Март 2022 года
Как только Антон просыпается, то в первую же секунду чувствует, что что-то не так. Это уже четвертый день с момента его прилета из Пекина, но еще ни разу не было этого ощущения, что что-то неправильно. Негармонично. Неполно. Во вторую секунду он понимает, что не хватает сразу двух необходимых компонентов удачного испанского утра. Из солнца, Мартена и «Крика» в наличии только безотказное и всегда радующееся встрече светило. Непонятно, где Мартен, и уж совершенно непонятно, где, мать его, проклятый «Крик»?! И что-то подсказывает Антону, что их отсутствие тесно связано друг с другом. Он сам удивляется странным ощущениям в душе: не хватает их обоих, и неизвестно, кого сильнее… Мартен роется в огромном шкафу в гостиной (Антону иногда кажется, что они могут забраться в него вдвоем и при этом потерять там друг друга. Привет, Нарния!), что-то старательно запихивает на верхнюю полку, пыхтит и бурчит от усердия. — Это ты с кривым уродцем так воюешь? — фыркает Антон: пояснять, о ком речь не нужно, с самого первого дня он именует треклятую картину только так и не иначе. Мартен вздрагивает от неожиданности, но не оборачивается и ворчит: — Шипулин, мать твою, тебя здороваться по утрам не учили? Ты почему такой дикий-то до сих пор?! Вроде большой уже мальчик. Антон закатывает глаза: — Фуркад, а тебе никто не говорил, что, когда ты вот так брюзжишь, то становишься ужасно похож на старуху Шапокляк? Мартен мысленно быстро пробегается по списку уже знакомых ему персонажей русского фольклора и устного творчества, который весьма обширен: от Бабы- Яги до Хрена с бугра (не то чтобы он досконально разобрался, кто это, но, в принципе, понял). Старуха с непроизносимым именем в этот список явно не входит. — Это еще кто? — недовольно тянет он, соизволив-таки искоса одарить своим августейшим взглядом. — А это премерзейшая тетка с длиннющим носом, — охотно сообщает Антон, — которая всем делает гадости и носит крысу за пазухой — короче, вылитый ты. — Спасибо, дорогой, я этого не забуду, — тон Мартена холоден настолько, что мгновенно должно заледенеть все вокруг, но на Антона такие штучки перестали действовать где-то на второй год. — Когда в девяносто лет на смертном одре ты трясущимся старческим голосом попросишь у меня стакан воды, я тебе бодро и весело отвечу, что старухи… как там? Шпаляк?.. воду не подают. И нежно поглажу крысу за пазухой, отдав всю водичку ей. Антон мысленно представляет себе эту картину и на миг озадачивается — обрадоваться ли ему, что Мартен собирается до девяноста антоновых лет находиться рядом, или огорчиться, что этот гад не хочет ему подать воды. Вопрос слишком сложен для полупроснувшегося сознания, тем более, что сейчас его гораздо сильнее интересует совсем другое. — Ты куда кривого уродца дел? — уже совершенно иным тоном спрашивает он. — А что? — Мартен, наконец, оборачивается и пронизывает его взглядом. — Пока просто убрал, вроде как пора от нее избавляться же. Или ты сам хотел ее уничтожить самым изощренным образом? Антон медленно опускается на излишне мягкий, желтый в бурую крапинку диван, так же медленно поднимает на него глаза и вспоминает. Молча, долго вспоминает…7 марта 2018 года
