И никто не видит нас

Антон не очень любит вспоминать, как все начиналось, по целому ряду причин. Во-первых, потому что оно началось в не самое радостное для него время. Во-вторых, потому что при этом он вел себя как последний, с Луны свалившийся дурак. А в-третьих, почему, мать его, оно случилось так поздно, а не лет за пять до этого?! Нет, он, конечно, знает, что тогда, в их юности, во Франции ничего не могло сложиться по одной простой причине. Никто из них не понял, что вообще произошло, и почему ласковое до этого мига солнце вдруг стало светить так ярко и так ослепительно обжигать. Однажды, много лет спустя, Мартен, слегка перебрав, уверенно заявил, что он тогда сразу понял: Антон в него влюбился с первого взгляда, но сам пока этого не осознает. И он, как человек деликатный и разумный, дескать, не стал его торопить с осознанием и принятием его чувств. Резонный вопрос Антона, что там происходило с его собственным первым взглядом, он предпочел высокомерно проигнорировать. Антону было очень смешно слушать всю эту пьяную ересь, потому что он прекрасно знал: ни один из них, сопливых пацанов, ничего тогда не понял. Просто вдруг стало очень весело болтать с двумя такими непохожими французскими братьями, валяться на бархатном зеленом лугу, покусывая травинку, своим пряным ароматом напоминающую дом, на спор пялиться на солнце, кто дольше выдержит, под неодобрительное покачивание головой Симона — мелочь, что с них возьмешь?! — гоняться друг за другом по лугу. Просто весело. И здорово. И круто. Всё! И даже во время расставания было нормально: пожали руки на прощание, пожелали друг другу всего хорошего и разошлись в разные стороны. А то, что на секунду показалось, будто солнце потускнело... Так это туча набежала, наверное… Страшно стало позднее: когда, вернувшись домой, он вдруг понял, что все чаще и чаще думает о французской глубинке, о предгорьях Пиренеев, о парке с красивым названием Веркор и о темных, невесть что скрывающих в своей глубине, глазах мелкого брата своего хорошего друга… Это было непривычно, непонятно, неправильно и, глупо отрицать, волнующе. Слишком радикально неправильно, слишком опасно волнующе. А потому он немалым усилием воли выкинул из головы все тревожные мысли и стер из памяти все картины той поездки, так щедро залитые знойным французским солнцем. Ему прочили отличную карьеру, его ждали медали, пьедесталы и триумф. Именно это было его целью, к которой он шел всю сознательную жизнь. Ничто не должно было вставать на пути. Все мешающее, отнимающее силы и внимание, безжалостно отсекалось, отрезалось и выкидывалось на свалку. И воспоминания о Франции безжалостно отправились туда же. И он даже не заметил, как отчаянно храбрящееся сердце украдкой пробралось в это мрачное место, с трудом отыскало в темных завалах еле светящиеся летним светом воспоминания, бережно подняло их, ласково смахнуло налипшую грязь и тихо унесло в свои тайники. Чтобы сохранить до поры до времени… Карьера Антона шла неуклонно вверх, пусть и не так резво, как ему виделось в честолюбивых мечтах. Но все-таки он быстро попал в основной состав и начал брать медали на этапах Кубка мира и даже на ЧМ. Но, разумеется, эти успехи не шли ни в какое сравнение с теми чудесами, что нежданно-негаданно начал творить еще недавно никому особо не известный паренек из Франции. И только Антон Шипулин, увидев, кто финишировал вторым в масс-старте Ванкувера, скрипнул зубами… Французское солнце, оказывается, все так же ласкало кожу и душу… Глядя на проходящего мимо, счастливого до одурения Мартена, он хотел сделать шаг вперед, чтобы поздравить его… И не сдвинулся с места… Все шло логично, предсказуемо, по нарастающей, и своей вершины должно было достичь на домашней Олимпиаде — шанс, который дается далеко не каждому спортсмену. Ему он выпал. А через несколько дней, оглушенный, смятый, уничтоженный, он смотрел