И никто не видит нас

Финский этап так и остался одиноким светлым пятном в том кошмарном сезоне 2017 — 2018, ставшем самым ужасным во всей взрослой карьере Антона. Два последующих этапа — в Холменколлене и в родной Тюмени — сложились не в пример хуже, так что единственное, к чему на тот момент стремился Антон, — удержать третью строчку в тотале, что и удалось, хотя и с большим трудом. Но эта маленькая ложка меда никоим образом не могла подсластить ту огромную бочку даже не дегтя, а иной темной субстанции, которой обернулся олимпийский сезон. Настолько огромную, что по его окончании Антон всерьез задумался об уходе. И честно говоря, хотелось этого ужасно. Хотелось, наконец, пожить обычной жизнью свободного человека у себя дома, а не скитаться полгода по свету как неприкаянный, кочуя из одного равнодушного гостиничного номера в другой. Хотелось забыть о вероломном, нанесшем почти смертельный удар в самый неожиданный момент спорте, об осточертевшем режиме, о вечной ответственности за все и всех, о постоянном напряжении, о каждодневных напоминаниях, что он всем что-то должен — доказать, победить, вытащить, отблагодарить, чуть ли не во всех грехах покаяться! Судя по размеру стремительно растущего долга, занимать у каждого встречного он начал, еще находясь в утробе матери. И поэтому просто ужасно хотелось забыть о болельщиках, которые в один день, после удачной гонки, превозносили его и орали, что «Антон-наше все!», а на следующий день, после неудачной, с наслаждением садиста топтали ногами и визжали, что «Этот бездарь и слабак снова всех подвел! Позор! Ату его!!!». А уж глядя на то, что творилось в межсезонье, бардак, в котором погряз СБР, вакханалию, разгулявшуюся в ИБУ, он ощутил, что желание уйти стало почти нестерпимым. И, разумеется, он ему поддался бы, если бы… Если бы раз за разом перед его глазами не вставал злорадно ржущий кривой уродец, раззявивший свою хищную пасть. Антон сам не заметил, как в этом образе собралось, слилось воедино все, что он ненавидел. Все завистники, только и ждущие, когда он освободит им дорогу, все мнимые друзья, улыбающиеся в глаза и льющие грязь за спиной, все суки из МОК и ВАДА, которых он до сих пор был готов убить недрогнувшей рукой, не допустив при этом ни единого промаха, все родные чиновники, только и думающие, как бы половчее прикрыть им свою жирную и ленивую задницу и при этом свалить на него неудачи. Все эти уроды были бы очень рады, если бы он тихо канул в биатлонное небытие. И единственное, что он твердо знал, — он не доставит им такой радости. Да, возможно у него сейчас не было особой мотивации, не было сил и не было веских надежд на удачный исход всего того фарса, в который превращалась его карьера. Но у него осталась бешеная злость и желание отомстить. Это было уже немало. А еще у него остался Мартен. И вот это было уже очень много… Наверно, несмотря ни на что, в то холодное, отвратительное межсезонье он бы все же сломался и опустил руки, если бы не один въедливый и настырный француз. Если бы не его звонки, порой в самое неподходящее время, не его болтовня с неподражаемым акцентом, который Антон уже даже перестал замечать, не его сообщения обо всякой ерунде, читая которые Антону хотелось то выругаться, то закатить глаза, то просто расхохотаться… Кажется, не будь всего этого, он бы так и не поверил, что, в общем, жизнь не так ужасна, какой иногда видится. Жизнь — это странная, порой алогичная, порой незаметная, но непрерывно функционирующая система сдержек и противовесов. Любой, даже самый неподъемный негатив она всегда уравновешивает позитивом. Нужно только быть готовым его заметить и принять. Равновесие — основа вселенского порядка, и что значат в сравнении с этим жалкие шавки из МОК и ВАДА… И поэтому, в конце ноября, он, все еще не будучи твердо уверен в правильности того, что делает, приехал в гостеприимную Поклюку, мрачно оглядел пока еще пустующие трибуны, рядом с которыми суетились работники спортивного комплекса, проследил тяжелым взглядом убегающую в лес, знакомую до каждого сантиметра трассу, непроизвольно ощутил разлитое в воздухе ожидание праздника