И никто не видит нас

27 февраля 2018 года

...Когда накануне олимпийской эстафеты Мартен, наконец, получил от Дельфин сообщение, что с сегодняшнего дня он - счастливый обладатель съемной квартиры в Мадриде, он испытал такой коктейль чувств, который сделал бы честь любому бармену. Рад? Конечно. Взволнован? Не то слово. Испуган? Офигенно. И не поймешь, что сильнее. То ли счастье от того, что отныне у них всегда будет место, где они смогут укрыться от всего жадного мира, то ли страх от того, что вот и сделан первый шаг на пути, конец которого до сих пор скрыт в тумане, перед которым пасует даже оберхофский. Если бы тогда, когда у них с Антоном все только начиналось, кто-то сказал ему, что это закончится квартирой в Мадриде, он бы сдал этого человека в психушку, как буйнопомешанного. Потому что поначалу все было не так. Было весело, было азартно, было горячо, было страстно… Так когда стало необходимо? Когда стало невмоготу по отдельности? Когда стало гораздо проще признаться, что пропал, чем вновь остаться одному? Когда понял, что, кажется, эта еще ни разу не виденная им квартира гораздо дороже, чем весь остальной мир, потому что мир для одного, а квартира для обоих? И чего удивляться тому, что он совершенно глупо и по-дилетантски зашел в эстафете на круг. Хорошо хоть вновь не шлепнулся, как в масс-старте, а мог бы, ведь в прямом смысле слова ощущал, как земля из-под ног уходит. И не было ему никакого дела ни до ни в чем не повинной команды, ни до очередных, бесполезных медалей, когда перед глазами все еще бежали сухие равнодушные строчки «… Мартен Фуркад, именуемый в дальнейшем Арендатор, и Алехандра Иллено Рамирес, именуемая в дальнейшем… предоставляется преимущественное право выкупа в… арендатор имеет право пользоваться обектом договора в соответствии с условиями договора и по прямому назначению…» А вместо мишени перед глазами все еще стоял вид из окна, так красиво выглядящий на присланной фотографии. Большое окно, распахнутое настежь, а за ним белые облака и синее-синее, бездонное и улыбающееся ему небо. Антон на его сбивчивый и деланно сухой рассказ ответил… А ничего он не ответил по уже появившейся за последние дни привычке, хмыкнул и промолчал. И понимай как знаешь, Мартен, то ли одобряет, то ли уже раскаивается. И не спросить, потому что страшно. Вмиг до одурения, до холода в пальцах и в груди стало страшно потерять то, что в сошедшем с ума мире вдруг оказалось единственным островком покоя и надежды. Кое-как дождаться окончания Игр, долететь до Дельфин, схватить ключи и, не заезжая домой, кинуться в Мадрид, было делом нескольких дней. Каждую секунду он верил и не верил в происходящее. Разум не переставал вопить, что он слишком торопится, что творит истинное безумие, что вершит слишком серьезные перемены, не задумываясь о последствиях. Но он послал все эти безусловно верные и благоразумные соображения по известному адресу, ибо он слишком хорошо помнил дыхание в трубке, холодную стену ванной и отчаяние, которое почему-то становилось меньше, если его разделить на двоих. Такая вот несложная математика из начальной школы, до которой он почему-то дорос только к тридцати годам своей жизни. А потом он, ворча на замок, который нужно будет непременно поменять, наконец, открыл дверь. Непроизвольно задержав дыхание, осторожно ступая, вошел и медленно осмотрелся вокруг, против воли зацепившись взглядом за бездонное небо за окном. И понял одно. Он дома. А на следующий день он не находил себе места, то усаживаясь на диван, то вскакивая с него, то замирая у окна, то смахивая очередную невидимую глазу пылинку — он и сам не понимал, откуда у него эта странная тяга к чистоте, но не делать ничего было невозможно. И сделать что-то, чтобы изменить неизбежное, тоже… Он очень хотел поехать в аэропорт и встретить Антона там, но тот наотрез отказался и не терпящим возражений голосом заявил, что возьмет такси и что даже его скудных познаний английского достаточно, чтобы озвучить несложный адрес. Мартен пытался возражать, но незнакомая отчужденность в голосе Антона заставила его замолчать. Ему было не по себе, очень не по себе. Он не знал, чего