на цифру 4 напротив своей фамилии и понимал, что шанс этот он профукал. Единолично и с блеском! Он никак не мог уверить себя, что это не сон, и что проснуться от тягучего кошмара и радостно выдохнуть он не сможет. Потому что кошмар продолжался и на другой день, и на третий, и кажется, вообще больше не собирался с ним расставаться. Видимо, Антон ему сильно приглянулся. И кажется, Мартен это почувствовал… Позднее он всегда отрицал, что оказался рядом с Антоном на пристрелке специально. Антон не спорил, но так никогда в это и не поверил… — Не слушай их. Это неожиданное предложение, неизвестно к кому обращенное, прозвучало в редкую минуту тишины между выстрелами так внезапно, что Антон невольно закрутил головой, пытаясь обнаружить адресата этих слов, но в пределах досягаемости были только они вдвоем. Это было офигеть как странно. С той далекой уже поездки они словно забыли, что когда-то были довольно неплохо знакомы. Нет, конечно, они вежливо здоровались при встрече, но этими церемонными приветствиями их общение и ограничивалось. А зачем нужно что-то большее?! Чтобы вновь разбудить непонятные мысли? Кому это нужно?! И Антон благоразумно держался на расстоянии, тем более это не требовало каких-то особенных усилий: Фуркад вел себя ровно так же. И эту отчужденность проще и безопаснее всего было списать на высокомерие резко взлетевшего лидера. И поэтому, когда Антон убедился, что загадочные слова Фуркада, обращены именно к нему, он был удивлен, мягко говоря. И испуган. Чертовски испуган. — Кого не слушать? — произнес он, пожалуй, грубее, чем хотелось. — Тех, кто тебя утешает. И говорит, что все еще впереди. Несмотря на некую сюрреалистичность ситуации, Антон почувствовал, как глыба льда, рухнувшая на душу на финишной черте спринта, словно начинает таять, становится легче от этих, казалось бы, простых слов. Да, именно это ему все и говорили, не понимая, как же хочется взорваться и заорать, что не будет уже впереди ничего. — Почему? — Потому что они расслабляют. Они лишают злости, совершенно необходимой злости, без которой ничего не добьешься. Нельзя думать, что впереди еще куча шансов. Шанс один — тот, что есть у тебя сегодня. Завтра ведь может и не настать. И вот на этой глубокой мысли он закинул винтовку за спину и преспокойно покатил вдаль, словно и не вещал только что с многозначительным видом. А озадаченный Антон так и остался стоять на коврике, глядеть в быстро уменьшающуюся спину и думать, что это только что было. Следующая их встреча случилась в гораздо более приятной для Мартена и гораздо более отвратительной для Антона ситуации. На финише пасьюта, где Антон, имея все шансы на медаль, вместо того не попал даже в первую десятку. Словно в тумане докатываясь до финиша с почти минутным отставанием, Антон думал только об одном: дойти, выдержать, а потом закрыться в номере и сдохнуть. Именно сегодня. И пусть завтра уже действительно не наступает. Вот только тяжело переехав эту проклятую линию, которая никак не желала встретить его первой, он вдруг неожиданно в этот самом сером тумане наткнулся на чересчур внимательный взгляд темных, слишком темных, глаз того, кому вроде как полагалось быть сегодня самым счастливым. И туман отчего-то рассеялся, пусть всего лишь на миг. Но этого моментального прояснения хватило, чтобы осознать: надо поздравить. Он почти машинально подошел к победителю, протянул ему руку, с которой только что стянул перчатку, и вдруг задохнулся от чего-то незнакомого, осколком стекла полоснувшего по всем чувствам, в тот момент, когда Мартен крепко сжал его ладонь и на пару мгновений задержал ее в своей, тоже обнаженной. Антон пробормотал несколько приличествующих ситуации слов, Фуркад что-то ответил на своем ужасном английском с чудовищным акцентом. Понять было нелегко, но Антон и не вслушивался. Он упивался странным теплом, растекающимся по всему телу от точки