начала сезона… И понял, что он все делает правильно. Пост-олимпийский сезон оказался и морально, и физически очень тяжелым. Скомканная из-за болезни предсезонка не могла не сказаться на результатах, которые в его личной шкале дерьмометра находились где-то между «хреново» и «совсем пиздец». Это, в свою очередь, здорово подрывало и так еле держащуюся на глиняных ногах уверенность в себе, а дальше по замкнутому кругу — плохие результаты, психический надрыв, плохие результаты… Все чаще и чаще прямо посреди гонки казалось, что проще в сию же секунду закончить карьеру, чем добежать до затерявшейся во времени и пространстве финишной черты. И одному Богу ведомо, долго ли бы он продержался в таком режиме, если бы в самые тяжелые минуты гонок кривой уродец не выплевывал, хохоча, ему в лицо: «А я знал, знал, что ты ничтожество!». И этого было достаточно, чтобы стиснуть зубы, вдохнуть так глубоко, чтобы легкие обожгло колючим льдом, которым, казалось, ощетинился воздух, и сделать еще один шаг. А потом еще один, и еще, и еще… Он и сам не понял, как после всего этого он вновь удержался в тройке тотала. Но он знал точно — без уродца ничего бы не вышло. А главное, ничего бы не вышло без Марти… Марти, который всегда был рядом, который каким-то образом знал, что именно нужно Антону в тот или иной момент, который хвалил, успокаивал, ругал, орал, смеялся, отвлекал, вдохновлял, раздражал… Марти, который иногда, очень редко, в самый трудный момент говорил, что любит. И который никогда не слышал этого в ответ. В последующие сезоны стало проще, старт за стартом он чувствовал, как тоненькой струйкой вливаются в изношенное тело новые силы, как вновь приходит почти забытая уже уверенность в себе, и как вдруг снова, вопреки всему, начала сниться та самая заставка телефона, обломки которого давно уже сгнили на какой-нибудь свалке. И когда 11 февраля 2022 года он пересекает финишную линию первым из всех участников олимпийского пасьюта и падает на колени — ибо ноги окончательно отказываются держать — гримаса уродца перед глазами впервые в жизни вдруг напоминает улыбку. Изможденную, вымученную, покореженную улыбку того, кто дождался. И теплая рука, вдруг в этот момент до боли стискивающая его плечо, тоже дождалась. Он это знает точно. «Спасибо», — безмолвно шепчет он, сам не зная кому, новорожденной улыбке уродца или еле заметно дрожащей руке. Это неважно, потому что они и сами все понимают. Они сделали это. Вместе. Именно потому что вместе. И после всего этого Мартен еще спрашивает, каким образом он хочет избавиться от картины?! Он поднимается с дивана, подходит к нему и требовательно протягивает руку: — Дай сюда! Мартен смотрит на него изучающе пару секунд, потом неопределенно хмыкает и, отвернувшись, вытаскивает ее откуда-то из недр шкафа. Антон бросает взгляд на почему-то погрустневшего уродца, вдруг замечает скорбный изгиб его безгубого рта, отчаяние, которое неожиданно засквозило во взгляде слепых глаз и изломанной позе, и решительно хватает в охапку, направляясь к выходу. — Куда понес? — доносится вслед. — Ножом кромсать будешь? — Нет, — сухо отвечает Антон. — Повешу в спальне так, чтобы это было первым, что ты увидишь, когда проснешься. И он точно знает, что незадачливый уродец улыбается еще шире… Они торчат тут уже пять дней, и Антону с каждым днем все яснее, что нужно что-то делать, на что-то решаться, нужно, в конце концов, куда-то двигаться дальше. Знать бы только куда… Еще задолго до Олимпиады, не сговариваясь, они оба решили не возвращаться на Кубок. Антон понимал, что если вдруг сбудется та сокровенная, заветная мечта, о которой и думать лишний раз было страшно, чтобы не спугнуть, то Кубок мира и место в тотале вмиг потеряют для него всякий интерес. Что значит строчка в списке для человека, выигравшего Олимпийские игры? А если мечта не сбудется, то, тем более, возвращаться нет смысла. Что значит строчка в списке для человека, Олимпийские игры проигравшего? А Мартена и вовсе глобусы и кубки перестали интересовать настолько давно, что он и не помнил, когда именно. И вот теперь, когда сбылись сны и мечты, они вдруг