ждать от Антона, вроде бы все того же, его собственного, изученного вдоль и поперек Антона, с которым они были вместе уже так давно, как ни с кем и никогда, Антона, которого он читал, как раскрытую книгу, Антона, действия которого мог предугадать в любой момент, и знал, когда того нужно похвалить, когда пожалеть, когда засунуть под ледяной душ, а когда просто зацеловать до полусмерти. Он с пугающей ясностью понимал, что того Антона уже нет. Исчез тем стылым, ветреным утром 9 февраля под аккомпанемент занудного бубнежа чинуши из КАС. Исчез, растворился в пространстве, перестал быть. И взамен родился новый. Которого Мартен пока не знал. Которого так жаждал увидеть и так боялся этого. И когда, наконец, раздался глухой отрывистый стук в дверь, и он, приказав заполошно рванувшемуся сердцу успокоиться, тем не менее сам столь же нервно рванулся к двери, он понял, что ничего легко не будет. Будет очень и очень сложно. И уже неважно, насколько легким и беззаботным светом гостеприимное солнце Испании заливает комнату… — Привет, — Антон холодно изобразил намек на улыбку и прошел внутрь, не дожидаясь приглашения. А Мартен продолжал стоять на месте, как вкопанный, и думать, кто этот человек, так похожий на его Антона. И чувствовать, как все сильнее жжет на груди. Там, где касались его одежды золотые корейские медали. Одного короткого взгляда в глаза вроде как Антона (пока не доказано иное!), хватило, чтобы даже не ужаснуться, нет, а как-то сразу понять, что все зря. И разговоры, и надежды, и квартира эта, и синее-синее небо над головой… Потому что не осталось в Антоне ничего прежнего, лишь пустая оболочка, все такая же знакомая и притягательная, но наполненная отныне неизвестно чем. Хотя почему неизвестно… Очень даже известно. Болью, отчаянием, ненавистью, смятением, апатией, усталостью, злостью… Всем тем, что помогает не сдаться, вот только любить не дает. Антон прошел в комнату, размеренным шагом подошел к окну, замер на миг, разглядывая открывшийся перед ним небольшой и довольно тихий парк — все, как они хотели — наконец обернулся к неподвижно стоящему в дверях Мартену и ровным голосом, с не менее ровной улыбкой сказал: — У тебя тут очень красиво, хороший выбор. «У тебя?.. У тебя, мать твою?! — хотелось заорать Мартену. — Какое нахрен у тебя, Шипулин?! Ты забыл, как мы — мы! — ее выбирали для нас! Нас!!! Как отсеивали один вариант за другим, как спорили над обстановкой и местом расположения, как ты смущался при моих словах о том, что я хочу сутками не выбираться из кровати? Что изменилось с тех пор, Антон?! Почему?!..» Ему очень много чего хотелось крикнуть, заорать в голос, ему хотелось встряхнуть эту замершую оболочку, чтобы вдруг — ну вдруг! — откуда-то вытряхнуть хотя бы кусочек настоящего Антона! Но он стоял неподвижно, молчал и механически делал вид, что улыбается. Это не так сложно, оказывается… Особенно, когда слышишь легкий, такой мелодичный, такой нежный звон. Звон с которым на пол осыпаются осколки чего-то, миг назад разбившегося в груди. Это же не сердце, правда? Конечно, не сердце… — Как долетел? Долго? Это он спросил?! Неужели, правда, он, и вот так: спокойно, сухо, безэмоционально? Ему-то казалось, что он и слова вымолвить не сможет, но, видимо, подсознание лучше его понимало, что нужно делать. — Нормально. Шесть часов почти. — Устал, наверно? — Да есть немного. Вот и поговорили… И что дальше? Больше вроде не о чем? Не уподобляться же героям американских боевиков и спрашивать «Ты в порядке?» у персонажа, которого только что переехал танк… А о чем вообще говорить. О чем они говорили-то столько лет?! Да и говорили ли? На разговоры никогда не было времени, оно было нужно для другого.