И никто не видит нас

… — Знаешь, это вообще очень интересно, если вдуматься. Психологам бы понравилось, наверно. Или, уж скорее, психиатрам… Потому что больно все время. Вот просто все время, веришь? Каждую минуту. Ты просыпаешься утром, и еще не придя в себя, уже мысленно корчишься от того, что с тобой накануне случилось что-то очень плохое. Ты даже спросонья еще не понимаешь, кто ты, что ты и где ты, а уже чувствуешь, как тебе больно! А когда сон окончательно проходит, накатывает осознание и ты все понимаешь и вспоминаешь, то становится уже даже не больно… Уже как-то просто невмоготу… Знаешь, вот эта фраза, про «До» и «После»… Она же такая избитая, такая замусоленная, правда? Но она, сука, оказывается, такая настоящая… Вот ты встаешь, подходишь к шкафу, берешь первую попавшуюся рубашку и сразу вспоминаешь: ее я купил еще «До». И снова корчишься. Потом идешь завтракать, наливаешь себе чай, и снова, как молотом по голове: я как раз собирался завтракать, когда пришел Крючков и сказал, что… Заставляешь себя поехать на стадион, надеваешь лыжи и думаешь: именно эти лыжи я хотел взять в Корею, хотел еще «До». И так во всем, понимаешь, во всем, бля! Куда ни пойди, чего ни коснись… Все или «До», или «После»… Точнее, почти все «До». То, что «После», я как-то не особо помню… Они лежали на кровати в спальне, куда Мартен несколько часов назад беззастенчиво потянул Антона, когда в глазах после пережитого одновременно Большого взрыва, фейерверка и апокалипсиса, наконец, прояснилось, и пришло понимание, что Антону, наверно, не особо удобно лежать на полу под его весом.  — Ты же мне уступил эту комнату, — хмыкнул тот, впрочем, покорно следуя за ним, — и по идее должен бы спросить разрешения.  — Когда ты перестанешь выкидывать такие номера, что мне придется по твоей милости валяться на холодном полу, тогда и буду спрашивать, — недовольно проворчал Мартен. — Тебе валяться?! — Антон аж остановился на пороге от возмущения. — Мне, — решительно кивнул Мартен и вновь потянул его за собой. И вот поэтому сейчас Мартен полулежал на широченной кровати (сыгравшей не последнюю роль в том, что они остановили свой выбор именно на этой квартире), упершись спиной в жесткое изголовье и машинально перебирая волосы Антона, который привалился головой к его груди. На самом деле ему было не особенно удобно лежать. Полу-придавленная рука уже почти затекла, но, кажется, сегодня он был готов скорее смириться с тем, чтобы она отмерла окончательно, чем согласился бы потревожить Антона. Антона, так спокойно, так размеренно говорящего слишком страшные вещи… — А тебя все дергают, звонят, сочувственно понижают голос и делают понимающее лицо, уверяют, что они тебя любят-обожают-поддерживают. А ты киваешь, соглашаешься, но при этом знаешь, что никто — никто, блять! — тебя не поймет. Разве что Серега да Витька Ан. И то Ан — уже хер знает сколькикратный, а у Сереги еще будет шанс, а я… Его голос окончательно сорвался, и Мартен с внезапным леденящим трепетом понял, что вот он, тот самый момент, которого он боялся так, что даже не хотел о нем думать, но который не мог не наступить. — А что ты? — он очень старался говорить ровно, но понимал, что у него ничего не получается. Впрочем, Антону все равно было на это наплевать… — Я? А я — главный неудачник российского биатлона последнего десятилетия! — рассмеялся Антон. Рассмеялся так жутко и незнакомо, что Мартен еле удержался от желания резко развернуть его к себе лицом, чтобы убедиться, что это — действительно Антон, а не чудовище из дешевого фантастического ужастика, обманом укравшее человеческое тело. — Совсем сдурел? — кое-как справившись с собой, холодно возразил он. — Перестань, Марти, — Антон недовольно передернул плечами, от чего по коже Мартена вмиг побежали мурашки. Увы, не имеющие ничего общего с романтическими порывами. — Не говори ерунды и не заставляй меня повторять тебе то, что твердо знает и охотно