ныне куда более страшном, чем во времена до Исцеления. Тогда дрались за спасение Стихий. Сейчас люди внезапно решили, что их притесняли все эти долгие годы...       Стихии, да что там! Илора с тоской подумала о всплывших страшных историях. Пока всего нескольких, но... Родители в лучшем случае использовали собственных детей. В худшем — убивали. Только лишь за их дар! За то, что они будут жить чуть дольше и уметь чуть больше... Как будто за это не нужно платить!       Выкладки с подтверждающими документами занимали огромную папку. Только по этому вопросу. И такие пухлые же — по всем остальным. На Совете Стихий должен был грянуть гром. Да так, чтобы содрогнулись все, и дошло до самых тугодумных или ленивых: никто не должен остаться в стороне, ни один!       А еще они должны были собрать только нэх. Папку с доказательствами убийств и практически рабства одаренных Илора могла и должна была предъявить только в кругу тех, кто поймет всю опасность. По сути, сейчас перед теми, кто организовал это заседание, стояла невыполнимая на первый взгляд задача: удалить из Круга и Совета всех лишенных силы. Да проще море заставить плясать! Но — должны. А значит, сделают.       — Нэх, этины, прошу тишины, — разнесся усталый голос воздушника.       Илора невольно посочувствовала ему: и так спорил до хрипоты на приватных встречах, так еще и теперь горло надрывать.       — Я, нэх Имраиль Анн-Эрилья Спокойный, выбран сегодня Голосом Совета, — продолжал тот по протоколу.       Кстати, вот еще одно: протокол! Чтобы все по бумажкам, чтобы под запись и ни шагу в сторону... Да где это раньше видано было! Рамки. Рамки-скобки-границы! Илора аж задохнулась от понимания: да их же потихоньку, тихой сапой, загоняют в строгие рамки, а потом что? В ошейники?! Как тех несчастных детей, история которых ее просто потрясла до безъязычия и спонтанного всплеска силы, от которого закипела вода в фонтане? А ведь все к этому идет. И как только раньше не видно было? Сперва ограничить старших, младших тоже — но уже в знаниях, в умениях. Потом и вовсе будут давать самый минимум и пользоваться, пользоваться, как... как бесплатным приложением к двигателю! Станки, такие же станки, как стоят на заводах... И как Стихии еще не взбунтовались? Может, просто до их детей дошло раньше?       Дошло... Донесли, скорее. В той единственной манере, что была возможна и доступна на тот момент.       — На повестке дня… — у Голоса чуть слышно хрипит в горле. Нонсенс какой-то! Чтобы воздушника довести до хрипоты — это надо очень постараться.       Илора усилием воли заставила себя отрешиться от мыслей и слушать внимательно.       — ...вопрос о недопустимости дальнейшего наплевательского отношения к окружающему миру.       А ведь специально ввернул не укладывающееся в рамки слово. «Наплевательское» — иначе и не назовешь. Но взовьются, как есть взовьются — вон уже некоторые поднимают головы, на лицах недоумение или возмущение. Не по протоколу, как же! Илора почувствовала, как внутри всплескивается злость, закипает Вода, как всегда, когда доходило до серьезного дела, толкает, готовится бросить вперед.       — Что это значит?       — Да что вы себе позволяете?!       Хах, а вот это уже точно не по протоколу — выкрики с места. И, главное, от кого? От — Илора прищурилась — этина Лакса. Ага, нефтегазодобыча. И этин Джеро, сталеплавильни Урма.       — Попрошу тишины, время для обсуждения будет после доклада, этины.       А вот теперь их же оружием, чтобы неповадно было.       — Еще раз, тишины и внимания, нэх и этины, — Голос Совета показательно развернул папку, чтобы присутствующие могли оценить количество и толщину документов в ней. По рядам невольно прокатился общий для всех тоскливый вздох: заседание грозило затянуться.       