Того самого, без чего он уже несколько лет не представлял себе своей жизни. И о чем отныне, кажется, можно забыть. — Ты голоден? — ему вновь удалось выговорить это вполне спокойно. Подумать только, никогда не знал за собой таких способностей. Даже жаль, что в биатлонисты пошел, может, сейчас великим актером бы стал, деньги греб лопатой, жил на широкую ногу, и уж точно не торчал бы на окраине Мадрида и не думал, можно ли еще из осколков сердца, неприкаянно валяющихся на полу, собрать хоть какое-то подобие оригинала…  — Не отказался бы перекусить, — кивнул головой Антон, — но сначала, если ты не против, я бы хотел принять душ с дороги. — Да, конечно, — и вновь удалось ответить спокойно, и указать направление, и даже смотреть как насмешливо закрывается за ним дверь ванной. А вот гордо уйти сил уже не осталось, так и стоял, как приклеенный, слушал, как задорно журчит вода, и даже не пытался избавиться — понимал, что бесполезно — от ехидно мельтешащих перед глазами картин того, как они в последний раз принимали душ. Вместе. Слава богу, сил хватило хотя бы на то, чтобы, услышав, что вода остановилась, а значит, Антон вот-вот выйдет, сдвинуться с места и быстро пройти в кухню, дабы не выдать свое позорное, свое ничтожное торчание под дверью, словно нищий на паперти в ожидании милостыни. Которой нет и, кажется, не будет. Он заставил себя пройти на кухню и порыться в шкафах. Честно говоря, в треволнениях вчерашнего дня ему и в голову не пришло побеспокоиться о таких бытовых мелочах, как еда и прочее. Все, на что хватило его фантазии, это заказать парочку пицц. Он не был уверен, что это именно то, чего хотелось бы Антону, но, в конце концов, русскую еду в Испании было достать несколько затруднительно. Он услышал, как хлопнула дверь ванной, и ему потребовалось немалое усилие, чтобы не обернуться. Кажется, если он впоследствии не хочет морщиться от стыда за собственную слабость, ему сегодня потребуется такая выдержка, какой он в себе пока не находил. Антон прошел на кухню и остановился возле стола. Как гость в чужой квартире, ожидающий разрешения хозяина — вновь кольнуло внутри. — Присаживайся, — он указал рукой на стул. — Я тут, правда, не особо разжился продуктами, сам понимаешь, прилетел вчера поздно, не успел ничего купить или заказать. Нести всякую ересь, делая вид, что занят сервировкой стола, и вновь роясь в шкафу, оказалось неожиданно легко: это позволяло не смотреть на него и не видеть капельки воды в его волосах. И не вспоминать, как ярко блестели такие же капельки в тот, последний раз, когда Антон, лукаво улыбнувшись, вдруг плавным движением опустился перед ним на колени… — Ничего страшного, — коротко улыбнулся Антон, — я не привереда. Пицца вполне сгодится. Остаток ужина они провели почти в полном молчании. Нет, он очень хотел сказать хоть что-то. Но что? Спросить: «Как ты?»? Хахаха. Он просто отлично, разве не видно?! Спросить: «Ты надолго?»? И так ясно, что нет, слишком мало времени осталось до следующей гонки. Спросить: «Антон, мать твою, что вообще происходит? Ты зачем приехал, если… вот так?!»? Невозможно. За пределами его сил. Спросить: «Ты жалеешь?»? Страшно. Страшнее всего на свете услышать ответ «Да» и понять, что островок покоя и надежды оказался лишь миражом в пустыне. И теперь ему, затерянному в бесконечных песках, упавшему от бессилия на колени, придется сделать еще одно, мучительное усилие, встать с этого обжигающего золота и из последних сил попытаться отыскать живительный источник. Но уже одному. И неизвестно, не проще ли сдохнуть на месте. — Спасибо! — Антон вновь церемонно улыбнулся и, наконец, встал из-за стола. — Если не возражаешь… Я что-то действительно утомился с дороги и хотел бы лечь пораньше. Сердце заколотилось, словно от удара током, он непроизвольно облизнул вмиг пересохшие губы и уже хотел плюнуть на все и сделать отчаянный, безрассудный шаг навстречу, когда Антон продолжил: — Какую комнату ты мне выделишь? «Что? Что?! Какую нахрен комнату?! Антон, очнись, что ты несешь?!» — в очередной, какой уже по счету, раз захотелось заорать и в очередной, какой уже по счету, раз он промолчал. Это был конец. Он словно наяву увидел, как осколки, до этого тщетно еще пытающиеся воссоединиться, вмиг разлетелись в разные стороны от расчетливого решающего удара. Он до последнего не верил, что все кончено. А вот сейчас поверил сразу. Потому что не мог его Антон спрашивать, где его комната. Даже видя все, что творится с ним, Мартен до последнего наивно верил, что стоит выключить свет, прикоснуться к нему, как раньше, стиснуть в объятиях, так, чтобы вздохнуть не мог, — и, словно по мановению волшебной палочки, все вернется на круги своя. Нет, не вернется. Потому что — «Какую комнату ты мне выделишь»… И бессмысленно даже спрашивать «Зачем ты вообще прилетел, Антон?»