талдычит любой российский болельщик. — Что именно? Антон вновь залился своим жутким смехом, от которого Мартену хотелось зажать уши. — Да ты садист, Марти! Тебе так нужно, чтобы я сам это сказал? Ну изволь… В конце концов, какая теперь разница, надо привыкать: скоро все писаки будут это наперебой строчить, дрожа от нетерпения и злорадно выдумывая самые унизительные определения. Мартен почувствовал, как заполошно задергалось в груди от неясного предвестника ужаса. — Что строчить? Антон вздохнул, всем видом давая понять, как Мартен его достал, и четко, сухо, словно зачитывая официальное донесение, начал перечислять: — Антон Шипулин. Подавал огромные надежды по юниорам, но совершенно не смог проявить свой потенциал по взрослым. Обладатель олимпийского золота и золота чемпионата мира, но оба — в эстафете. Не имеет ни одного личного золота главных стартов. Зато обладает огромной коллекцией четвертых мест на чемпионатах мира и Олимпийских играх. Прославился своей феноменальной способностью проигрывать почти гарантированную медаль одним промахом на последнем огневом рубеже. Не смог завоевать ни одного Большого глобуса, хотя и является обладателем одного малого. И — как апофеоз неудач — не был приглашен на Олимпийские Игры 2018 года, которые являлись его последним шансом взять личное золото. После этого бесславно завершил такую изначально многообещающую карьеру, увы, не увенчавшуюся ничем достойным. Достаточно? Посреди нависшего черной тучей молчания он резко сел на кровати, торопливо натянул штаны и, не давая Мартену и слова вставить, стремительно вышел из комнаты. Мартен, дернувшийся было вслед за ним, без сил откинулся обратно и закрыл глаза. Так. Все так. Каждое слово правда. Даже последнее предложение. Особенно последнее предложение… Он как-то одномоментно понял, что знал. С 9 февраля знал, что так и будет. Ничего не говоря, ни разу не поднимая этот вопрос, где-то в душе он точно осознавал, что этот последний, такой выверенный, такой мастерский удар сломает Антона. И что делать, как переубедить, он понятия не имел. Но знал, что обязан это сделать… И неизвестно — ради него или ради себя — больше. Антон обнаружился в зале. Неподвижно сидел на диване, подогнув под себя одну ногу, и застывшим взглядом смотрел на противоположную стену. Лучи рассветного испанского солнца, так трогательно пытающегося быть радушным и ласковым, то и дело выглядывая из-за облаков, пробегали по его лицу, но, кажется, он их не замечал. Мартен тяжело подошел и опустился рядом, невольно следя за солнечным танцем. Лучи очень старались, они так хотели познакомиться, они радостно приветствовали своего нового друга, вот только тому не было до них никакого дела. Южное солнце не может обрадовать того, кто застрял в унылом северном феврале.  — Не люблю ее. Голос Антона в дребезжащей тишине прозвучал так, словно порвалась туго натянутая струна и жалобно взвизгнула обиженная в своих лучших чувствах, отныне безголосая гитара. Мартен непроизвольно вздрогнул и недоуменно воззрился на него. — Кого? — Картину эту. Он проследил направление его взгляда и уткнулся в картину, которая и ему не понравилась сразу же, как он только вошел. Тот самый знаменитый «Крик», растиражированный и затертый в массовой культуре. В этой тихой, солнечной, отрешенной от мира тишине она выглядела совершенно чужеродным элементом, обломком параллельного мира, трещащего по швам от переизбытка агонизируюшего отчаяния, которому тут было совсем не место. На самом деле он сразу собирался ее снять, но поначалу отвлекся, а потом стало совсем не до этого. — Мне тоже не нравится, — отозвался он. — Тогда почему не уберешь? — Наверно, все еще не чувствую себя тут хозяином, — криво улыбнулся он уголком губ. И вдруг, повинуясь невесть откуда взявшейся мысли, не разрешая себе задуматься, выпалил: — Но тебе разрешаю сделать с ней все, что хочешь: сжечь, разрезать на полосы, выкинуть в мусоропровод, подарить