соприкосновения их ладоней. И хотелось стоять и стоять вот так, наплевав на все и даже не задумываясь о крайней странности происходящего. Но, разумеется, никто ему, к счастью, этого не позволил. К новоиспеченному олимпионику тут же подлетели очередные, радостно тараторящие журналисты, и он, на прощание еще раз незаметно улыбнувшись и кивнув Антону, медленно вынул свою руку из его и последовал за ними. А Антон вновь стоял, смотрел на ладонь и думал, что, черт возьми, происходит. Как-то само собой вышло так, что за последующие две недели они общались больше, чем за все предыдущие шесть лет с момента их знакомства. Они случайно встречались то в ресторане, то на стрельбище, то на трассе. Позднее Антон очень весело хохотал над своей наивной верой в это «случайно», но тогда он действительно в этом ни капли не сомневался. О чем они говорили, он впоследствии не смог бы вспомнить. Да ни о чем существенном, собственно. Перекидывались ничего не значащими фразами, обсуждали новости, изредка делились не самыми важными деталями личной подготовки. Но это было не главное. Главным, по крайней мере, для Антона, было то ощущение тепла, которое с каждым разом все сильнее и сильнее охватывало его при виде такой знакомой уже фигуры, и которое, кажется, вот-вот должно было растопить-таки ту ледяную глыбу. Солнце Веркора готовилось отпраздновать победу. И совершенно не удивительно, что две победы произошли одновременно. 22 февраля 2014 года, миновав, наконец, эту проклятую финишную черту первым, Антон понял: раньше он и не знал, что может быть так счастлив. Все, чего он ждал столько лет, все, чем он жил, о чем мечтал, чем дышал, сейчас закрутилось в его душе в какой-то совершенно фантастический смерч эмоций. Эмоций, грозивших вот-вот унести и его с собой. Все, что было после того безумного финиша, он помнил обрывками: сумасшедшие крики трибун, чьи-то объятия, чьи-то восторженные вопли прямо в лицо, бесконечные похлопывания по плечу, которое от них уже болело сильнее, чем от отдачи родной винтовки, вновь ликующие трибуны, гимн, пьедестал, медаль… Господи… Олимпийская медаль. Золотая олимпийская медаль. Сегодня он в полной мере понял, что такое счастье. Вернее, думал, что в полной… Вечеринка по поводу окончания Олимпиады была в самом разгаре, когда он почувствовал, что даже то небольшое количество алкоголя, что он выпил, смешавшись с все еще хлещущей через край эйфорией, вот-вот снесет его с ног. Ни с кем не прощаясь, он незаметно вышел из зала, собираясь направиться к себе и свалиться без сил в постель. И, без сомнения, именно так бы и было, если бы его планы вновь не смял бесформенным комком бумаги один бесцеремонный француз. — Тебя проводить? — вдруг раздался вкрадчивый голос очень близко, словно в голове. Антон оглянулся: Фуркад стоял совсем рядом и пристально глядел на него. А в его темных, обычно нечитаемых глазах совершенно определенно плескалось что-то новое, доселе невиданное. И нет, алкоголь был тут ни при чем. — Зачем? — принужденно рассмеялся Антон. — Я вроде не красна девица. — Затем, что ты явно перебрал на радостях, а я не хочу, чтобы ты по пути в номер себе нос разбил. Он явно преувеличивал: Антон вовсе не был настолько пьян и вполне мог благополучно добраться до номера один. Но спорить почему-то не хотелось. А хотелось… Чего-то странного, непонятного, неосознаваемого, бьющегося в груди пойманной птицей. — Пошли, — кивнул он и даже не стал противиться, когда Мартен взял его под руку. Идти было совсем недалеко, и эта прогулка не отложилась в памяти Антона. Кажется, о чем-то говорили, кажется, даже спорили, кажется, Мартен убеждал его, что Большой глобус круче олимпийского золота, а он отчаянно не хотел соглашаться: ведь глобуса у него не было, а золото — оно, родимое, лежало в номере на тумбочке и освещало собой весь этот безликий номер. Все эти разговоры, споры, крики слились