… — Еще хочу! Антону очень хотелось рассмеяться от сочетания двух плохо сочетаемых вещей. Почти детских упрямства и настойчивости в голосе француза — только ножкой топнуть осталось и без того пухлые губы еще больше надуть! — и того, что, собственно, он еще хочет. — Марти, тебе однозначно противопоказано так надолго с Кубка отлучаться. Это плохо влияет на твои умственные способности и на адекватность восприятия окружающего мира. Ты, что, забыл, завтра спринт? Какое, к черту, «еще»? Ты как бежать собрался?! — Ну и что? — Мартен пожал плечами так равнодушно, словно речь шла о возможном пропуске обеда, только что не зевнул от скуки. — Подумаешь, спринт, не побегу, да и все! — Совсем спятил?! — Антон на миг задохнулся от возмущения и отстранился как можно дальше. — Что значит «не побегу»?! А ничего, что Йоханнесу до тебя всего 54 очка осталось! И что ему достаточно одной победы при твоем пропуске, чтобы тебя опередить?! — Нет, это ты спятил, — неожиданно холодно парировал Мартен, — если полагаешь, что это для меня сейчас самое важное. Он почти отшвырнул одеяло, резко встал и стремительно ушел в ванную, оставив ошеломленного Антона одного — переваривать услышанное, а главное, додумывать непроизнесенное. В общем, он понимал, что имеет в виду Мартен, — это очень легко, когда и сам чувствуешь нечто подобное. Те несколько дней в их квартире — черт, до сих пор мороз по коже пробегал от этих двух слов, непостижимым образом стоящих рядом! — были удивительными. Они были волшебными. Они были спасительными. Они отделили их от всего мира, отрезали от беснующейся черноты и холода, заставили окунуться друг в друга и почти вынудили увидеть друг в друге что-то совсем новое и незнакомое. То, что за плотно приросшими к лицу масками не удавалось разглядеть столько лет. Но эти дни прошли, волшебство осталось позади, и пришлось возвращаться в их привычный, обыденный, серый мир. Мир, который внешне остался тем же, каким был всего полтора месяца назад, но на самом деле изменился до неузнаваемости. Это лучше всего отражалось во взглядах тех, кто встречался Антону на пути. Очень быстро он начал делить всех на две группы: первые пялились на него во все глаза и при первой же возможности жадно выспрашивали, как он себя чувствует и что собирается делать. Эти были похожи на стервятников, кружащихся над поверженной жертвой и выискивающих, не осталось ли кусочка, которым можно поживиться. Вторые, наоборот, прятали взгляд, мямлили себе под нос куцые слова приветствий и старались как можно быстрее убраться подальше. Невольно пришло на ум сравнение с изнеженными чистюлями, брезгливо глядящими на прокаженного и старающимися даже не дышать одним с ним воздухом, чтобы не дай бог чего… Очень быстро это даже стало для него развлечением: попытаться угадать, как отреагирует на его появление тот или иной спортсмен. И ошибок он почти не допускал. Какой же это нахрен его привычный мир?! Грязное королевство кривых зеркал, которое он раньше так наивно, так прекраснодушно почему-то считал своим домом… И только когда он, тихо ненавидя и тех, и других, наконец добрался до вожделенного номера, уже привычно пропахшего туалетной водой Марти, и нервно захлопнул за собой дверь, а тот, не отрываясь от своего чемодана, буднично и спокойно спросил: «Как долетел?», Антон выдохнул и подумал, что, кажется, вот сейчас он, и правда, вернулся домой. Но только кажется… Потому что все еще стыл внутри так и не прочувствованный им наяву корейский холод, который от этого становился лишь более лютым. И именно поэтому Мартен, наконец, вернувшийся из ванной, помедлив пару минут, все-таки нырнул обратно под одеяло и, притянув к себе Антона, облизнулся и жарко прошептал: — Ну так как, ты одумался? К черту спринт?! Антон против своей воли неотрывно проследил взглядом за этим нахальным кончиком языка, медленно и зазывно скользящим по губам, после чего через силу усмехнулся и резко опрокинул его на подушку со сбившейся наволочкой. Быстро наклонившись, он поймал своими губами этот наглый, развратный, лишающий его рассудка язык и втянул себе в рот, почти задыхаясь от такого знакомого