Илора и так знала, что в бумагах, но слушала внимательно. Правильно, бить их цифрами и сухими строками докладов. Статистикой заболеваемости. Статистикой сокращения площади лесных угодий и плодородных земель. Загрязнения воды, почвы, воздуха. Результатами медицинских осмотров населения промышленных городов. Каждая цифра поодиночке казалась бы не такой уж и страшной, а вот все вместе... Лавина, которая пока еще где-то там, высоко, но докатится за считанные мгновения — в их случае годы — и погребет. Насмерть.       Причем самое «веселое» и общие выводы они, готовя доклад, приберегли напоследок, после перерыва. Чтобы дать всем время выдохнуть, перекусить, выстроить, возможно, линию обороны и возражений... И разбить её еще загодя, прежде чем кто-то скажет хоть слово.       Когда Голос зачитывал последние строки, Илора уже даже не вслушивалась — она давно смотрела по сторонам. Вглядывалась в лица тех нэх, которые не знали обо всем этом — и с удовлетворением видела шок и изумление, граничащее с испугом, даже у молодежи. Все-таки многое они чуяли интуитивно, этого было не отнять никаким ограничением знаний. Земляной сообразит, чем грозит вырубка лесов на землях рядом с пустыней, даже будь он трижды идиотом. Нутром просто почует. А сказать воднику о десятках засыпанных мелких рек, чтобы он представил, насколько изменилась природа в тех местах — и можно не беспокоиться о его поддержке.       Но то нэх. Яркие, эмоциональные, не умеющие лгать в подобные моменты. Накатывало со всех сторон, всеми стихиями разом, металось пламя в жаровнях, по простым каменным скамьям то и дело пробегала дрожь, в настенных фонтанах плескала вода, а по пустующему — если не считать одинокой фигуры Голоса — центральному кругу то и дело гулял ветер.       И это злило этинов до неимоверности. Должно было злить, по крайне мере — вот уж кто умел держать лица. Илора удивлялась: это умение «держать лицо» вбивалось воспитанием в голову каждого нэх из старых родов. Но именно здесь, в Круге Стихий, они открывались — иначе ведь нельзя! Это тоже было интуитивно и вбито в память не разума даже и не тела — в память благословившей силы! А вот люди... Люди сидели с каменными лицами, не позволяя прочесть по ним ничего. Илора жалела, что она водница, а не огненная — было бы проще. Впрочем, судя по лицу ее соседа, как-то очень уж часто перебегающего взглядом по лицам этинов Совета, он именно считыванием эмоций и озаботился. Потому кривится уголок рта в брезгливо-недоуменной гримасе. И ведь не спросить пока, что почуял. Спросить такое, особенно когда через ряд сидят пара этинов — прямое оскорбление. Нельзя, мол, считывать чужие эмоции, это неприлично. Да на дне, в самой глубокой расщелине таким приличиям место.       — На этом все, — наконец дочитал доклад Голос, уже хрипящий настолько откровенно, что как бы ни пришлось брать его роль кому-то еще. — Ваше слово, нэх и этины.       Сложив бумаги на переносной столик, поставленный в кругу для удобства, он, пользуясь паузой, отпил воды из стакана. Интересно, ему хоть кто-нибудь догадался долить туда смягчающего горло отвара? Илора поймала себя на посторонней мысли, но не стала сосредотачиваться. Так, растекаясь во все стороны разом, лучше получалось воспринимать происходящее, вот-вот грозящий произойти взрыв.       Говорить начали все и сразу. «Недопустимо», «фатальная ошибка», «лезете в чужие дела» и «всегда так работали, и будем» перемешались в один невообразимый гул. Илора смотрела, замечая, что кое-кто из этих дельцов начинает терять лицо. И тем дальше, чем больше пытается ему объяснить неправильность его выводов сосед-водник. Ах, да, они же еще и по землям соседи. Лицо водника леденело. Человек начал размахивать руками, еще немного — и заедет сидящим рядом. А ведь к ним прислушиваются многие, это было видно по сосредоточенным взглядам. И по тому, как исказилось на пару мгновений лицо этина Джеро. Тут уже даже земляные, владельцы шахт Ташертиса, угрюмые и вечно всем недовольные, вскинулись. Ха, так и надо! Если уж их проняло...       — Спокойней, нэх и этины, спокойней, — устало взывал к собранию Голос, но кто бы его слушал.       В итоге угомонил всех взвывший ветер, заметавшийся смерчем в центре зала.       — Мы здесь не для того, чтобы выяснять отношения, — напомнил Голос. — Эти земли — наши земли, и мы должны заботиться о них, как было завещано Стихиями...       — Да сколько можно слушать эти сказки про Стихии!       И ти-ши-на. Такая, что аж звенит.       — Простите, этин Джеро, вы сказали «сказки»? — льдом в голосе нехо Имраиля можно резать алмазы. — Должно быть, то, что происходило триста лет назад на землях Льямы, где мы с вами сейчас находимся, тоже было в сказке?       — А что мы знаем об этом? — ядовито откликнулся тот. — Только со слов нэх — внезапно сошедших с ума. Всех, как один, по всем землям. Можно ли верить этим словам? Или эти ваши отпечатки босых ног в камне — доказательство? Да их любой огневик оставит!       Илора сдержалась только невероятным усилием воли. Иначе убила бы — за плевок в память о любимом многопрадеде.       — С-с-следы на площ-ш-шади в Тлало — тож-ш-ше с-сказка?! — зашипела, словно попавшая на раскаленный камень вода, и не могла заставить себя говорить нормально. — Рассказать вам, этин Джеро, что сталось бы с вашими предками, ес-сли бы не один огневик, ос-ставивший их, став Аватаром?       — Я полагаю, угроза искаженных была преувеличена, — поморщился тот. — Точно так же, как и ваши нынешние претензи...       Секундное затишье, позволившее ему почти договорить фразу, обернулось таким шквалом, что конца никто не услышал.       Задыхаясь от злости, едва удерживая рвущуюся Воду, Илора, как ни странно, ликовала. Стихии, да лучшего повода выдумать было нельзя! Да лучшей глупости... Любой, вообще любой нэх на упоминание искаженцев взрывается! Потому что мало погибших предков — а их немало полегло в той войне. Еще встречались, еще показывали ученикам, что это такое, искаженные Стихии. Еще учили закрываться!       Гвалт прервал только снова вызванный Голосом смерч.       — Объявляю перерыв. Нэх, этины, продолжим через два часа.       О, да, они продолжат. За два часа нэх накрутят себя до такого состояния, что сметут все возражения.       

***

      Если бы не школа, после Перелома Яр ни на шаг бы не отошел от Кречета, выплеснувшего на костровом круге слишком много сил. Он подозревал, что не только в этом дело: что-то с другом происходило, его словно внутренне корежило и меняло, перестраивая. Может быть, у кого-то другого это и прошло бы менее болезненно и затратно, а Кречет то лежал пластом, то метался в язычках огня, безвредного для окружающих, но словно не находящего в его теле места. Или выбирающего это место?       Яр надеялся, что хотя бы к пятому дню от Перелома Кречет оклемается, но куда там. Огневик пришел в себя, уже не метался в беспамятстве, но был слабее новорожденного котенка: те-то вовсю копошатся, а Кречет только и мог — чуть руками пошевелить и головой кивать.       — А у меня день рождения завтра, — сказал Яр, притащивший ему крепкого бульона с мелко нарезанным мясом и еще теплой лепешкой.       — Пятнадцать? — слабо улыбнулся Кречет. — Это хорошо. Самый шебутной возраст, хотя ты и так, — он пошевелил пальцами и тихо засмеялся, глядя на полыхнувшие уши младшего.       А Яр наклонил голову и грустно вздохнул.       — Мы в этот день всегда в Ткеше собирались. Бабушка пироги пекла, сладкие, с яблоками и грушами... И дядя с тетями приезжали. Иногда и пустынная ветвь. Да вообще все знакомые, кто про меня знал. Не то, чтобы большой праздник, просто тихие такие посиделки домашние... Бесился я потом, на другой день с друзьями.       Кречет накрыл его пальцы, комкающие одеяло, ладонью.       — А тут про твой день рожденья и не знает никто толком?       — Кэлхо знает. Я подумал — может, мы с ней погулять выберемся? Ну, в горы, недалеко, просто из города. Ну и... пригласил, олух, — встрепанная голова опустилась еще ниже.       — Дай угадаю: отказалась? — насмешливо-сочувствующе спросил Кречет. Больше сочувствующе, а насмешливость — чтобы не расслаблялся, балбес, и чтобы так уж не убивался. — Мол, негоже приличной девушке одной с чужим юношей гулять?       Уже наобщался с горянками, особенно с сестренками, понял, что тут, при всей кажущейся простоте, все намного сложнее и строже. Да, сестренки могут сколько угодно трепать Динка — так он им брат. Да, могут тискать самого Кречета — птичка! — и Айлэно, — учитель! — но вот границ при этом не переходят. Просто горят и не могут иначе, урчат, как трущиеся о ноги кошки, но стоит чуть не по их за ушком почесать или, не дай Стихии, посягнуть на запретное — сразу шерсть дыбом и когти наголо. В общем, не подходи, сам виноват.       — Угу. Я понимаю, почему. Говорю же — сам олух, мог бы вспомнить... — и Яр необычно неуклюже для себя перевел тему: — Кречет, а с тобой-то что? Окошачиваешься, что ли? Когти, шерсть. Но ты же Кречет, я вижу! — жалобно-недоуменно.       — Да я б сам знал! — недовольно буркнул тот.       Что происходило, Кречет действительно не понимал. Ощущение было такое, будто его взяло — и вывернуло наизнанку, а изнанка оказалась с подвохом. Он видел такие плащи у уличных фокусников: с одной стороны черные, а с другой — золотые, белые, зеленые... В общем, с другой таилось что-то еще, непохожее на предыдущее, меняющее человека так, что и узнать нельзя.       Вот и у него было ощущение, будто тот же — но до странности иной. Даже все вокруг вызывало немного иные ощущения. Например, тепло и беспокойство, которым тянуло от Яра, теперь заставляло так же пытаться успокоить, но вместо попытки потрепать по голове, рука тянулась погладить по плечу. Вот тянулась, и все тут.       — Это ничего, помнишь, мы читали? Похоже на то, как менялся Кэльх Хранитель. Наверное, что-то ты сам про себя не знал, а посвящение сорвало запреты и рамки.       Яр кивнул, словно пытался убедить в этом не только Кречета, но и самого себя.       — Я с тобой посижу, ладно? Поучу уроки, потом вслух почитаю, если захочешь. Взял тридцать второй том.       — Целых три без меня проглотил! — возмутился Кречет — Яр наконец-то начал читать по порядку, а не выхватывая куски вразнобой. — Хоть бы принес, я наверстал, пока лежу, а ты в школе. А сейчас... Знаешь, почитай сначала? Я как раз засну, тебе с уроками мешать не буду.       — Ладно, я завтра принесу, — виновато вздохнул Яр, устраиваясь рядом с ним на кровати и открывая уже начатый дневник с самой первой страницы.       И, как всегда, окунулся в прошлое с первого же слова, не замечая, как меняется выражение лица, голос, даже мимика — становится строже и сдержаннее. Словно не он читает, а его голосом говорит сам Аэно.       — «С возрастом понимаешь — ничто не остается неизменным, ни мир, ни ты сам, ни люди вокруг тебя, ни чувства. В детстве ты думаешь, что все, что тебя окружает, будет вечно: дом, родители, родные, друзья. Вечно и нерушимо, словно пять вершин Янтора. В юности не замечаешь или не придаешь такого острого значения переменам, или же их острота становится слишком болезненной, вытесняя все остальное, и попросту не успеваешь реагировать на каждую. Сейчас же... Сейчас понимание и реакция как-то уравновесились, но легче от этого не становится ничуть.       Вчера проводили на последний костер Кэйлока. Его неправильный Огонь не мог гореть долго. Возможно, он и сам понимал что-то, потому что в последние годы перестал вкладывать в свои творения частички этого Огня. Последним, что он сотворил, были свадебные браслеты для Амаяны и ее мужа — обычные золотые украшения, без Огня. Просто очень красивые, завораживающе красивые вещи. После этого он отдал мастерскую племяннику и больше не приходил туда. Ну а вчера угас окончательно.       