моему неуемному братцу в благодарность за поддержку. При одном условии. Даже не глядя на Антона, он краем глаза увидел, как тот, против воли заинтересовавшись, скосил на него взгляд. — Каком? Мартен затаил дыхание, понимая, что именно сейчас начинается борьба за, возможно, главный трофей его жизни, и, с трудом подавив желание зажмуриться, ответил: — Вот возьмешь через четыре года золото в Пекине, и она вся твоя! — Не смешно, — процедил Антон спустя несколько мгновений мучительного молчания. — Конечно, — подтвердил он, упрямо глядя перед собой. — Гораздо смешнее то, что ты сейчас готов сдаться, как трус. Как тряпка и ничтожество, об которое так удобно вытирать ноги тем, кто и кончика ногтя твоего не стоит, — он говорил жуткие в своей несправедливости вещи, прекрасно зная об этом. И так же прекрасно зная, что на войне все средства хороши. — Но зачем нам бороться, правда? Зачем выворачиваться наизнанку, чтобы поставить раком тех уродов, что испоганили тебе всю жизнь? Зачем дергаться, если можно, красиво страдая, заломить руки и с криком «Ах, как мне плохо!» послать все нахрен? Ведь так, Антон?! Скажи, тебе не противно, нет? Все нормально? Ты вот этого хотел? Когда ты всех рвал по юниорам, ты таким видел конец карьеры?! Скажи честно, тогда ты бы не убил любого, кто бы сказал тебе, что ты сам предпочтешь сложить лапки и отказаться от мечты?! — Какой мечты?! — наконец прервал его Антон голосом, в котором явно звенело желание убить не этого абстрактного любого, а вполне конкретного француза. — Марти, родной, ты ничего не попутал?! Это не я отказался, а мне отказали, если ты не заметил! Или у тебя проблемы с памятью? Так я напомню: это, блять, меня не пустили на ваши долбаные Игры! Не в силах больше сдерживаться, он вскочил и с размаху пнул легкий стул, так неудачно угодивший ему под ноги. — И ты смеешь говорить мне про трусость?! Ты, который преспокойно и без всяких проблем укатил на свои проклятые Игры и, ни о чем не переживая, радостно выиграл свои очередные медальки! Мартен с тянущей тоской вспомнил три с половиной дня с телефоном в руках, холодную стену в ванной, вдребезги разбитый планшет, молчаливое сочувствие в глазах Симона, три нелепых, необъяснимых для окружающих промаха в первой же гонке, одиночество, непонимание и скребущую пустоту на подиуме… И стиснул зубы, чтобы не наговорить лишнего, действительно лишнего. Казалось бы, он имел полное право сейчас обидеться на Антона. Но на самом деле — нет, не имел. Сейчас у него была иная цель, слишком важная для них обоих. Антон одним движением оказался у окна и в бессильной злобе уткнулся лбом в стекло. Мартен стиснул кулаки, пытаясь справиться с сумасшедшим желанием немедленно подойти, обнять так, чтобы перестать понимать, кто где, ткнуться губами в ухо, зарыться носом в волосы и вобрать, впитать в себя эту боль, которая буквально корежила Антона. Но нельзя было этого делать. Жалость, сочувствие, понимание — это все нужно, замечательно и просто необходимо! Но лишь тогда, когда уже определены ориентиры и поставлена цель. А иначе они расслабляют и сбивают с единственно возможного и правильного пути. Того самого, который должен быть пройден до конца. Хочет того сейчас Антон или нет. — Ты же сам только что прекрасно озвучил все то, что о тебе будут говорить. И тебе это нравится? Так стремишься остаться в истории и памяти болельщиков недоразумением, слившим в унитаз все свои таланты и возможности? И тебе совсем не будет стыдно, когда лет через десять ты будешь читать очередное: «Шипулин? О, это тот жалкий неудачник!»