жара, вмиг обжегшего всё и сразу, и от того, с какой готовностью прижался к нему Мартен. — А что всем говорить-то будем? — прошептал он, с неимоверным усилием отстранившись. — «Мартен Фуркад не выйдет на гонку, потому что от перетраха не может нормально ноги переставлять»? — Было бы здорово! — мечтательно протянул Мартен, жадно перебирая волосы Антона. — Но, может, оставим столь волнующие признания на последнюю гонку карьеры? А пока обойдемся банальной простудой?! — Еще чего! — Антон от возмущения выпутался из объятий и закусил губу в задумчивости. — Не дам свести к какой-то банальной простуде такой исторический факт, как выведение Фуркада из строя! Нет, однозначно, это должно быть что-то запоминающееся. Давай хоть объявим, что на тебя слон наступил, ну или, на худой конец, желудок замучил! — Ты сдурел?! — теперь уже Мартен аж сел на постели от негодования. — Какой слон? Какой желудок?! То есть ты предлагаешь заявить, будто меня так несет, что я от унитаза отойти не могу?! — Нууу… — Антон еле сдержал хохот, стоило ему представить реакцию болельщиков на подобное известие. Это не говоря уж о Губерниеве! И вдруг его посетила мысль, которая ему показалась просто блестящей. Он вдруг снова резко опрокинул Мартена на постель и начал жадно целовать его шею и подбородок. Ответная реакция последовала моментально — тот охотно откинул голову назад и опять прижал его к себе. Антон вновь едва не рассмеялся: прагматичный Фуркад мог сколь угодно делать вид, что дуется, но отказываться от секса из-за всякой ерунды ему бы и на ум не пришло. Добравшись до уха, Антон пылко прошептал: — А давай поспорим, кто дольше продержится. Если первым кончу я, то ты выиграл, и хрен с тобой, говори про свою простуду, а вот если ты, то, прости, родной, придется тебе на весь мир грустно вещать о своем несварении желудка. Идет? Мартен слегка отодвинулся, иронично изогнул бровь, подумал пару секунд и усмехнулся: — Идет! — и уже вновь почти прижался к губам Антона, как вдруг замер, посерьезнел и попросил, глядя прямо в его глаза: — А ты обещай, что не дашь ему выиграть, хорошо? Почти сутки спустя Антон, зная, что он идет лидером спринта после стойки, отчаянно, беспомощно, безнадежно понимал, что он не сможет. Что ноги не идут. Что тело отказывается работать. Что все бесполезно. Что он не сможет выполнить обещание, данное Мартену. Что он снова проиграл. Истошные крики тренеров, доносящиеся словно через толстый слой ваты, вновь и вновь оповещали, что изначальные одиннадцать секунд преимущества над Расторгуевым тают на глазах. На Стене он махом потерял почти шесть секунд из своего отрыва. Когда такое бывало, господи?! Он с беспощадной ясностью осознал, что на последних сотнях метрах растеряет и эти хлипкие секунды, и тогда все поймут, что он — ничтожество, и что не зря его не пустили в Корею. Зачем? Если бы он все равно ничего там не выиграл! И вдруг перед его налитыми кровью глазами совершенно неожиданно вырос этот кривой уродец, гнущийся, вопящий, разрывающий когтями свою отвратную физиономию, желающий выцарапать себе глаза и гогочущий над ним. И эта по сути совершенно абсурдная картина вдруг наполнила его такой злостью, что он почти вслух зарычал: «Нахуй! Не дождетесь!» и с невесть откуда взявшимися силами вновь оттолкнулся от финского снега. А еще через несколько часов Антон сидел в своем номере, время от времени непроизвольно косясь на лежащую на тумбочке, первую в этом сезоне золотую медаль, перелистывал страницы в сети и, мысленно улыбаясь, думал, что, пожалуй, не стоит рассказывать Мартену две вещи. То, что в последний момент придало ему сил для победы, и то, что о Фуркаде и пропуске