Меня гложет совесть, но сколь бы я ни бился, не сумел ни «почуять», ни дойти разумом до возможности остановить его выгорание. Может быть, это было правильно — дать ему уйти? Я смотрю на Кэльха, и рвется сердце от того, как ему больно. Больно терять младшего брата, которого любил, несмотря ни на что, всегда. Терять всегда больно. Но понять эту боль полной мерой, до самого донышка, до последней искры можно, когда теряешь самого родного и близкого человека. Я со-чувствую, но внутри меня колким льдом стынет: я сам еще не понимаю. И молю Стихии не дать мне этого еще долго».       Яр как-то замолчал, сбился. Кречет приоткрыл глаза — какой тут спать, когда такое слушаешь. Потянулся за книгой — Яр сунул её, почти не глядя, почти выронил, так что еле удалось поймать и поднести поближе, взглянуть, что там такое.       Под ровными строчками уже знакомого почерка другим, острым и четким, было написано: «И не надо, рысенок».       На руку Кречету упала горячая-горячая капля. И оставалось только отложить книгу, сгрести Яра в меру слабых сил, прижать к себе и гладить по вздрагивающим плечам. Понимать так же, как Аэно: вот этот мальчик недавно потерял. Потерял мать, пусть она и осталась живой и здоровой, но ее у Аэньяра больше нет. Она отказалась от него, отреклась без слов, разбивая связывающие их узы так же, как разбила свадебный подарок мужа. Яр отдал отцу сапфирово-рубиновую лошадку, вместо нее носил снова свой детский амулет. Его Кречет ему в руки и ткнул, выпутав из-под воротника, сжал на нем прохладные пальцы, накрыл своими.       — Не надо, Яр. Не плачь.       — Я не плачу, так, просто... Извини, как-то... когда читал сам, было не так... — Яр шмыгнул носом. — Надо было брать двадцать девятый том, правда.       — Надо тебе уроки делать, — фыркнул Кречет. — Не сделаешь — не высвободишь себе завтрашний день, а я уверен: и отец тебе подарок пришлет, и нехо Аилис, пусть на Совет и уехал, что-нибудь да приготовил. Хочешь, по секрету скажу?       — Нет, не надо. Пусть будет неожиданно, — Яр бледно улыбнулся и сел. — Ты прав, надо засесть за книги. Тебе ничего не нужно, пока я не нырнул в дебри задач?       — Побурчи их вслух? — Кречет невольно рассмеялся, тихо — громко не получалось, лег поудобней, заворачиваясь в одеяло. — Когда проговариваешь все эти формулы — они у тебя как наговор получаются, вот честное слово.       — Ла-а-адно, — подросток улыбнулся живее, ярче. — Закрывай глаза, буду тебя присыплять.       Он и в самом деле иногда бормотал себе под нос ход решения примеров и задач, но раньше не замечал, чтоб это обладало снотворным эффектом. Не стал сильно отвлекаться на наблюдения и сегодня, хотя краем глаза и поглядывал на Кречета.       Тот свернулся клубком и действительно вслушивался в неразборчивое бормотание. Голос Яра успокаивал — читай он хоть дневники предка, хоть задачник. Отгонял мысли о том, что с его собственным огнем, кажется, что-то не так. О том, что неясно, как дальше быть: в круге в обморок упал, непонятно с чего, напугал всех, теперь лежит вот. О том, что сколько ни бился — не смог придать огню никакой формы, хотя у Динка с сестренками их кошаки уже давным-давно получаются, вчера приносили, обкладывали, чтобы грели...       Постепенно отдалился и утих голос, растворились в успокаивающей тишине мысли. Смутные образы мелькали во сне, не давая себя поймать и рассмотреть, только смазанные детали: длинный пушистый хвост, чем-то схожий с барсьим; уши — почему-то с кисточками; жесткие перья — с переливами огня, словно с узорами на крыльях кречета. И — главное, странное, не отпускавшее весь сон: глаза. Изменчивые глаза, то с круглым птичьим зрачком, и сами круглые, птичьи, то вытягивающиеся, в щетке ресниц, словно в опушке — кошачьи. Эти глаза проникновенно заглядывали в душу, словно просили: ну, давай же, просто позови меня по имени!       Но никакого имени Кречет не знал, а потому ворочался, сбивая одеяло.       

