По встречной

      Покрытые мелкими царапинами пальцы кисло щекочет капающая с ваты водка. Пёнгван морщится и шипит сквозь зубы, прикладывает вату к косой ссадине на испачканном в пыли виске Сэюна и тут же краснеет, когда видит его слабую улыбку.       «Тряпка».       Грязная ладонь на не менее грязной макушке пытается его успокоить, но безуспешно – в голове бьется только ярость, ненависть и блять, это все из-за меня. Пёнгван не замечает, как ладонь ледяным ручьем перетекает на его запястье и, мягко поглаживая, сжимает пальцы.       «Что мы наделали, что я наделал!..»       Он почти пугается, когда Сэюн тянет его руку на себя и касается губами пальцев. Молча – и без того мало сил – целует еще раз и отпускает. Ладонь Пёнгвана падает, вяло скользя от его подбородка до живота.       Бегающие по голове в панике мысли не отступают, но разбредаются куда-то по сторонам, уступая место главной – телу Вау сейчас не до его тихих истерик.       Пёнгван протирает ссадину на ладони-ручье спиртом, целует в ответ, повинуясь внезапному импульсу, и заклеивает пластырем. Отрывает новый кусок ваты, прикладывает к горлышку стеклянной бутылки и повторяет по новой. Выше и выше, каждый чертов раз бередя собственные раны виной, стыдом и водкой, губами извиняясь за свое существование в жизни Сэюна – не только перед ним, но и перед самим собой.       На фоне телевизор громко бормочет старый голливудский фильм; к синяку на подбородке Пёнгван почти пьянеет, в вечерней полутьме добирается до рассеченной губы Сэюна, забывая про спирт, и позволяет языку разобраться в чувствах без своего участия.       Вскоре он одергивает себя – неподходящее время – и, собрав оставшийся после процедур мусор, тенью ускользает в ванную. Места в ней еще меньше, чем в прошлой, но зато зеркало не треснутое. Пёнгван смотрит в него на свое помятое лицо и понимает, что это совсем не плюс.       Когда он возвращается в комнату, Сэюн уже чуть слышно сопит себе под нос, а по экрану телевизора несется куда-то сквозь тропические леса мужчина в шляпе. Пёнгван молча выуживает из их запасов несколько купюр и монет и покидает номер, шумно поворачивая ключ в замочной скважине.       В облачном небе постепенно сгущаются сумерки; прохладный мартовский ветер бьет Пёнгвану в лицо, будто насмехаясь. В ответ он растаптывает его, пересекая большими шагами парковку перед мотелем, и останавливается у небольшой старомодной стеклянной будки. Нерешительно мнется с минуту, но все-таки уступает все еще хохочущему в ухо ветру и забивается внутрь. Вскоре ветер начинает хохотать вновь – когда Пёнгван, не найдя купюроприемника, матерится себе под нос и возвращается обратно в мотель за жетонами.       – Привет, мам, – наконец неловко блеет он в трубку.       На том конце знакомо шумно: громкая музыка, крики брата и еще один голос – мужской, незнакомый. Громко смеется подобно ветру снаружи и стучит стеклом об стол.       – Где шляешься? – следует ответ секунд через двадцать.       Ответ невнятно-агрессивный, привычный в повседневности, но происходящее – далеко не повседневность, и от этого ушиб под ребром у Пёнгвана начинает ныть с новой силой от детской обиды, смешанной с детской же злостью. Он вешает трубку (шум льется из нее водопадом) и, бросая взгляд на оставшийся жетон, набирает другой номер. Куда более уверенно.       Его маленькое путешествие проходит незамеченным – когда он возвращается обратно в комнату, Сэюн все еще спит. Тихо, все в том же положении. Пёнгван наклоняется к нему совсем близко, прислушивается – дышит. Кровать рядом с ним продавливается с противным скрипом, когда Пёнгван осторожно ложится рядом и прикрывает глаза.       Утром он впервые просыпается раньше Сэюна. Скудно завтракает шоколадным батончиком из похудевших запасов еды и думает уже спуститься в кафе мотеля, чтобы купить чего-нибудь Сэюну на остаток денег, но…       Но кровать за его спиной громко скрипит, и ей в унисон слышится слабое кряхтение. Пёнгван тут же подлетает к ней, на ходу ковыряясь в полупустом пакете с едой. Вау слабо машет головой в знак отказа, но тщетно – его рот тут же оказывается занят остывшим и чуть помятым от долгой тряски в машине бургером.       