в сумасшедшую карусель разноцветных пятен, бешено мчащуюся в громадном калейдоскопе. Который в один миг рухнул на землю и разбился, вернув ошеломленному сознанию такую ненужную сейчас ясность. В миг, когда Мартен, стоя на пороге и уже вроде как готовясь попрощаться, вдруг наклонился к нему и легко коснулся его губ. Это прикосновение — поцелуем его и назвать-то было сложно! — длилось всего пару секунд, но остолбеневшему Антону этого хватило для того, чтобы в панике перебрать кучу вариантов, что делать дальше: заорать, оттолкнуть, врезать, вышвырнуть из номера и захлопнуть дверь перед носом… Мартен незаметно отстранился и впился в его глаза своим взглядом. Антон, уже готовый возмутиться, замер: этот взгляд больше не был ни высокомерным, ни отстраненным, ни непроницаемым. Сейчас все, что было внутри этой привычно снисходительной оболочки, полыхало в этом взгляде, как в зеркале. Его глаза светились непривычным огнем, неприкрытым желанием и… Тоской?! И Антон вдруг почувствовал себя совсем юным парнишкой, нежащимся в лучах ослепительного французского солнца посреди цветущего луга. И когда Мартен вновь, уже более страстно, прижался к его губам, он не осуществил ни один из своих вариантов действий… Это было... Странно. Необычно. Горячо. Неправильно. Горячо. Рискованно. Волнующе. Очень горячо… — Совсем сдурел? — хрипло спросил он, наконец, каким-то непостижимым усилием заставив себя оторваться, и то лишь, потому что воздуха отчаянно стало не хватать. — Наверно, — усмехнулся Фуркад и вновь придвинулся ближе, явно намереваясь продолжить начатое, но Антон быстро сделал шаг назад. Если Фуркад чокнулся, то он не намерен был заражаться его безумием. — Спокойной ночи, Мартен, и спасибо за компанию! — церемонно попрощался он и, почти оттолкнув его, не без труда захлопнул дверь. Алкоголь все-таки заявил на него права, а событий этого невероятного дня было слишком много для одного человека, и поэтому он, кое-как скинув одежду, практически свалился в постель, запретив себе думать обо всем произошедшем. Он почти уснул, когда телефон противно задребезжал сигналом входящей смс-ки. Ему потребовалась пара секунд, чтобы разлепить глаза и вникнуть в смысл сообщения, но когда это все же произошло, сон как рукой сняло. «А признайся, что тебе все-таки понравилось!» — гласило сообщение нахального француза. Антону хотелось ответить, что он вообще не понимает, о чем речь. Что это был худший поцелуй в его жизни. Что он постарался забыть о нем сразу же, дабы не травмировать свою нежную психику. Что Фуркаду надо много тренироваться, желательно на кошках или помидорах и так далее, и так далее и так далее… А потом, сам того не желая, он вспомнил, как ласково и неожиданно бережно француз прикасался своими горячими губами к его, как нежно держал его лицо в своих ладонях, каким неземным жаром опалило, когда кончик его языка проник внутрь меж послушно раскрывшихся под его нажимом зубов, как вмиг все мысли, чувства, эмоции сконцентрировались на пылающих губах — не понять, где чьи! — и в не менее пылающем низу живота… И вместо всех заготовленных колкостей, уже не позволяя себе задуматься и поступить разумно, быстро набрал: «Пока не понял. Думаю, надо повторить для точного ответа». И когда на следующий день в ожидании церемонии закрытия Мартен прижал его к стенке небольшой каморки в подтрибунном помещении, он уже не боялся заразиться его безумием. Много лет спустя, вспоминая этот период, Антон не переставал удивляться, почему ему совсем не было страшно, о чем он думал вообще, черт возьми? Он — абсолютно обычный, среднестатистический российский мужик, ко всем видам отношений, кроме «мужчина-женщина», относящийся, в лучшем случае, прохладно. Что перемкнуло в его голове, после одного-единственного поцелуя, если вдруг он начал считать, что целоваться с другим мужиком — это совершенно нормально, правильно и — если