им спринта пишут русские болельщики. В преддверии эстафет они валялись на постели в номере Мартена и в кои-то веки не занимались ничем таким, от чего, наверняка, заливались краской стены почти всех гостиничных номеров, где они оказывались вдвоем. На самом деле они редко позволяли себе вот такое времяпровождение, но сейчас почему-то очень хотелось. Вот именно так. Лениво, расслабленно, отдыхая после изнурительных тренировок, краем глаза глядя запись гонки, с наслаждением вдыхая цитрусовый запах, плотно прижавшись друг к другу, чтобы не свалиться с узкой кровати (Антон уже не раз досадливо думал, что Фуркаду надо брать номер с двуспальной кроватью, и пусть объясняет это своим менеджерам, как хочет!). — Господи, Марти, когда я тебя научу, а?! Ну кто так грейпфруты ест?! — Антон вновь завел свою шарманку, прекрасно зная, что это бесполезно, но промолчать он не мог: бедные фрукты буквально взывали к нему о помощи, не ожидая от этого дикаря ничего хорошего. — Ты словно из пещеры какой-то вылез! А еще вроде как французом, ценителем высокой кухни, именуешься… Это же не апельсин, его не едят по долькам! Вот смотри… — Да знаю я! — Мартен перебил его на полуслове и принялся наизусть цитировать уже вызубренную им речь этого зануды. — «Умные и культурные люди, к которым ты, Марти, не относишься, разрезают грейпфрут поперек и обильно посыпают сахаром, чтобы приглушить горечь!». А я буду кушать, как глупый варвар, и отвали от меня! И вообще, прекрати пытаться отвлечь мое внимание и глянь вот на это безобразие. Кивком головы он указал на висящий на стене огромный экран, на который Антону вот именно сейчас смотреть не очень-то хотелось. На нем во всей красе щерилась своим звериным оскалом долбанная Стена, в этот самый момент сжирающая, поглощающая драгоценные секунды, отделяющие его от победы. — Что за херня, а, ценитель грейпфрутов? Антон, в общем, ожидал этого разбора полетов, как только Фуркад заявил, что хочет посмотреть гонку вместе, но надеялся, что, памятуя о все-таки состоявшейся победе, особо свирепствовать тот не будет. Кажется, не сработало… — Отстань, — деланно небрежно отмахнулся он. — Победителей не судят. — Тебе просто повезло, что Йоханнес и Лессер промазали. Иначе плакало бы твое золото горючими слезами. Примерно вот как ты над неправильно съеденным грейпфрутом. — Слушай, реально отстань, а?! — Антон рывком сел на кровати, чувствуя, что уже всерьез начинает заводиться. На этого гада не угодишь! Даже победа ему, видите ли, какая-то не такая! Видимо, чтобы Его Величество было довольно, Антон должен был всем привезти минуты три, не меньше! Возможно, тогда бы тот снисходительно покивал и мимоходом проронил: «Молодец, что уж там…» Но поругаться им сегодня все же не удалось, потому что Мартен, наконец, прикончил свой несчастный фрукт, положил липкую ладонь Антону на колено и, придвинувшись ближе, негромко спросил: — А ты знаешь, что в масс-старте мы впервые побежим вместе после Антхольца? И меня это почему-то крайне волнует. А в свете вот этого безобразия, — он вновь кивнул на экран, — придется все время держаться с тобой рядом. Чтобы ты опять чего-нибудь не начудил. — Ничего не выйдет с самого начала, — критично ухмыльнулся Антон, еще не остыв, еще чувствуя отголоски готовившегося закипеть, но вовремя остуженного гнева. — Ты забыл, родной, я после вчерашнего поднялся на третье место? И если еще вчера, пока я был четвертым, мы бы стартовали рядышком, то теперь мы с тобой будем на разных концах стартового коридора. — Ерунда какая! Можно подумать, меня это остановит. — Ну допустим, на трассе мы потом сможем оказаться рядом, ладно… А вот если я буду