оказались на таком перепутье, что стало страшно. Как там пелось в той старой песне? «Нажми на кнопку, получишь результат, и твоя мечта осуществится». Нажал. Получил. Осуществилась. И теперь ему больше не к чему стремиться… — Что собираешься делать дальше? — Эээ… — застигнутый врасплох над раковиной, полной грязной посуды, Антон запинается. Мартен же имеет в виду сегодняшний день, правда?! — Наверно, надо в магазин сходить, — отвечает он, пытаясь говорить ровно и не оборачиваясь. Мартен, стоящий в дверном проеме, привалившись плечом к косяку, нетерпеливо хмыкает: — Не строй из себя идиота. Ты прекрасно понял, что я имею в виду. В глобальном смысле — что делать. Антон едва ли не беспомощно глядит по сторонам и утыкается взглядом в свою любимую тарелку, обескураженно глядящую на него из-под вороха других. Нет, он, конечно, знал, что рано или поздно этот момент настанет, но представлял его себе как-то иначе. Пусть не во мраке ночи при свете свечей и блеске звезд, но и не во время мытья посуды же! Проклятье, он всегда считал себя нормальным мужчиной, для которого слово «романтика» — практически ругательство, но даже для него это как-то чересчур. Чертов Фуркад! Умудрился-таки подловить момент, когда он совершенно не был готов к этому разговору. Думал ли Антон об этом раньше? Конечно, думал, неоднократно, но так ни разу и не пришел ни к какому выводу, надеясь, что когда час Икс все же грянет, то нужные слова придут в голову сами собой. А какие слова могут прийти, если он стоит и смотрит на тарелку, заляпанную томатным соусом, и вилки, к которым прилипли кусочки яичницы?! И в то же время другой, более холодной и рациональной частью своего сознания он понимает, что вся эта беспримерная чушь сейчас крутится у него в голове по одной простой причине. Он боится. Он чертовски, офигенно боится. Того, что нужно сказать, и того, что можно услышать. — А давай ты первый, а? — это все, на что его сейчас хватило. Мартен пожимает плечами и неспешно проходит в кухню, остановившись позади Антона и упершись задницей в стол: — Если ты имеешь в виду, чем я хочу заняться, то я не решил еще. До Игр, если честно, разные мысли бродили, но я их решительно прогонял, чтобы концентрацию не сбивали. Вариантов-то масса: во французской федерации меня уже давно ждут. А ты? В депутаты? — усмехнулся он. Антон морщится и выкручивает горячую воду посильнее: пусть практически обжигает руки, может, хоть это поможет быстрее прийти в себя: — Блин задрали уже! Вот понятия не имею, откуда это вообще взялось. Если трое-четверо бывших спортсменов ушли в депутаты, это как бы ни разу не означает, что и все остальные пойдут по их стопам. Так что нет, это кресло меня ни разу не прельщает. — А что прельщает? — быстро, слишком быстро спрашивает Мартен. — Да тоже не знаю, — и Антон ни разу не кривит душой, говоря это. — Со временем хотелось бы в тренеры, с юниорами возиться. Опять же комплекс биатлонный в нашем городе давно предлагают возглавить, я пока ни «Да», ни «Нет» не ответил, — он замолкает, ожидая реакции, но поскольку ее не последовало, выдыхает, машинально ставит чистую тарелку на сушилку, берет внезапно дрогнувшей рукой другую, и резко спрашивает то, что сразу же цепануло нервы и вытянуло их в струнку: — Но ты странно выразился: «если ты имеешь в виду, чем хочу заняться». А ты имел в виду что-то другое? Даже не видя Мартена, он словно наяву представляет, как тот недовольно на него покосился: — Антон… Опять изображаешь тупицу? Ты же прекрасно меня понял! Но если тебе так нужно, чтобы я сказал это первым, — вздыхает он тяжело, — то хорошо… В общем, так… Я не знаю, что ты там думаешь на тему нас с тобой, а мне и думать ничего не надо. Я все для себя решил еще сто лет назад, когда предложил купить вот эту квартиру. — Четыре, — почти на автомате поправляет Антон, совершенно не задумываясь о том, что именно произносят его губы. — Что? — непонимающе переспрашивает сбитый с толку Мартен. — Четыре года. Не сто. Очередная, та самая, любимая тарелка вдруг почему-то становится слишком скользкой, он никак не может ее ухватить, пальцы дрожат и срываются. — Да