… Конечно, на правах хозяина, которым Антон его упорно обозначал, он уступил ему спальню, а сам устроился на диване в зале. Глухо пожелал «Спокойной ночи», неторопливо прошел к себе, столь же неспешно разделся, долго и аккуратно складывал одежду, лег, выключил свет и приготовился скоротать самую длинную ночь в своей жизни. Он понимал, что уснуть он не сможет. Какой может быть сон, если в двух шагах от него, всего лишь за одной неплотно прикрытой дверью, лежит его Антон?! Антон, которого он не видел месяц. Антон, которого он, несмотря ни на что, хотел даже сильнее, даже отчаяннее, чем раньше. Хотел так, что впору было подушку кусать, чтобы не завыть. И который был ужасающе, безнадежно недоступен. Отгорожен хлипкой дверью, отчуждением, непониманием, МОКом и тремя золотыми медалями Кореи. Слишком неравноценный размен, но кто его, Мартена, спрашивает… Он устало и отрешенно думал, что на самом деле так просто встать, пройти в спальню, схватить Антона за плечи и закричать: «Очнись, Антон! Что ты делаешь, черт возьми!». И трясти до тех пор, пока в таких родных, таких нужных глазах не появится хоть что-то, напоминающее прежнего Антона, пусть злость, пусть ненависть, пусть отчаяние, лишь бы не этот холод. А потом наконец-то сделать то, о чем презирая сам себя, грезил весь месяц: поцеловать так страстно, как никогда раньше. Да, это было очень просто и совершенно невозможно. Вот только кто-то в бездонном испанском небе в эту странную ночь очень пристально следил за ними и сжалился над Мартеном. Вмиг ощутив, как сбилось с ритма сердце, он услышал, что дверь спальни открылась и Антон прошел на кухню. Прогнав из головы все вредные сейчас мысли, он быстро встал и прошел за ним. Антон в одних домашних брюках стоял на кухне у окна. Свет он не включил, и Мартен был ему за это безумно благодарен. Сходить с ума в темноте проще и не так стыдно. Если Антон и услышал его шаги, то ничем этого не выдал. Мартен остановился на пороге кухни, почти физически ощущая, что не может сделать и шагу дальше: таким отчуждением, такой отдаленностью несло от Антона. — Чего не спишь? — наконец хрипло спросил он совсем не то, что хотелось. Не оборачиваясь, Антон пожал плечами: — Не спится что-то, смена пояса, наверно. Вновь повисла тишина, тягучая, ехидная и лишающая воли. Больше говорить было нечего. И не за чем. Оставалось только разойтись по разным комнатам, лечь спать, а наутро, так же молча, позавтракать, с формальной вежливостью распрощаться и разойтись в разные стороны, кажется, уже навсегда. И как только Мартен все это осознал, он понял, что не может согласиться на это, не сделав ни единой попытки это предотвратить. Словно сквозь вату, с трудом передвигая ноги, но решительно он подошел к Антону и — перестав дышать — резко притянул его к себе. Тот вздрогнул, совсем незаметно, но для Мартена с его обнаженными эмоциями это было словно удар в колокол. И это была маленькая победа. Он отпустил себя и уже перестал думать, что он делает. — Что с тобой? — горячечно зашептал он ему на ухо. — Что происходит, Антон?! Скажи мне… Тот молчал, напрягшись так, словно готов был выпрыгнуть в окно, но не отталкивал. И это была вторая маленькая победа. — Антон, послушай, — предпринял он новую попытку, — я, наверно, идиот, мне, возможно, сложно понять, но я очень этого хочу, слышишь? Потому что сейчас я не понимаю ни-че-го! Я. — он замер, решаясь на полную капитуляцию, — хочу быть с тобой, я приехал сюда для этого, я так ждал, — голос сорвался, и ему понадобилось некоторое время, чтобы заговорить вновь. — Мне казалось, что в разговорах мы все решили, все выяснили, мы оба этого хотели… Что изменилось, Антон? Антон молчал, и было неясно, слышит ли он его вообще. Тут ли он вообще… И Мартен решился. Возможно, потом он будет презирать сам себя и никогда до конца жизни себе этого не простит, возможно, потом он будет корчиться от стыда, каждый раз вспоминая этот момент, но