отставать, что тогда? Мартен медленно провел тыльной стороной ладони по щеке и, слегка укусив за ухо, откинулся на подушку, заложив руки за голову: — А вот тогда, Антон, хочешь — не хочешь, придется тебе меня догонять! Чтобы я мог за тобой присматривать. За четыре с лишним года их странных, не поддающихся определению отношений Антон считал, что, в общем и целом, изучил Мартена очень хорошо и знает, чего от него ожидать в той или иной ситуации. Но одиннадцатое марта восемнадцатого года преподало ему множество уроков, главный из которых гласил: «Ты думаешь, что знаешь Мартена? Ты никогда так не ошибался». Первый сюрприз Мартен преподнес буквально в первые же секунды после выстрела пистолета. Антон понимал, что он должен смотреть только вперед, но против воли не мог самую малость не коситься вправо. И поэтому он едва не сбился с шага, в полном обалдении наблюдая, как Мартен сразу же бросился почти поперек трассы ему за спину. Все, о чем пытался думать Антон, — не сбил ли этот придурок с ног Тарьея. Потому что думать о чем-то большем было просто невозможно и страшно. Потому что в голове уже почти начало звучать то самое, о чем он запретил себе думать, то, что прозвучало посреди испанской ночи, словно звон колокола в ледяной пустыне. А думать об этом сейчас было противопоказано. Потому что стрельба… И похоже, не только у него в голове крутились подобные мысли. Уходя с первой лежки лидером, он бросил беглый взгляд на табло. За столько лет глаза приобрели крайне ценный навык: фамилию «Фуркад» они находили моментально, где бы она ни оказывалась, словно та светилась ярким неоном во тьме. Антон отчаянно жалел, что подобный странный навык распространялся только на француза, начисто игнорируя мишени. Вот и сейчас он скрипнул зубами, мгновенно увидев, что Мартен промазал аж дважды. «Сволочь французская! — мысленно ударил он его. — А еще присматривать грозился! Мазила хренов!». Но даже эта злость не смогла удержать его от того, чтобы на прощание не бросить еще один взгляд на Мартена, ожесточенно уходящего на круги. Ехать одному, пусть и в толпе народа, вдруг стало как-то неуютно и зябко. Он знал, что где-то там позади Мартен сейчас рвет жилы, пытаясь догнать удаляющихся лидеров. Между прочим, все еще не чувствуя себя полностью нормально, от чего на Антона вновь накатило чувство вины. От того кошмарного момента, когда придется смиренно отдать Глобус Йоханнесу, Мартена сейчас отделяло всего одиннадцать (одиннадцать, матерь божья!) очков. И это произошло целиком и полностью из-за неутолимого, ненасытного желания Антона. Какая разница, что Мартен сам все это затеял?! Антон всегда из них двоих был более разумным и рассудительным, а значит, должен был думать головой, а не другим местом! Видимо, он своим самобичеванием настолько разжалобил биатлонных богов, что на второй стрельбе те милостиво позволили ему промахнуться, благодаря чему от огромного отставания Мартена остались рожки да ножки. «Проклятье! — обреченно подумал он. — Вот теперь действительно догонит. И будет потом гордо нос задирать, что я без него и отстреляться нормально не смог!». Он, конечно, не мог позволить себе вертеть головой в гонке, но пару раз на поворотах удавалось засечь взглядом красно-желтую майку, становящуюся все ближе и ближе. И к этой трижды проклятой Стене Мартен таки выполнил свое обещание, догрыз отделявшие их поначалу тринадцать секунд и пристроился прямо за спиной Антона. Не имея возможности обернуться и перекинуться хотя бы словом, Антон кожей ощущал прожигающий его взгляд, как всегда, в пылу гонки становящийся совершенно сумасшедшим и порой даже пугающим. Настолько, что от него инстинктивно