? Ты этого хочешь, Антон?! — Тебе-то что? — вопрос прозвучал так глухо и неожиданно, что Мартен на мгновение запнулся, а в следующую секунду чуть не задохнулся от злости. Ему-то что?! Этот идиот так ничего и не понял? Он тут перед ним полночи распинался. Он даже выдавил из себя то, в чем до последнего и себе не признавался, то, что до сих пор и вспоминать боязно, а этот тупица спрашивает, что ему до него? — Мне-то? А сам не знаю! Может, я — слишком тщеславный мерзавец, и мне рядом нужен настоящий Победитель, пусть на его шее и не будут красоваться медали, а не сломавшийся побежденный. А может, ты все-таки немного напряжешь память и мозги и вспомнишь, что я… — он запнулся, нервно кусая губы, и с усилием вновь заговорил: — что я говорил тебе ночью на кухне, и поймешь, насколько мне не все равно, что с тобой происходит. Он замолчал, ожидая реакции, хоть какой — возмущения, злости, согласия — но ее не было, и он продолжил: — Тебе в Пекине будет всего тридцать четыре. Не двадцать пять, согласен, но ты не хуже меня знаешь, что тридцать четыре при грамотной подготовке — это не возраст. Будет нелегко? Несомненно. Сто раз пожалеешь, что впрягся в это? Уверен. Я даже не сомневаюсь, что и эти этапы ты завалишь. Ну не проходит такое бесследно, уж прости… Пусть ты и держишься пока, но стресс все равно вырвется наружу, а психосоматику еще никто не отменял. Я даже не удивлюсь, если ты Контио на злости и морально-волевых пройдешь отлично, а потом все равно наступит выхолащивание. Я это все сейчас тебе говорю, чтобы ты потом в шоке от ужасных результатов не подумал опять психануть, как ты это обожаешь делать. Но если и это вытерпеть, Антон, то поверь мне, ты станешь даже сильнее, чем был. Намного. Ибо ничто не проходит даром. Ты знаешь фразу: «То, что нас не убивает, делает нас сильнее»? Ты же ведь не умер, правда?! Так докажи им всем, что они облажались, решив, что смогли вас убить! Шаг за шагом, через боль, усталость, бессилие, апатию, кошмарные провалы, бесконечные промахи и пятьдесят четвертые места. Антон, я очень тебя прошу… Я тебя умоляю, слышишь? Только не сдавайся… Пожалуйста… В легких как-то резко закончилось дыхание, горло сжало невидимой рукой, и он замолк… Да впрочем, ему больше нечего было добавить, все, что мог, он сказал. И теперь ему оставалось лишь напряженно гадать, услышал ли его слова Антон и понял ли он его своим искореженным сознанием. Он понимал, что вот сейчас уже точно надо подойти и обнять, крепко-крепко, так, чтобы до боли, чтобы до судороги, чтобы до слияния. Чтобы Антон понял: он не один — Мартен всегда будет с ним, какое бы решение он ни принял. Но что-то не давало ему сдвинуться с места, и он так и стоял, не в силах шелохнуться в ожидании приговора. До тех пор, пока Антон не пошевелился, нарушая свое, кажется, вечное окаменение, и не издал странный звук — не то смех, не то всхлип — а потом вдруг спросил: — Так что ты там обещал насчет картины?.. И вот сейчас, четыре года спустя, Мартен стоит и со смешанными чувствами смотрит на эту дурацкую картину. Четыре года он кровожадно мечтал о том, какими злодейскими способами они ее уничтожат. А теперь он с удивлением чувствует, что испытывает к ней такую неуместную сейчас жалость. Именно теперь, когда по всем условиям договора она переходит в полное распоряжение Антона. И в этот момент нелепого добросердечия он, наконец, слышит тот самый вожделенный звук, о котором мечтал со вчерашнего дня. Скрежет ключа в пресловутом замке. Он не может сдержать усмешки, когда из-за двери доносятся негромкие ругательства на чужом языке. Язык, возможно, и чужой, но перевода ему и не требуется. Все, что можно сказать по поводу этого треклятого замка, они говорили уже неоднократно. Но лишь до тех пор, пока не оказывались внутри квартиры и не сталкивались взглядами. После этого, как правило, проблема замка отходила на второй план. Он не выходит в коридор, чтобы встретить Антона: сам не зная почему, он не может оторвать взгляд от картины. Он смотрит на несчастную, изможденную фигуру до тех пор, пока такие родные, такие знакомые руки не обнимают его ласково за талию, а самые любимые губы в мире не шепчут на ухо: — Ты променял меня на этого кривого уродца? Тогда у меня есть дополнительное право стереть его в порошок.