И никто не видит нас

Мартен неспешно и почти бесцельно ходит по квартире. Со стороны кажется, что бесцельно. Он-то знает: он пропитывается духом этого места, он вспоминает все, что тут было. Он вспоминает, как он умеет любить. И как умеют любить его. Каждый предмет, каждая вещь в этом параллельном мире не просто вещь — это бесстрастный и неподкупный свидетель их жизни, и, Мартен уверен, если на Высшем суде его спросят, может ли кто-то подвердить их любовь, ему будет на кого сослаться. Каждая вещь тут — это воспоминание. Это прикосновение. Это дыхание. Это ожившая и ставшая бессмертной память. Он проходит в зал, смотрит на серебристый налет пыли на журнальном столике и улыбается… … В один из краткосрочных приездов, во второй, кажется, год Антон, видимо, встав не с той ноги, был всем недоволен, ворчал, бурчал и ныл. Мартен закатывал глаза, умолял себя потерпеть и, чтобы мысленно отомстить, про себя обозвал его Принцессой с критическими днями. Помогло. Но, увы, ненадолго. — И почему тут в этот раз столько пыли, если тут никто не живёт?! — продолжал распинаться Антон, найдя новую тему для выплеска благородного негодования. — Никогда же столько не было! Смотри, даже рисовать можно! Мартен мысленно возвел очи к небу: о господи, этому русскому увальню даже в голову не приходит, что обычно пыли нет только потому, что он, Мартен, приехав первым, долго и тщательно убирается! А в это раз он сам задержался, приехал вторым и вот — пожалуйста! Мало того, что Шипулин и не подумал сделать уборку, так еще и исстонался весь! Антон с нажимом провел пальцем по комоду и торжествующе уставился на Мартена, видимо, ожидая, что тот от стыда провалится сквозь землю. Но, к его огорчению, тот оказался гораздо более толстокожим (еще бы, за столько лет-то!) и лишь ехидно усмехнулся, глянув на чёткий след: — Художник, тоже мне! Ты бы ещё сердечко нарисовал! «Самое то для нервных принцесс!» — очень хотелось добавить ему, но он пока еще не окончательно сошел с ума. — Сам рисуй, — огрызнулся Антон, — и буквы М и А посередке не забудь. Мартен замер, услышав такое незамысловатое, такое безыскусное признание. То есть Принцесса и не заметила, что в чем-то там призналась, но ее Придворному Трубочисту и этого было достаточно. — Обязательно. И стрелу, которая его пронзает, — тихо прошептал Мартен, чувствуя, как в венах зарождается смерч, а в голове над тихой солнечной полянкой заливаются трелями соловьи. И все это, как ни странно, одновременно. Не иначе пыль виновата… Антон, наконец, медленно поднял голову, пристально и бесконечно долго посмотрел на него, а потом сделал шаг навстречу. Впоследствии Мартен так и не смог вспомнить, на чьей рубашке осталась вся пыль… … Он вновь улыбается, выныривая из своих мыслей, и принимается за уборку. Ему всегда хотелось бы знать, что бы сказали его родные, знакомые, а особенно болельщики, если бы увидели Великого Фуркада с тряпкой для пыли в руке. Он готов биться об заклад: они уверены, что он понятия не имеет о пыли, а слово «Тряпка» в принципе отсутствует в его лексиконе. И не сказать, чтобы они были так уж неправы. Четыре года назад именно так все и обстояло. До тех пор, пока Антон однажды не чихнул и не возмутился, что у француза так пыльно, грязно, и вообще бедлам какой-то. У француза… Да, квартира по документам была только его, причем на этом настоял сам Антон. Впрочем, не сказать, что Мартен сильно упирался. Ежу было понятно, какой скандал разгорится, стоит какому-нибудь вшивому журналистику пронюхать, что у Мартена Фуркада и Антона Шипулина есть квартира в совместной собственности. А в том, что в наш век информационной доступности и беспредела любая информация может стать достоянием общественности, Мартен ни капли не сомневался. Он и денег у Антона брать за нее не хотел, но тот встал на дыбы и заявил, что или проклятый француз сейчас же принимает от него половину стоимости, или пусть валит ко всем чертям, как Наполеон из Москвы. Мартен очень хотел оскорбиться за великого соотечественника, но крыть, увы, было нечем. Действительно же, проиграл и свалил из Москвы. Впрочем, Мартен самодовольно и не без оснований полагал, что он в некоторой степени за него отомстил. Так или иначе, он был единственным официальным собственником квартиры, что поначалу наполняло его некоторым чувством вины. И только гораздо позже он понял, какая хитрая зараза этот русский. Раз квартира его, то и убираться ему, не так ли? Тем более, что ему это занятие, как ни поразительно, пришлось по душе. Так, может быть, любое дело становится приятным, если делаешь это для того, кто периодически бесит, раздражает, выводит из себя, заставляет мучительно размышлять о способах убийства и страдать по любимой винтовке, но