точно так же он никогда себе не простит, если этого не сделает. Он прижал его к себе еще крепче и тихо шепнул: — Антон… Я люблю тебя. Вот и все. Вот и вырвалось то, о чем давно думалось, сначала в шутку, потом с недоумением, с изумлением, с осознанием, с ужасом, и, в конце, со смирением. Что скрывать, если, и правда, любит… Вот так просто и незатейливо… Вот только, кажется, его самое затаенное и самое заветное, так опрометчиво брошенное к ногам Антона, ни капли не было тому нужно… Он не сказал ни слова, он не шевельнулся, он вновь попросту никак не отреагировал. И это было поражение. Окончательное и бесповоротное. Первое настоящее поражение. Куда там Йоханнесу… Мартен резко отстранился, не чувствуя более ничего, кроме жгучего стыда, бросил короткое «Извини» и быстро ушел к себе. В голове все гудело и звенело, кулаки сжимались то ли от бешенства, то ли от боли, то ли от ненависти, неизвестно к кому. Хотелось одновременно и разбить все вокруг, и самому размозжить голову о стенку. Не раздумывая долго, он быстро оделся, схватил бумажник и документы и направился было к выходу из квартиры, но в последний миг замер на пороге и повернул в кухню. Ради всего, что было, ради тех слов, что вырвались у него сейчас, он обязан хотя бы попрощаться. То прекрасное, что между ними было, не заслуживает такого бесславного конца. Антон стоял все на том же месте, словно и не шелохнулся ни разу. Мартен остановился на пороге, проходить дальше не было ни сил, ни желания. — Значит так, Антон, — начал он звенящим от еле сдерживаемой злости голосом, — я, конечно, идиот и тупица, но я никогда не позволю вытирать об меня ноги. И никогда не буду выпрашивать милости у того, кому на меня наплевать. Я не знаю, зачем ты вообще сюда приехал, но если для того, чтобы строить из себя Снежную королеву, это твое право. Вот только я в этом участвовать не намерен. Я, если честно, представлял себе эту встречу совсем иначе и думал, что ты тоже. Извини. Я ошибся. Признаю, что был неправ, и оставляю тебя одного. Чтобы тебя не напрягало мое присутствие, я же вижу, как оно тебе неприятно. Твои ключи — проклятье, голос все же дрогнул. Его ключи… Сделанные специально для него. Никому теперь ненужные… — Твои ключи у зеркала в коридоре. Можешь оставаться, сколько пожелаешь. Желаю удачи. Он развернулся и, ничего не видя перед собой от всполохов ярости, боли и разочарования, быстро пошел к выходу. На пороге он замер, всего на одну секунду. Он и не представлял, что прощаться с разбитыми мечтами так больно. Он вообще не представлял, что они могут разбиваться, подобно старой чашке, обломки которой равнодушно собирают и, позевывая, отправляют на свалку. Все его мечты всегда исполнялись, нередко даже в большей степени, чем ему виделось. Все, до тех пор, пока он не переступил через порог этой квартиры. Было так сложно отказаться от этой, самой потаенной мечты, что он никак не мог сделать последний шаг и открыть дверь. И этой краткой, почти неощутимой заминки хватило, чтобы к спине прикоснулись такие знакомые, такие родные ладони. Он застыл, словно вмиг разучившись дышать, двигаться и попросту быть. «Что это?! Зачем?! Что еще ему надо?! — металось в мозгу встревоженным вороном. — Убирайся, Антон! Оставь меня в покое! Я же не бесчувственная машина, в конце концов! Уйди! Мне ничего не надо от тебя» Ему очень хотелось кричать все это и еще кучу всяких гадостей, но он сам понимал, что никогда этого не сделает. Потому что в следующую же секунду, как Антон к нему прикоснулся, тело само, повинуясь рефлексам, в которые Антон Шипулин вживился давно и намертво, рывком развернулось и вновь прижало его к себе. Так, чтобы больше не вырвался никуда и никогда. И стало плевать на все, что думает Антон, на все, что думает он сам. Ведь прямо перед его глазами вдруг оказались удивительно блестящие в темноте глаза Антона, кажется, впервые за этот день, смотрящие прямо на него, и его губы, его удивительные пухлые и алые губы, которые снились Мартену едва ли не каждый день. И у него не было иного выхода, кроме как распрощаться со своей гордостью, признать, что он проиграл, и прижаться к ним. Прижаться и