уж честно — просто обалденно круто?! Мартен самодовольно уверял, что это потому, что он — самый шикарный мужчина на Земле, способный влюбить в себя любого. Антон в ответ на это укоризненно закатывал глаза и приводил в ответ понравившиеся ему слова из одной очень умной книжки: «Если в пограничной ситуации встроенный стоп-сигнал сразу не сработал, то потом от ощущения запретности и неправильности ведет еще сильнее. Очень щекочущее и возбуждающее ощущение». Ну не говорить же было Мартену, что на самом деле, в общем и целом, он был с ним совершенно согласен! И, наверно, вот от всего этого месяц с небольшим, разделивший Олимпиаду и последнюю гонку сезона, пролетел, как во сне. Очень ярком, разноцветном сне, где все мешается в кучу, события моментально сменяют друг друга самым причудливым образом, и Алиса вновь и вновь падает в кроличью нору. Три завершающих этапа промчались очень быстро. А разве могло быть иначе, если каждую минуту, свободную от гонок и тренировок, (а таких минут было увы, беспощадно, мало!) они были заняты тем, что обнимались и целовались в любом подходящем, а порой и совершенно неподходящем для этого месте. И самое странное, что у него не было никаких мыслей, к чему все это неизбежно должно привести. Впоследствии он не мог понять, каким образом Фуркад отключил все его мозги до степени полного отупения. А тогда совершенно не хотелось задумываться о серьезном, о будущем. Какое, к черту, будущее, когда сердце бьётся как угорелое, внутренности сводит от возбуждения, а в голове вообще пусто. Здесь и сейчас хочется целоваться! И плевать на все остальное… А еще больше его позднее удивляло то, что Мартен, с его-то темпераментом, ни разу не позволил себе ничего лишнего. Ведь если бы Фуркад хоть раз рискнул пойти дальше, попробовал настоять на своем, он бы банально струсил и вмиг выстроил между ними стену, это Антон понимает совершенно четко. Но нет, однажды осмелившись опустить руки ниже негласно дозволенного уровня и вмиг почувствовав, как Антон напрягся, Мартен сразу исправился и больше ни разу не предпринимал никаких поползновений. Да они и не нужны были. Какие там поползновения, если от одних поцелуев Антон возвращался в свой номер абсолютно не в себе и глядя полубезумным взглядом на свое отражение в зеркале, с какой-то отчаянной веселостью думал, что окончательно влип. А потом, ворочаясь ночами без сна и всячески стараясь подавить такое ненужное и невозможное возбуждение, он обреченно понимал, что длиться долго это не может. Нужно было решаться на что-то: либо сделать-таки последний шаг в этой опасной игре, либо прекращать все эти забавы на грани пока во цвете лет не превратился в импотента от почти постоянного ощущения неудовлетворенности. Но до поры до времени он все еще балансировал на этой грани, все еще не решался переступить ее, все еще таял и плыл от рук Мартена, нежно, но твердо лежащих на его талии, от губ, завлекающих, заколдовывающих, ласкающих его губы, скулы, щеки, нос, подбородок, шею, виски, от его пальцев, вплетающихся в волосы, да, в конце концов, от него целиком! Потому что это, и правда, был самый шикарный мужчина на Земле, и Антон это знал точно. Развязка наступила закономерно и вместе с тем внезапно, в последний день сезона, в Тюмени, куда Мартен, удивив всех (кроме Антона, конечно!), неожиданно согласился приехать на Открытый Кубок России на призы губернатора Тюмени. В обеих гонках Мартен выиграл, оставив Антона на втором месте, но, наверно, впервые проигрыш Антона совсем не огорчил. Все его мысли были заняты одним: сезон закончен. Впереди долгое и одинокое межсезонье. Долгое. Одинокое. Межсезонье. На шикарном губернаторском банкете после соревнований он почти физически ощущал неотступно преследующий его тяжёлый взгляд Мартена и еле удерживался от желания ощупать себя и проверить, не появились ли в нем прожженные дырки. Ему было