Пёнгван внимательно следит за тем, как он ест, поит его водой, аккуратно придерживая бутылку.       – Ладно тебе, это всего пара синяков, я ж не при смерти.       Сэюн смеется в ответ на его чрезмерную детскую заботу, но перестает отказываться от помощи, когда чуть не обливает не только себя, но и постель, и свою горе-няньку. Растягивает бледные губы в так себе ободряющей улыбке, делает глубокий вдох и морщится от остаточной боли в избитом теле.       Взгляд Пёнгвана падает на свернутый пакет из черного пластика на прикроватном столике. Пара секунд – и его содержимое уже сыпется на колени Вау, спрятанные под пледом. Пистолет – тяжелый, металлически-блестящий – сразу откладывается куда-то в сторону дрожащими руками. Вслед за ним отправляются и запасные обоймы, и на выбор Пёнгвану остается только разноцветье небольших ярких таблеток.       – Это не обезболивающие, – зачем-то напоминает ему Сэюн.       Пёнгван зажимает одну из таблеток, розовую с бабочкой, между зубами и затыкает его неловким поцелуем, заставляя принять «лекарство».       – Вдруг поможет.       – Не уверен.       Поколебавшись с пару секунд (чисто для приличия), Пёнгван подбирает с коленей Вау еще одну таблетку и отправляет ее к себе в рот, запивая пивасом из ближайшей бутылки. Выцветший голубой плед постепенно превращается в яркое летнее небо. Без единого облачка, только шарики-таблетки парят. Он выкладывает из них цветочек, улыбается результату и показывает Сэюну пальцем:       – Смотри, – тычет в самый центр, немного руша композицию, – какая ебань красивенькая.       Сэюн в ответ молча пробегается кончиками пальцев по его руке, разливая на нее свое тепло, неловко хватается за ладонь и пытается потянуть на себя. Пёнгван сбрасывает небо с шариками с его колен и подается вперед. Под футболку тепло не затекает – ткань мешается, – так что она улетает следом за пледом и исчезает из поля зрения, оставляя себе на замену пистолет.       Работающий уже сутки без продыху телевизор устает от фильмов и сериалов и, кряхтя устало, предлагает им какой-то «Music Bank».       – Знаешь, Вау, – буравя взглядом лежащий на прикроватной тумбе пистолет проговаривает Пёнгван, – я раньше айдолом стать хотел. Танцевать, там, петь. Как Рэйн, например.       Под электронный мотивчик на фоне двигаться тяжело, но не зря ведь преподаватель в школе танцев говорил, что у него талант. Пусть это и было где-то в начальной школе. Пёнгвана колотит и трясет – от вида оружия, от того, как он впивается в пальцы, от, черт возьми, побоев Сэюна, за ним стоящих. Однако обнаруживает он его в своих руках только после того, как цепляет дулом край джинс, ведет им снизу-вверх от живота к ребрам и ключицам. В следующий раз осознание настигает его стальным холодом на языке и губах, а потом тепло и цвета обнимают его руками Вау.       И он тонет в них, тонет, захлебываясь стонами, словами и поцелуями Сэюна. Кожа плавится, мышцы под ней тают, словно масло. Он почти сползает с бедер Вау, но тот хватает его за талию в самый последний момент, снимает с себя и осторожно переворачивает на живот.       Пёнгван теряется в жестком матрасе, закрывает глаза и превращается в сгусток нервных окончаний. Жаркие волны накрывают его приливом, в голые колени впиваются колесики таблеток. Он тянется к ним рукой – хочется, нет, нужно еще, – зажимает заветный кругляш между пальцев, но Вау перехватывает запястье Пёнгвана и резко тянет на себя, вырывая протяжный стон прямо из его горла. Пёнгван давится им, а затем теряет где-то в подушке вместе с чудо-таблеткой.       – Не пойдет, – далеко за спиной слышится ало-бархатный голос. – Я хочу, чтобы ты кричал.       