не суть, — Мартен раздраженно отмахивается, — в нашем с тобой случае это почти одно и то же! Не перебивай! О чем я говорил?! — Что ты все решил еще тогда. — Ну да. Решил. Для себя решил. А иначе зачем бы мне вот все это?! Я пока не особо себе представляю, как это все будет выглядеть, но я уверен, что при желании мы оба можем найти кучу занятий, которыми можно заниматься, периодически приезжая сюда, а лучше, прямо здесь. Антон, наконец, хватает непокорную посудину и стискивает ее так, что самому становится страшно: не раздавить бы. — В общем, сейчас будет минутка патетики, ты уж потерпи и постарайся сильно не ржать. Это недолго, — Мартен коротко смеется, и Антону яснее ясного, насколько тот чувствует себя не в своей тарелке. «Зато ты как раз в своей», — охотно подсказывает внутренний голос, и Антон еле удерживается от такого неуместного нервного хохота. — Короче… — Мартен отстраняется, наконец, от стола, к которому до сих пор, кажется, был приклеен, и подходит к окну, — Черт, что ж так сложно-то? — он смеется сухо и фальшиво, выбивая пальцами неровный ритм о подоконник, и Антон думает, что более идиотского разговора в его жизни еще не было. И более важного тоже. — Смотри, Антон, — делает он новую попытку, — пора решать все-таки, причем в большей степени тебе, для меня-то вопрос не стоит, как я уже сказал. Мы с тобой уже не двадцатилетние сопляки, у которых вся жизнь впереди, пора наверно как-то определяться. Благо, как минимум, я уже в состоянии разобраться в себе и понять, чего я хочу и чего не хочу от этой жизни. — И чего? — Антон очень надеется, что это звучит твердо и четко, но понимает, насколько тщетны его надежды. Вода бежит, руки горят, струйки сбегают по тарелке, мысли сбегают по венам, внутри вообще непонятно, что творится. Блестящая картина… Антон думает, что автор «Крика» — по сравнению с этим — жалкий дилетант. — Не хочу приезжать сюда тайком два — три раза в год на пару дней, а все остальное время довольствоваться редкими звонками, скайпом и сексом по телефону. Это — путь в никуда, Антон, отношения на расстоянии не работают, поверь мне, я видел это не раз. И я не хочу такого конца. — Я понял, чего ты не хочешь, — Антон наконец осознает, что скоро протрет в своей тарелке дыру, берет другую и автоматическими движениями отскребает ее от засохших пятен, — но так и не понял, чего хочешь. Краем глаза он видит, что Мартен поворачивается к нему лицом и коротко фыркает: — А вот сейчас будет апофеоз патетики. Извини, рад бы без него обойтись, но никак. Вот теперь вообще никак! Он медленно подходит, останавливается почти вплотную за спиной Антона, но не прикасается, замирает в нескольких сантиметрах от него. Не пересекает границу, которая еще есть между ними. Антону отчаянно хочется податься назад, привалиться, почувствовать опору, которая всегда его спасала, но он тоже знает, что сейчас не имеет на это права. Сейчас они вместе, но все еще не до конца, пока еще они каждый сам по себе… — Я хочу, — тихо произносит Мартен, почти шепчет, — жить под одной крышей с любимым мной и любящим меня человеком. Все. Больше ничего. Я не жадный. Антон закрывает глаза. Считает до десяти, сам не зная зачем: он же не бесится, чтобы вот этим, старым как мир, способом успокаивать нервы. Наверно, просто оттягивает момент. Потому что вдруг сердце заколотилось быстрее, чем перед последней стрельбой китайского пасьюта. — С любимым тобой человеком — то есть со мной? — он сам не знает, спрашивает или утверждает. Хотя что тут спрашивать… — Конечно, — хмыкает Мартен. — Я вроде не давал оснований в этом сомневаться. Только ты пропустил. Еще и любящим меня. Антон до боли закусывает губу. Ну что ж… Наверное, правда, пришло время. Он невольно улыбается. Уже не сомневаясь, приваливается спиной к Мартену и тихо шепчет: — Значит, тоже со мной… Удивительное совпадение, не находишь? И когда Мартен, наконец, вечность спустя громко выдыхает, обнимает его и зарывается носом в волосы, Антон думает, что лучшего момента для этого разговора и найти было невозможно. Ведь когда любишь, любой момент — счастливый. Если при этом просто быть рядом.