забавно, грустно, тоскливо и страшно. Он и сам не особо понимал, как все это можно чувствовать одновременно, но факт оставался фактом. Ему было забавно, потому что под взглядом Мартена он чувствовал себя зайцем на лужайке, на которого охотник смотрит сквозь прицел ружья. Ему было грустно, потому что этот сумасшедший, неповторимый сезон был окончен. Ему было тоскливо, потому что уже завтра Мартен, сухо помахав на прощание, выйдет за дверь, а он останется. Ему было страшно, потому что, кажется, он уже не знал, как пережить это межсезонье. В его голове все громче и громче тикали неумолимые часы, отсчитывающие последние минуты перед тем, как наступит межсезонье. Долгое. Одинокое. Межсезонье. И поэтому, быстро допив свой бокал, он вышел из бурлящего зала, ещё толком не понимая, чего он хочет. Но он был почти уверен, что Мартен последует за ним. Пройдя в туалет, он наклонился над раковиной и плеснул себе в лицо целую пригоршню холодной воды. Это помогло, успокоило, привело мысли в порядок. Но только до той секунды, когда он, заслышав шум открывающейся двери, поднял голову и в зеркале позади себя увидел отражение Мартена. Он тяжело сглотнул: конечно, он знал, что тот придет, конечно, он сам хотел этого. Но оказаться с ним наедине сейчас, когда слышишь, как все быстрее и быстрее набирают разбег проклятые часы, почти невыносимо… И кажется, он был не одинок в этом. Кажется, Мартен тоже слышал эти часы. Потому что одним движением он незаметно оказался рядом и прижал к себе так, как, наверно, еще ни разу не прижимал. Он заставил его повернуть голову назад и впился в его губы так яростно, что Антону стало больно. Но Антон никогда не знал, что боль может приносить больше удовольствия, чем самая нежная ласка. Он чувствовал, что тонет в этом собственническом, агрессивном поцелуе, теряет волю, отдается нетерпеливым рукам, жадно щарящим по его телу. Своей задницей, плотно прижатой к паху Мартена, он отчетливо ощутил, как сильно у того стоит, и с отчаянием подумал, что у него, пожалуй, не хуже. - Все, не могу больше, Антон, хочу тебя безумно, — ворвался в его ухо хриплый, почти неузнаваемый голос, который тут же прервался, потому что его обладатель впился зубами в шею Антона. Тот вздрогнул, но и не подумал отстраниться. Как отстранишься, если и у самого в мозгу, в паху, в груди, в каждой клеточке бьется одно: «Хочу!». От одной простой фразы рухнули последние запреты. К черту нормы, правила, стандарты, если — межсезонье. И если — «хочу!». «Хочу», за которым, кажется, скрывается нечто совершенно иное, пока еще неявное, смутное, но слишком сильное, чтобы его можно было игнорировать. Антон бросил последний взгляд на себя в зеркале, подумал, что грань порой проходит по самым причудливым местам, и очертя голову, сорвался с нее. — Ты же один живешь… Пошли к тебе… Когда десять минут спустя он заходил в номер Мартена, покинувшего зал сразу же, он уже ни о чем не думал и ничего не боялся. Мартен, тщательно заперев за ним дверь, неслышно подошел сзади, аккуратно притянул его к себе и начал целовать шею не в пример нежнее и ласковее, чем совсем недавно. Антон закрыл глаза, усилием мысли заставил себя расслабиться и полностью отдался на волю этих рук и губ, которые, кажется, обладали над ним некой волшебной властью заставить его забыть обо всем мире. И поэтому он, не сдержавшись, недовольно заворчал, когда Мартен отстранился и развернул его к себе лицом. — Антон, ты уверен? — тихо прошептал он, пристально глядя в его затуманившиеся глаза. Антону очень захотелось выругаться: нет, блин, он пришел сюда поэкспериментировать, а потом позорно сбежать в самый последний момент. — Не тупи, Марти, — он почти прошипел, а потом сам отчаянно подался вперед, прильнув к его губам. И это стало последней точкой, после которой рухнуло все, что могло хоть как-то остановить их неизбежное движение друг к другу. Мартен быстро