***

      На следующий день Яр утром только вдохнул: никого. В смысле, никого рядом. Дома в день рождения его всегда будил отец, приносил подарок. И не в подарке ведь дело — просто тоскливо и одиноко. И в школу надо идти, а там Кэлхо, и как ей в глаза смотреть — непонятно. Глупый неотесанный равнинник, ну ведь читал же дневники, а не додумался!       Еще стыднее и почему-то теплее стало, когда увиделись, и она, смущенно улыбнувшись, протянула горшочек с медом. Тем самым, белым, до которого Яр оказался большим охотником.       — Спасибо, ясо, — пробормотал он, принимая подарок. Ведь подарок же?       — С днем рождения, Яр. Пойдем скорее, а то за опоздание наставница Инмая снова у доски заставит решать.       Кэлхо терпеть не могла выходить к доске на уроке. В любое другое время — да хоть десять раз, и счетная наука давалась ей легко, объяснить одноклассникам пример, решив его на доске на перемене — проще простого. А вот когда наставница Инмая вызывала на уроке, Кэлхо просто терялась.       Яр подхватил ее под руку и побежал к классу, подставлять подругу ему очень не хотелось. В итоге к доске вызвали его и никакого спуску не дали. Хотя наставница знала — уже отпуская учеников по домам, улыбнулась Яру, поздравила.       — Но смотри, чтобы домашнее задание было сделано в срок!       Он только кивнул: да будто у него может не хватить времени! Целый день впереди, поди еще найди, чем занять, когда все задачки прорешаешь. Хотя он знал, чем: надо сбегать в Эфар-танн и взять дневники для Кречета. Лучше он снова три последних тома перечитает. И вообще, с каждым новым дневником Аэно в его сознании взрослел и становился... нет, не дальше или непонятнее, но именно что взрослее. Из друга и почти ровесника превращался в наставника и учителя. Иногда Яру хотелось отложить чтение, сперва повзрослеть, снова стать ровесником того, воображаемого Аэньи, чтобы понимать его полностью, а не откладывать в памяти: это я пойму позже. Но, может не стоит торопиться? Так зато будет возможность перечитать дневники позже, с новым пониманием, уже ко времени и к месту. Хотя они всегда к месту...       — Вот ты где! — с двух сторон подхватили под руки, потащили куда-то с довольным мявом:       — А мы тебя всюду ищем!       — Ну да, целого нехина потеряли!       — Да какой я вам... — попытался возмутиться Яр, но разве же от сестричек отобьешься? Впрочем, он почти привык к тому, что эфараан считали его то ли еще одним сыном нехо Аилиса, то ли близким родичем, называя «нехин Аэньяр» в глаза и за глаза. Наверное, это из-за схожести с Аэньей, вот и приняли за своего.       Сестрички тащили его к замку, почему-то кружным путем, по узеньким, но старательно расчищенным от снега улочкам Иннуата, болтали без умолку, обвиняя во всем и разом: в пропаже, в том, что встрепанный, и в том, что одет неподобающе, и вообще, вот сейчас как дотащат и засунут в ванную, чтобы неповадно было! Зато пото-о-ом!..       — А что потом-то?! — почти взвыл Яр, но вырываться и не подумал, торопливо перебирая ногами. — Потом мне уроки учить надо! И как я вам должен был одеться? Эй! Тина! Айка! Ответите вы, или нет?! И Кречет — вы хоть его-то покормили, Кошки?       — Покормили-покормили...       — ...молоком напоили...       — ...и спать уложили! Да шевелись же, Яр, тебя все действительно ждут!       — Все?       — Все-все! Давай, жеребячья душа, ноги длинные, шевели ими пошустрее!       Под этот заполошный мяв дорога до Эфар-танна оказалась какой-то почти неприлично-короткой. Он всегда останавливался на полпути и любовался замком — зрелище не приедалось. Сейчас и поглядеть не дали, более того, в комнату привели и в ванную впихнули, как обещали.       — Одежда на кровати! Поторапливайся!       — А мы во дворе ждем, давай!       Яр пожал плечами, но порадовался хотя бы уже тому, что не взялись сами купать — с них бы сталось! Хотя... Нет, они, несмотря на всю их шебутную натуру, блюли свою честь, как все горские девушки.       Выкупался он тщательно, хоть и быстро. Промыл волосы и постарался высушиться поскорее, нещадно растрепав свои золотистые кудри. Отросли уже до середины спины — попробуй-ка прочеши! Но и с этим справился, неосознанно согнав лишнюю воду, разглаживая гребнем, пока не запотрескивали, не легли пушистым облаком на плечи.       