почувствовать, что в той пустыне он, изнемогающий и еле живой, все-таки успел найти свой родник. От простого поцелуя повело так, что он едва не застонал. Месяц разлуки, в хлам издерганные нервы, последние сутки, похожие на кошмар наркомана, дали о себе знать моментально. Возбуждение, накрывшее с головой, было таким болезненным, что он стиснул кулаки, невольно царапая его спину. Не в малой степени от осознания того, что оно было вполне взаимным… Господи, он столько мечтал об этом, столько раз представлял их первую ночь здесь! Но он и предположить не мог, что это будет на холодном и жестком полу в коридоре, куда он толкнул Антона в следующую же секунду. Дойти до спальни было делом нескольких мгновений. И это было совершенно непозволительной сейчас роскошью… Навалившись на него, всем телом чувствуя исходящий от него жар, вжимая свое колено между его ног, он не переставал целовать все, что попадалось под его жадные, ищущие губы. Кажется, щеки, кажется, подбородок, кажется, нос… Господи, неужели это правда, и тогда, когда он уже почти решил, что все кончено… Может, ему лишь снится, что его Антон так знакомо полузадушенно стонет и цепляется за его плечи… Что он так привычно проводит языком по кончику уха и нетерпеливо покусывает мочку… Что откровенно подается вперед, стараясь потереться собственным членом о его колено… И если, да, снится, то пусть этот сон длится вечно… Одежда ужасно мешала, не давала полностью ощутить, полностью вспомнить и поверить, но оторваться от Антона, чтоб скинуть куртку и рубашку, было за пределом его возможностей. Кое-как удалось лишь нащупать молнию на джинсах и попытаться расстегнуть ее. И тут же едва не сдохнуть от ощущений, когда Антон слегка оттолкнул его, сам быстро рванул молнию вниз и высвободил каменный член, который едва не взорвался от прикосновения родных пальцев. Впрочем, его собственные руки, видимо, поняв, что от ошарашенного сознания осмысленных приказов сегодня не дождешься, действовали сами по себе и вполне уверенно. Пока разум пытался сделать все возможное, чтобы не кончить позорно от пальцев Антона, продолжающих его ласкать, руки довольно сноровисто умудрились стащить с того штаны и вцепиться в вожделенную задницу, вмиг пробираясь дальше, к заветной цели. Не переставая то ли целовать, то ли кусать, то ли просто водить жадным ртом по его лицу, шее, плечам, он лихорадочно шептал: — Антон, господи, с ума от тебя схожу… Чуть не сдох без тебя столько времени… Никуда тебя не отпущу, слышишь? Даже если сам захочешь… Никогда не отпущу… И не надейся… И пусть Антон не отвечал ни слова, но то, как он вздрагивал в ответ на это, как судорожно стискивал в ответ на каждое признание его член, не желая выпускать, было для Мартена лучшим ответом. Он добьется и слов. Потом. А сейчас… Его нетерпеливые пальцы, наконец, нырнули в самую горячую, самую восхитительную в мире тесноту, и Антон словно подавился вздохом. — Тихо, тихо, Тоша, — он сам не заметил, как произнес имя, которым называли Антона только соратники по команде и которое Мартену безумно нравилось, но почему-то использовать было неловко, а спрашивать разрешения не хотелось. А сейчас было можно. Сейчас вообще все было можно. И даже нужно. Нужно, наконец, вынуть уже пальцы. Замереть на миг, отстранившись и вглядываясь в полутьме коридора в еще ярче заблестевшие глаза и ловя в них отражение сжигающего самого Мартена огня. Огня, который можно погасить только вместе и лишь затем, чтобы потом разжечь еще сильнее. Нужно как можно шире раздвинуть его ноги и поудобнее устроиться между них. И, почти не веря в то, что это все-таки реальность, а не коварный сон, аккуратно попытаться войти. Вновь замереть, страшась спугнуть, давая привыкнуть, покрывая поцелуями и называя самыми ласковыми словами, которые валом валили из каких-то растревоженных глубин подсознания. Нужно почти умереть от желания двигаться, но тем не менее дождаться его еле заметного кивка, и только тогда сделать первый, почти нежный, почти умоляющий толчок. И лишь дождавшись, когда он окончательно расслабится и, тяжело дыша, отпустит закушенную губу, разрешить себе окончательно рухнуть в пропасть…