перехватил инициативу, а его руки моментально переползли на живот и начали торопливо избавлять Антона от одежды. Несмотря на готовность ко всему и отчаянно грохочущую в ушах и пульсирующую в паху кровь, Антон не сдержался и вздрогнул, когда горячие пальцы коснулись его прохладной кожи. Это было слишком жарко, слишком непривычно и слишком будоражаще. Но уже в следующий миг, вновь ощутив, как язык Мартена яростно стремится завоевать его рот, он забыл об этих ощущениях. Очень быстро — в своем горячечном ошеломлении он даже не успел осознать, как это произошло — он обнаружил себя, лежащим на постели совершенно обнаженным, и Мартена рядом, увлеченно покрывающим поцелуями его грудь и плечи. Разум, посланный как можно дальше еще в туалете, встрепенулся и сделал последнюю попытку воззвать к остаткам благоразумия. Мартен словно бы что-то почувствовал, оторвавшись от своего занятия, внимательно посмотрел в глаза Антона и, рывком поднявшись к лицу, прошептал, почти касаясь своими губами его: — Ты точно не передумал? Сейчас я еще могу остановиться, через минуту уже нет, даже если попросишь. А Антон смотрел в его совершенно черные от нахлынувшего желания глаза, слушал тяжелое, сбивчивое дыхание, медленно, сам того не замечая, гладил напряженные плечи и думал, что вот он сам как раз не может остановиться уже сейчас. И вместо ответа он просто потянулся навстречу и сам прижался губами в очередном жадном поцелуе. Убедившись, что никто не собирается никуда сбегать, Мартен вновь начал опускаться поцелуями все ниже, словно чувствуя, как взывает к нему каждый участок кожи, как просит ласки все измученное за последний месяц тело. Когда на одном напряженном розовом соске сомкнулись его губы, а другой отыскали и сжали опытные пальцы, Антон еле удержался от стона. Это казалось чем-то неприличным и стыдным. Он непроизвольно сгреб в кулак простыню и стиснул ее так, что пальцам стало больно. Возбуждение достигло какой-то неведомой ранее, запредельной грани. И осознание того, что всему виной вот этой чернявый француз — господи, мужчина!!! — почему-то вдруг добавило ощущениям остроты и заставило сверкать новыми, ранее неизведанными, гранями. Фуркад тем временем, неуклонно продвигаясь вниз, наконец опустился до паха. Замер на мгновение, бросил короткий взгляд на Антона, проверяя его реакцию, и видимо, удовлетворившись видом его прикрытых глаз, нервно вздымающейся груди, то и дело сжимающихся кулаков и приоткрытых губ, через которые вырывалось тжелое дыхание, вновь приник к вожделенному телу. Он очень нежно, почти невесомо прикоснулся кончиком пальца к давно уже напряженному члену и криво улыбнулся, увидев, как сдавленно охнул Антон в ответ на эту, еще не самую откровенную ласку. А потом, увидев, что он не то, что ничего не имеет против, но и подается вперед, пытаясь получить максимум ощущений, перестал сдерживаться и начал ласкать член рукой, уже нисколько себя не ограничивая. Антон чувствовал, что сейчас он либо кончит, либо сойдет с ума, либо заорет, чтобы проклятый француз сделал хоть что-то, уже неважно что. Каждое движение руки заставляло его выгибаться и хотеть еще, еще и еще… Чего именно еще он не знал, но совершенно отчетливо понимал, что отныне никакой традиционный секс с женщиной его не удовлетворит полностью. Потому что никогда, ни с одной женщиной он не испытывал ничего подобного. Ни одна не знала с такой точностью, как нужно сжать, где нужно надавить, где лизнуть, где прикусить так, чтобы хотелось заскулить от удовольствия. А когда Мартен, вновь коротко сверкнув на него из-под спутавшихся на лбу волос своими черными глазищами, наклонился и медленно провел по всей длине языком, Антон все-таки не сдержался и застонал. Потому что вдруг резко стало плевать на все странные, непонятно для чего выдуманные понятия «стыдно», «неправильно» и «неприлично». Да что может быть неправильно, если он