Пёнгван с детским упорством пытается не поддаваться ему, но участившийся темп и растекающееся по спине тепло решают за него – он срывается и хрипит, но молчать не получается на физическом уровне.       Ему кажется, что его хватит еще надолго, но голос, и без того осипший, болью в горле заставляет его заткнуться, а вскоре и давящая сверху тяжесть тела Сэюна исчезает, позволяя ему растечься по постели. Пёнгван пытается залезть на него сверху, но он почти грубо опрокидывает его на спину, долго целует, спускается к шее и плечам, и, напоследок оставляя отметину где-то в ложбинке между ключицами, отстраняется.       Цвета вокруг теряют в яркости, музыка из телевизора перестает отбивать ритм в ушах. Цикличность мира идет на спад, и Пёнгван понимает, что ему нужен свежий воздух.       – Куда ты собрался? – удивляется Вау, когда он встает с кровати и тянет его за руку.       – Пойдем, – мечтательно улыбается Пёнгван ему в ответ, – там сейчас хорошо.       «Там всегда хорошо», – думается ему, когда они покидают комнату, бросая ее незапертой. Чувство безопасности – своей, людей и окружающего мира – укрывает его своими добрыми руками. На улице их встречает нежно-розовый рассвет, самый красивый в недолгой жизни Пёнгвана, и он тащит Сэюна куда-то за мотель, чтобы рассмотреть небо во всех его оттенках – от мягкого желтого до сиреневого и насыщенного малинового. Пёнгван подминает ноющей задницей только вылезшую после зимы траву и прислоняется спиной к обшарпанной стене здания.       – Я танцевал раньше, – внезапно выдает он и тянет Сэюна за рукав, заставляя сесть рядом, – недолго. Пока брат не узнал. Втащил, сказал, что «по-пидорски» и... все. Конец «карьеры».       Он прислоняется макушкой к плечу Вау. На нем в кои-то веки толстовка, а не кожаная куртка. Пёнгвану мягко, уютно и хорошо. Спустя шестнадцать лет жизни он наконец-то чувствует себя на своем месте. За углом старого полупустого мотеля, на жесткой земле.       Рядом с Сэюном.       Словно читая его мысли, Вау поворачивается к Пёнгвану, кладет руки на его плечи и целует, прижимая к холодной бетонной стене. Этот поцелуй совсем не похож на прежние – он долгий, нежный, без единой капли страсти или похоти. Ему кажется, что губы Сэюна все еще отдают на вкус украденными из магазинчика леденцами. И ощущение от них так отличается от всех прошлых, что Пёнгван решает для себя: вот он, его первый поцелуй.       Когда они наконец отрываются друг от друга, на горизонте уже вовсю светит восходящее ярко-алое солнце, и Пёнгвана вновь пробивает на болтовню:       – Трудно будет это, – он перебирает пальцами пряди челки, – высветлить снова. Я хотел после рыжего розовый попробовать. Смотри, вон, как то облако.       Пёнгван изучает Сэюна шутливо-придирчивым взглядом несколько секунд, а затем заключает:       – А тебе бы пошло быть блондином.       – Ты так думаешь? – он легко улыбается, смотря ему прямо в глаза.       Пёнгван кивает, укрепляясь в своем мнении.       Вопросы вьются в его голове, словно мотыльки вокруг фонаря. Он долго пытается прогнать их, не портить момент, но не получается – слова вырываются сами собой.       – А смешно даже. Мы столько херни натворили, а я знаю только твое имя. Ни откуда ты, ни сколько тебе лет. Как ты вообще на ту вечеринку попал?       Улыбка исчезает с губ Сэюна – даже смотреть не нужно, чтобы это понять. Неловкая пауза вязкой патокой заполняет пространство, и Пёнгван, пытаясь разорвать ее, продолжает:       – Ну, в смысле... не похож ты на тех, кто по притонам шляется. И Мино этот... откуда ты его знаешь? И того, в кепке.       Где-то невдалеке стрекочет цикада. Пёнгван чертит пальцем кривые узоры на земле, боясь поднять глаза. Мотыльки бьются у него в глотке, рвутся наружу, царапают горло. Сэюн молчит, плечо под виском – словно каменное.       – Ты и раньше убивал людей? – выдавливает он почти шепотом, боясь пошевелиться.       Мотыльки вылетают.       Вместо ответа Вау вновь затыкает его поцелуем.