при этом еще и того, кто единственный заставляет сердце биться чаще. Даже не так, просто: заставляет сердце биться. Наконец он может быть собой доволен: квартира сверкает, блестит чистотой и благоухает свежестью, в которую вкрапляются нотки хвойного аромата (щедро политая елочка в благодарность благоухает все сильнее и сильнее) и пока еще нечеткие ноты грейпфрутов, которые они оба обожают. Мартен никогда заранее не ходит в магазин: пусть продуктов в квартире мало — хватит только перекусить с дороги, — но он не будет ничего покупать один. Он ждет Антона, чтобы пойти в магазин вместе. Потому что это то, что он любит, пожалуй, не меньше, чем секс… . … — Антон! Ну Антон же! — в который раз Мартен пытался докричаться до бессовестно разоспавшегося Шипулина. — Ну что тебе?! — наконец раздался совершенно несчастный и столь же недовольный голос откуда-то из вороха одеял и подушек. — Фуркад, ну что ж ты, сволочь такая? Дашь ты мне поспать или нет?! Мартен потерял дар речи от возмущения. О, он мог бы очень многое сказать на тему того, кто, кому и сколько раз не давал спать этой ночью! Но какая-то доля здравомыслия подсказывала, что стоит сказать хоть слово, то уже в следующую ночь спать можно будет сколько душеньке угодно. Но скорее всего одному в этой кровати. И хорошо, если не одному в квартире. Вместо этого он решительно подошел к кровати и сдернул весь ворох белья, оставив Шипулина совершенно беззащитным перед этим жестоким и холодным миром.  — Эй, куда?! — попытался тот ухватить хотя бы кончик одеяла, которое убежало, но безжалостного Мартена было не остановить. — Ну чего тебе надо? — жалобно простонал он, наконец, разлепляя глаза и с непередаваемой смесью возмущения, обиды и беспомощности глядя на своего обидчика. — Хочешь, чтобы я сдох от переохлаждения?! Мартену хотелось смеяться, учитывая, что у них было даже слишком жарко, на его взгляд. Кто бы мог подумать, что сибиряк Антон, две трети своей жизни проводящий среди зимы и снега, окажется такой мерзлячкой?! — Нет, — ответил он бодро и швырнул ему брюки с футболкой. — Наоборот, дорогой, я не хочу, чтобы ты умер с голоду. Вставай и пошли в магазин. Взгляд Антона вмиг потерял это простоватое ощущение и стал резким и острым. Точь-в-точь как на рубеже. — Вместе? —  отрывисто уточнил он то, что, в общем, и так было очевидно. И Мартену совершенно точно было понятно, почему он об этом спросил. Будучи знакомы целую вечность, будучи вместе две вечности (не спрашивайте, как это возможно, искривление истины порой принимает странные формы!), они никогда и нигде не ходили вдвоем вот так, делая такие обыденные и рутинные дела. Которые обычно делают влюбленные пары. «Ну что же, — подумал он, — надо начинать с маленького». И решительно кивнул: — Конечно, вместе! Это был самый странный поход в магазин в его жизни. Сначала они просто не знали, как себя вести друг с другом на людях и подавленно молчали, время от времени наигранно весело отпуская какие-то замечания. Потом долго и безуспешно искали магазин, которого не оказалось на том месте, где он вроде как должен быть, судя по карте в сети. Потом пытались выяснить у прохожих, куда он, к чертовой матери, провалился, и Антон ржал в голос, забыв про всякое стеснение и наблюдая, как испанцы и француз безуспешно пытаются на корявом английском прийти хоть к какому-то взаимопониманию. А потом, отыскав с пятой попытки этот гребаный магазин, едва не ругались, яростно отстаивая право на равиоли (как наиболее похожее на родные пельмешки) с одной стороны и на пиццу пассаладьере (такую любимую, но обычно такую запрещенную из-за безумного количества калорий) с другой. А когда на них уже начали заинтересованно поглядывать другие покупатели, привлеченные их спором, то и дело выходящим за пределы приличного обсуждения, Мартен с психу рванул его за руку в закуток, более или менее укрытый от любопытных глаз, и злобно прошипел: — Придем домой, и я тебя точно убью!  — и вдруг сам совершенно не ожидая того, добавил: — Или трахну. На кухонном столе. Если выдержит. Антон усмехнулся, стряхнул его руку, не глядя, бросил в корзину и равиоли, и пиццу, и повернулся к нему: — Ты идешь? Или тебе отдельное приглашение нужно? Возвращались назад они гораздо быстрее, чем шли туда. Возможно, дело было в том, что теперь дорога была им более или менее знакома, а возможно, в чем-то еще… Кухонный стол оказался крепким. А Мартен оказался прав, уверяя в необходимости большой кухни… … Кстати, насчет кухни… Надо, наконец, уже собраться и купить посудомоечную машину. Они изначально искали квартиру, полностью обставленную мебелью и снабженную всей бытовой техникой. Конечно, со временем, если будет необходимость, они договорились заменить всю