сейчас чувствовал себя так, словно находится на полпути в рай?! Что вообще могло быть правильнее этого?! И он почти не заметил, как Мартен, к тому моменту уже взявший изнывающий член в рот полностью и яростно его ласкающий, пустил в ход пальцы. Впрочем, когда к первому присоединился второй, не замечать стало невозможно. Пелена возбуждения, заставлявшая бесстыдно извиваться на кровати, слегка рассеялась, и вновь накатил страх, густо приправленный стыдом. «Что я делаю, боже, что я делаю?!» — тревожно забило набатом в мозгу. Он невольно попытался отстраниться, что, разумеется, не осталось без внимания Мартена. Тот моментально оказался рядом и, нежно проведя рукой по щеке, по виску и вплетя пальцы во взмокшие волосы, наклонился низко-низко и прошептал: — Не бойся… Ничего не бойся, слышишь… Я все сделаю для того, чтобы тебе понравилось. Господи, как же долго я этого ждал… И это в сто раз круче, чем мне представлялось! Может быть, только немного будет больно. В самом начале. Прости… Но потом будет очень хорошо, я обещаю… Ты мне веришь? Антон? Противиться словам, обволакивающим сознание колдовским туманом, рукам, одновременно умудрявшимся ласкать его, кажется, везде, губам, то и дело нежно приникавшим к его рту, не было никакой возможности. И Антон, чувствуя, как его вновь подхватывают нежные волны невыразимого удовольствия, расслабился и вновь отдался на милость Мартена. Тот целовал, гладил, облизывал, посасывал, — делал все, чтобы исполнить свое обещание. И, в конце концов, совсем уже искаженным голосом протянул: — Антон, не могу больше… Хочу сейчас! «Я тоже», — подумал Антон, коротко кивнул и вновь закрыл глаза, готовясь распрощаться со своей прежней жизнью. Да, было больно, но, честно говоря, он ожидал худшего. Конечно, в первый миг, он, не сумев совладать с рефлексами, судорожно вздрогнул и попытался отодвинуться, но тут же оказался прижат к постели крепким телом и неумолимыми руками. — Тихо, тихо, — горячо зашептали на ухо шершавые губы, жадно ласкающие мочку уха и покусывающие ее, — сейчас пройдет, только секундочку потерпи, малыш… И то ли от лихорадочных ласк, то ли вот этого совершенно неожиданного, но такого трогательного «малыш» Антон почувствовал, как непонятным теплом заливает сердце и ласковой негой — все тело, уже помимо его воли расслабляющееся и пытающееся подстроиться. И когда Мартен, уже не способный сдерживаться, начал поначалу очень аккуратно двигаться, он только сдавленно выдохнул и вдруг понял, что с этого момента возврата к прежнему уже не будет, потому что новая жизнь ему чертовски нравится. От каждого движения Мартена, все более и более яростного, он на миг забывал, как дышать, потом сдавленно издавал то ли стон, то ли всхлип, и совершенно забыл, что ему вроде должно быть стыдно. Какой, к черту, стыд, если хорошо так, как он и не знал, что бывает на этой Земле?! Если Мартен то и дело, сумасшедше блестя глазами, наклоняется, чтобы ворваться в рот языком, и от этого моментально вышибает дух. Если он глухо цедит и шипит что-то на французском, и это так волнующе, что Антон отныне уверен: французский — самый сексуальный язык в мире. Если он вновь и вновь делает что-то, от чего все тело выгибает наслаждением, словно от разряда электрического тока, и это так прекрасно, господи, что не жалко умереть прямо сейчас! А потом Мартен вновь замирает, еле переводя дыхание, пристально всматривается в его затуманенные глаза и находит рукой член Антона. И ощущение его члена глубоко внутри себя, а своего — в его ладони настолько остро, настолько бесстыдно, настолько греховно, что пары движений хватает, чтобы Антон особенно сильно содрогнулся, издал отчаянный стон и окончательно затерялся в закоулках Вселенной. Предпоследней его сознательной мыслью было то, что Мартен тут же последовал за ним. А последней — что, кажется, он только что одержал главную победу в своей жизни.