А одежда удивила: теплая, горская, празднично-нарядная, да еще и расшитая знаками его рода. Правда, лежали там только сапожки, штаны, сорочка с широкими рукавами и серебряные чеканные створы-браслеты, чтоб подхватить эти рукава. Старинные и уже где-то виденные браслеты. Он взял их в руки и замер на несколько минут, пытаясь понять, чьи они и что в них. Понимание пришло горячей волной в сердце, словно тот, кто раньше их носил, сам вложил в ладони еще согретый своим телом металл: «Мой подарок тебе, потомок».       Да... На портрете! На том самом портрете, у которого, впервые увидев, на час застыл, рассматривая знакомые до боли черты. Почти как в зеркале...       Бережно погладив браслеты, Яр пристроил их на место — уже знал и видел как. Получилось, вроде бы, правильно. Интересно, а почему уны нет? Холодно же, между прочим! Но раз сказали, что ждут — надо идти. И он пошел, чувствуя, как согревают зябнущие под тонким полотном сорочки плечи теплые стены замка. Словно ложатся на них добрые руки: не бойся, ты не успеешь замерзнуть, малыш. Он вышагнул из уютного полусумрака коридоров и залов в яркую дневную синь, выбившую из глаз слезы, заставляя на секунду прикрыть их, продышаться.       И попал в крепкие объятья.       — Пришел наконец! — радостно завопил Амарис. — Ну ты и копуша, Яр. Чуть свой день рождения не пропустил!       — А? — Яр распахнул глаза и увидел их всех: все население замка собралось сейчас во внутреннем дворе, а стражи, занятые на постах на стене, гулко бряцнули обнаженными мечами о нагрудную броню:       — Айэ, нехин!       Яр только рот открыл, густо краснея. Доходило очень медленно: ведь видел уже такое, еще до Перелома: праздновали день рождения Амариса — вон, стоит, ухмыляется до ушей. Всем Иннуатом праздновали, ну так на то он и нехин, будущий нехо. А тут... выходит...       — С днем рождения, аттэ.       У Яра перехватило горло. «Брат»? Никто и никогда раньше не называл его... так. Были двоюродные сестры и братья, но в своей семье он был один, а тут... Разреветься не дали, хотя слезы к глазам подступали: Амарис подхватил за руку, потянул, засмеялся, с другой стороны смешливо щурился Айлэно, в отсутствие брата выполнявший обязанности нехо.       — Отец тебе подарок и письмо прислал, я после гуляний отдам, — пояснил он. — Судя по весу, там или книги, или камни... Камни тебе ни к чему, а книгами — зачитаешься, все на свете пропустишь.       — Ох, да... хорошо, спасибо...       — Мой тоже подарок оставил, я вручу. Но сперва — вот, — Амарис метнулся, принял из рук матери что-то белое, свернутое, встряхнул, разворачивая: длинную праздничную уну из белоснежного меха, так хитро выстриженного, что оставшийся нетронутым мех образовывал богатую опушку пройм и краев одеяния, а пуговицы из чистейших аквамаринов в серебре играли в нем, словно в снегу. И на уне переплетались вышитые серебром, темно-синим и зеленоватым шелком знаки двух родов. Мех лег на плечи, согревая мигом. Даже слезы высохли окончательно, когда прикоснулся, еще не веря... А потом Яр звонко рассмеялся, наконец понимая, что Эфар — это действительно чудо. Чудо из чудес, как и все живущие тут! И он, кажется, стал частью этого сокровища.       И чем дальше, тем больше уверялся в этом, потому что подарки, которые они дарили... Ну как иначе назвать-то? В продолговатом ящичке из резного мореного дерева на замшевой обивке лежали узорчатый булатный топорик на длинной рукояти и горский наручный самострел — опасное оружие в умелых руках. А значит, он будет учиться им владеть, и учиться на совесть, потому что оружие — это честь. Нельзя посрамить ее. Особенно если это — подарок нехо.       Были и еще подарки, маленькие и большие, порой абсолютно незаметные — вроде чаши с травяным питьем, по чьему-то особенному рецепту, порой такие, что Яр и не знал, куда деваться и что делать. Потому что под вечер, когда от впечатлений уже шла кругом голова, и получалось только сидеть на притащенной кем-то лавочке, подпертым с двух сторон хихикающими сестренками, пришел Айлэно. Вынырнул из толпы, напомнив этим старшего брата на Перелом, покачал головой понимающе.       — Выдохнул немного?       — Да я... уф... как-то и не соображу, — Яр рассмеялся, пытаясь именно что выдохнуть, выплеснуть весь тот клубок эмоций, что копился внутри, но не мог пока, словно не хватало чего-то. И только когда увидел, как подаются в стороны, расступаются, словно волны, люди, давая дорогу одетому в белоснежные одежды горцу, понял — чего. Кого не хватало, кого так ждал. Взметнулся, словно своевольный бурунчик горной реки навстречу мощному потоку ветра:       — Айэ, Янтор!       — Айэ, Эона, — тот остановился в полушаге, улыбаясь одними глазами, весь такой серьезный-серьезный. — Прими мой подарок, дитя.       И снял с пояса свернутую обережь с узорчатыми гирьками на концах. Яр принял её, бережно, еще до конца не веря. Поклонился:       — Дайомэ, Янтор. Я...       — Она тебе понадобится. Сердце твое здесь родилось, здесь тебе и жить, Хранитель, — последнее было сказано тихо, чтоб услышал пока только сам Яр, да, может, Страж Эфара.       Но тот, кажется, и так знал, потому что лишь улыбнулся, хлопнул Яра по плечу.       — Ты даже на равнинах горцем сумел родиться. Так что к добру все.       — Ты останешься, Янтор? — Яр прижал обережь к сердцу, поднял глаза на удэши.       — Останусь. Разделю с тобой праздник, Эона.       — Тогда идем! Там наверняка еще осталось мясо, а я воды принесу.       На такое приглашение удэши лишь рассмеялся, но в глазах мелькнуло что-то, а что — Яр не разобрал. Но пообещал себе обязательно потом обдумать.       Янтор действительно не ушел, оставался на празднике, рядом. Ел мясо, смеялся — и, вот удивительно! — его уже никто не боялся. Да, люди относились к древнему духу с почтением, но одновременно и по-свойски, примерно как к нехо. Может, и владетель майората, но так и сам кровь от крови этой земли, её ветрами окрылен. А Янтор и вовсе Эфар и есть. Как его сторониться?       Когда уже окончательно стемнело, и на площади запалили костер — обычный, без пляски, — Яр уже думал, что его ничего не может удивить. Но потом собравшиеся как-то сначала потянулись в одно место, загомонили, притихли. Из толпы вынырнул Динк, огляделся и, найдя Яра, поманил за собой, поближе к костру. Люди расступались, позволив пройти и увидеть устроившегося на толстом бревнышке Айлэно. С одной стороны бревно уже лизало пламя, но Стражу Эфара оно нисколько не вредило, как и гитаре, которую он бережно настраивал.       Люди ждали, и Яр сам невольно затаил дыхание, гадая, что же тот собрался играть. Но когда пальцы легли на струны, все равно — как ударило. Потому что песня...              — Пути и годы ждут нас впереди,       И никогда не смолкнет песня эта,       Пусть много будет в ней тепла и света,       До края жизни с песнею дойди.              Как жили мы борясь и смерти не боясь,       Так и отныне жить тебе и мне,       В небесной вышине и в горной тишине,       В морской волне и в яростном огне.       Как жили мы борясь и смерти не боясь,       Так и отныне жить тебе и мне,       В небесной вышине и в горной тишине,       В морской волне и в яростном огне,       И в яростном, и в яростном огне.              Огонь взвился выше, еще выше, вторя припеву — а Айлэно начинал новый куплет:              — Любовь, надежду, веру в новый путь,       Не может зло отнять у нас с тобою,       Так счастье жить то радостью, то болью,       И смерть сама не в силах зачеркнуть.              Мягкий, но сильный голос летел над площадью, снова перечисляя Стихии, и пламя костра будто вторило ему.              — Нам все дано, поступок, мысль и речь,       И только это в нашем мире властно,       Украсить жизнь, чтоб жизнь была прекрасна,       Своею жизнью жизнь увековечь!**              — Клянусь, — шепнул Яр под последний перебор гитары, и легкий ветерок подхватил его слово, вплетая в саму ткань бытия и мира, в Стихии.       Он ушел тихо, словно окутанный сумерками, как волшебным плащом, сделавшим его невидимым для людей. Ушел туда, куда ноги сами привели — к Кречету. В тихий сейчас дом Стража, под бок первого старшего друга, поддержавшего не так, как дед или бабушка, но не менее тепло.       Тот не спал. Ждал, сел на постели, когда скрипнула дверь.       — С днем рождения, Яр, — улыбнулся смущенно. — Только вот с подарком у меня не вышло.       — Ты уже подарил мне его, — Яр тихо устроился рядом с ним, плечом к плечу, не глядя, нашарил ладонью ладонь, сжал пальцы. — Спасибо, Кречет.       — Да?.. Ну... ладно, — тот подтянул край одеяла, укутал, и им, и теплом, слабеньким еще пока. — Пожалуйста, раз так.       Яр от всей души пожелал ему завтра подняться с постели. Прийти, наконец, к согласию с самим собой — и со своей внутренней сутью. И, как всегда, не заметил всплеска дара, просто уснул, как был, не скинув ни уны, ни сорочки, привалившись головой к надежному плечу Кречета.