обстановку и выбрать новую, уже по своему вкусу, но поначалу, если честно, это было не самое главное. На первых порах им более чем хватало четырех стен, отрезающих их от всего мира, и широкой кровати в спальне, вполне их с этим миром примиряющей. Впрочем, мало-помалу, они начали выбираться из этой кровати и обнаружили, что за ее пределами даже в границах их уютного мирка тоже есть жизнь, а вместе с ней заботы и хлопоты. Самым неприятным открытием для Антона оказалось то, что Мартен, воспылавший такой любовью к уборке, совершенно нелогично ненавидел мытье посуды. Сто раз он вопрошал, чем мокрая тряпка лучше грязной тарелки, но в ответ получал уничтожающие взгляды, дающие ясно понять, что он не собирается отвечать на такие тупые вопросы. И вообще! Уж посуду Антон может взять на себя! Вновь и вновь обнаруживая горку посуды в раковине и ни одной тарелки на сушилке — и это после того, как он убил кучу времени, оттирая застывший жир с тарелок и сковороды! — Антон ворчал. Антон возмущался. Антон пытался шантажировать сексом. Антон просто выжидал, из чего же он будет кушать. На непрошибаемого француза не действовало ничего. Ворчание и возмущение он пропускал мимо ушей. Шантаж мог бы сработать, если бы шантажист сам мог гордо отказаться от предмета шантажа, но такое, увы, не прокатило ни разу. А когда Антон с ехидной улыбочкой положил себе обед в единственную чистую тарелку и принялся аппетитно жевать, с насмешкой поглядывая на Фуркада, тот просто пожал плечами, полез в дальний шкаф и достал одноразовую пластмассовую тарелку из большой пачки, купленной загодя. Но вообще он был согласен: это не выход. Вот тут -то и выявился недочет, на который поначалу ни тот, ни другой не обратили внимания. В доме было много встроенной техники, а вот посудомоечной машины не было. Мартен вспоминает, что одноразовую посуду Антон с психу выкинул в мусоропровод еще в прошлый раз, и думает, что вот теперь они точно поедут в магазин бытовой техники. Будут ходить по рядам, выбирать машину, громко спорить, доводить до безумия консультантов противоречивостью их требований и пожеланий к покупке, и в конце концов, оба взорвутся и купят первое, что после этого попадется им на глаза. Он словно наяву видит все это и чувствует себя счастливым. Совершенно неприлично, отвратительно, обывательски счастливым. Он доходит до ванной и окидывает ее придирчивым взглядом. Тут по большому счету все в порядке: зубные щетки, пасты, бритвенные принадлежности чинно стоят там, где их и оставили, в нетерпеливом ожидании хозяев. Ведь даже эти, казалось бы, бездушные кусочки пластмассы становятся живыми только в теплых руках. Мартену иногда кажется, что даже их вещи скучают по ним. Он вновь скользит взглядом по зубным щеткам и улыбается. Совсем скоро он опять будет раздраженно стучать в дверь и возмущаться: — Ну скоро ты там?! Сколько можно чистить зубы?! У тебя их всего тридцать два, а не несколько сотен, как у акулы! — Вот если бы у меня было несколько сотен, я бы за них не беспокоился, — резонно заметит Антон, — а поскольку природа нас обездолила, и их всего тридцать два, то уж извини, дорогой, я их буду холить и лелеять. И все, что останется Мартену, — это еще раз выругаться, стукнуть по двери и, признав свое поражение, в очередной раз отступить. Он достает из шкафа полотенца, аккуратно развешивает их на держатели и уже собирается выходить, когда замечает что-то на полу. Он наклоняется и ухмыляется, опознав в непонятном предмете пакетик от презерватива. Рассеянно вертя его в пальцах, он мысленно отматывает назад ленту своих воспоминаний и вздыхает. Ну конечно же, этот неряха не мог не намусорить напоследок! В то, последнее утро новогодних каникул, перед отъездом, они проспали, бегали по квартире, сломя голову, орали друг на друга и, видимо в спешке, Антон не запер дверь в ванную. Что и обнаружил Мартен, традиционно начав возмущаться и дергая дверь, которая вдруг поддалась под его натиском. Вид полуголого Антона, склонившегося над ванной, вмиг выбил все мысли о самолетах, которые вот-вот взлетят без них. К черту самолеты, когда в глазах удивленно обернувшегося Антона изумление быстро сменяется пониманием, ехидцей и, наконец, откровенным призывом! Впрочем, на самолеты они каким-то чудом успели и даже почти смогли нормально попрощаться. А вот времени выкинуть в ведро пакетик не хватило. Это же было самое долгое занятие, конечно… Впрочем, далеко не всегда все было так хорошо и гладко. Тогда, в Корее, четыре года назад, этого и предположить было нельзя. Французы говорят «Все к лучшему в этом лучшем из миров», а русские — «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Но тогда, 27 февраля 2018 года, эти истины вовсе истинами не казались.