хотелось умчаться как можно дальше. Но ведь именно это сейчас и требовалось, не так ли? До третьей стрельбы Мартен так ни разу и не вышел вперед, все время подгоняя Антона одним фактом своего нахождения позади. И Антон не знал, смеяться ему над этим или благодарить. На первой стойке он саркастично подумал, что, видимо, все же придется благодарить. Не иначе как по милости этой незримо протянувшейся между ними ниточки они отстреляли совершенно синхронно, безупречно поразив все свои мишени, и бросились в погоню за немцами, вновь обретая вполне реальные шансы на медали. Очень быстро Мартен вышел вперед, безмолвно предлагая Антону держаться за ним, как тогда, в спринте Хохфильцена. Но в тот раз он не выдержал темпа француза, а вот сейчас был намерен выжать себя досуха, но вцепиться намертво в эту проклятую, дразнящую красно-желтую спину. Подъезжая к финишной стрельбе, он не мог мысленно не усмехнуться, подумав, что странный метод Марти «Держаться-Рядом-Чтобы-Антон-Ничего-Не-Начудил», кажется, вполне эффективен в реальной обстановке. А когда, идеально отстреляв, они оба под ликующий визг почти полностью русских трибун ушли в гонку лидерами, убедился в этом абсолютно. И именно это не дало ему обойти Мартена на трассе, не дожидаясь финишного коридора. Да, он легко мог это сделать, силы для победного ускорения взялись словно из ниоткуда, не иначе, как пресловутое второе дыхание. Шутка ли, он махом отыграл у Фуркада пять секунд и вновь приклеился к нему, как банный лист. Но этот вроде как приятный факт вновь пробудил чувство вины: будь Мартен в своем оптимальном состоянии, он никогда бы ему этого не позволил. Рвался бы вперед, дразнил, заводил, и тем самым заставлял наращивать скорость и его. А сейчас Мартен выдохся, Антон прекрасно это видел. И именно это не позволяло ему вырваться вперед и, не обращая внимание на происходящее за спиной, рвануться ко второй подряд победе, которая была так близка. Ведь если они решили держаться вместе, то это должно быть справедливо для обоих, не так ли?! Если Мартен почти дотащил его до победы, то кем он будет, если ради собственного тщеславия и металлической кругляшки на шее сейчас бросит его вот здесь?! Да, победа была очень близка. Но почему-то вдруг стала почти безразлична… И поэтому, наверно, справедливо было то, что случилось несколькими минутами позднее на небольшом подъемчике почти у входа на стадион. Биатлонные боги — ревнивые мерзавцы: они не прощают того, кто приносит Победу в жертву неким эфемерным материям. «Идиот! — на миг мелькнуло в голове машинально поднимающегося Антона. — Какой же я тупой идиот!» Но только на миг. Потому что в следующую секунду он увидел, что Мартен — Мартен Фуркад, мать его, готовый ради победы убить любого и сдохнуть сам! — вдруг почти перестает толкаться, опускает руки… И смотрит, смотрит, смотрит назад. Туда, где остался Антон… «Ты что творишь, придурок?!» — только внезапно навалившаяся немота удержала его от того, чтобы, наплевав на камеры и зрителей, не заорать это вслух. Это не укладывалось в голове, этому не верили вроде как увидевшие глаза, это не мог осознать взбудораженный мозг. Мартен сам, собственными руками отдал победу Эберхарду, даже не попытавшись бороться. Потому что Антон упал. И то, о чем Антон запрещал себе думать с самого Мадрида, те самые три слова, до сих пор, наверно, звенящие в их квартире, сейчас прозвучали в сознании Антона песней весенних жаворонков. И даже кривой уродец на сей раз не смеялся над Антоном, а беспомощно открывал рот от изумления. Потому что Мартен снова сделал это. Практически на глазах у всего удивленного мира Мартен снова признался ему в любви.