Наследство дядюшки Ли

Шнайдер — человек ритуала. Каждый его день подчиняется строгому распорядку, который он сам для себя выдумал, чтобы не сойти с ума. И сейчас, как обычно в это время суток, он сидит за столом в своей спальне — да, рабочего кабинета ему мало, у него в каждой комнате по добротному дубовому столу с кучей выдвижных ящичков — сидит и полирует ногти. Его взгляд устремлён в окно: для того, чтобы полировать ногти, глаза не нужны — руки своё дело знают. Слепящее пятно настольной лампы ограждает его от мира — в чёрном зеркале окна он видит лишь себя, хотя ему кажется, что он видит то, что за. За окном пустырь, за пустырём — заброшенный особняк. После кончины старого Томаса Линдеманна привычный уклад жизни города дал трещину, и большинство семейств, державших город в кулаке, бежали в поисках лучшего будущего — ведь у города его не было. Остались лишь те, кто не хотел бежать или не мог. Шнайдер помнит падение династий, хотя и не наблюдал эпоху великих перемен воочию — но у него есть семья, и рассказы старших заменяют ему память: в его семье так принято. Старшие Линдеманны просто умерли, оставив единственного наследника, который семейное дело не продолжил — но сейчас нет уже и его. У особняка Линдеманнов теперь новый владелец, и кто знает, чего от него ждать, а вот у особняка напротив владельца нет. Вычурные полуразвалины пустуют столько, сколько Шнайдер их помнит. Он специально купил дом напротив, чтобы гарантировать себе отсутствие соседей. И всё же, почему ему время от времени кажется, что за ним следят? Он с волнением смотрит на часы — без одной минуты одиннадцать. После одиннадцати родители не звонят — у них такой уговор, и, досчитав до шестидесяти, Шнайдер с облегчением выдыхает, отбрасывая полировочную пилочку на стол. Сегодня ему повезло — родители не позвонили. С тех пор, как его сестра бежала из города с заезжим диджеем, его родители беспрестанно судятся с её мужем. Тот первым подал иск, требуя от тестя с тёщей компенсации "морального ущерба и репутационных потерь". Родители думали не долго и подали ответный — с аналогичной формулировкой. Муж обвиняет стариков в том, что те подсунули ему "блядь", они же обвиняют его в том, что он сделал из их дочери "блядь". От хороших мужей жёны не убегают с заезжими диджеями через три месяца после свадьбы, ведь так? В этом вопросе Шнайдер с родителями солидарен, хотя и знает куда поболее, чем они. Но бесконечные обсуждения судебного процесса и "юридические консультации" по телефону сводят его с ума. Ему с трудом удалось настоять на том, чтобы купить дом на отшибе, да ещё и такой нестандартный — дом на два крыла: для жилья и для работы — нотариальная контора находится в нескольких десятках шагов от спальни. Два в одном. Родители до сих пор журят его за это решение: в их понимании, все приличные офисы должны располагаться в деловом центре, а контора на пустыре только компрометирует их сына. Шнайдер всегда был слишком мягок, чтобы дать отпор, и отстояв свой выбор однажды, он превзошёл сам себя. Он и нотариусом стал-то лишь потому, что в городе ни одного не было — местные обычно предпочитают решать вопросы рукопожатием или мордобоем, а бумажки с печатями — это для слабаков. Шнайдер просто занял свою нишу. Что ж, по крайней мере должность позволяет ему худо-бедно существовать: ведь такие вещи, как завещания, через рукопожатия и мордобои не решаются, а умирать в городе стали всё чаще… Телефонный звонок заставляет его вздрогнуть. Пятнадцать минут двенадцатого — это точно не родители, и он уже знает, кто звонит. — Алло? В трубке как всегда молчание. Это Агнес, его сестра. Как же она, должно быть, боится себя выдать, если даже не решается сказать "Привет". Звонит пару раз месяц и дышит в трубку. Потом — всхлип и гудки. Её свадьба была призвана породнить единственные оставшиеся в городе еврейские семейства. Прочие слиняли на историческую родину ещё в пятидесятых — естественно, речь о тех, кто уцелел в войну. Остались два клана, оба с семейной историей, уходящей корнями в далёкие века и в здешние земли. Оба — на последнем издыхании: дети нынче почти не рождаются, и скрепить брачным союзом молодых из обоих кланов казалось удачной идеей. Старики грезили о возрождении диаспоры, о новом будущем для их старой перебродившей крови. А получили судебный процесс и кровную вражду. Шнайдер помнит, как на четвёртый день после свадьбы сестра прибежала к нему, возбуждённая до трясучки и какая-то осунувшаяся. Она рассказала о простыне между тел, жуткой боли, просьбе остановиться, которая осталась без ответа. О том, как застирывала кровь с постельного белья, а потом сидела под бельевыми верёвками и думала — неужели так будет всегда? И бельевые верёвки казались выходом… Он отправил её домой и наказал не выдумывать, хотя готов был признаться, что сам мало что понял из её рассказов. Он отпускал её с тяжёлым сердцем, не осознавая причин своей тревоги — всё, что касается физиологии, всегда пугало его неимоверно. Он думал, что однажды она сроднится с бельевыми верёвками навсегда, но случилось чудо. Агнес повеселела. Супруг уехал в Австрию по делам, а она, тайком ото всех, пошла со школьными подружками в ночной клуб — первый раз в своей жизни. Она стала ходить туда чаще, и всё больше днём, чем ночью, а однажды просто пропала. Владелец клуба, припёртый к стенке сразу тремя мужиками в кипах, лишь признался, что тем же днём не досчитался одного из своих диджеев — новенького, молодого кубинца с идеально белыми зубами и идеально чёрной кожей. С тех пор оба породнившихся семейства живут под единым знаменем "Позор", передавая его друг другу. Шнайдеру больно и стыдно. И он рад за сестру — где бы она ни была, с ней всё в порядке. Иначе не звонила бы. Со временем родители оправились, и теперь все их надежды возлегли на него — на единственного оставшегося у них наследника. Еврейских внуков они уже не дождутся — еврейских девушек в городе больше нет — но они жаждут хоть каких-то. Переходя от намёков к угрозам, они требуют от сына свадьбу, невестку и детишек. А он на какие только ухищрения не идёт, чтобы всего этого избежать. Рассказ сестры о первой брачной ночи крепко засел в его сознании, ожесточив страх перед телесным, свойственный ему с рождения. Шнайдер встаёт из-за стола, выключает лампу и идёт в кровать. Он спит в одежде — в кальсонах и футболке. Он не боится, что его кто-то увидит, поэтому окно не занавешивает — ведь за ним лишь пустырь да мёртвый особняк. Он натягивает одеяло до подбородка, раскидав по подушке ещё сырые после душа кудри, вытягивается по струнке и закрывает глаза. Он уже почти спит, и всё же иррациональное ощущение того, что за ним наблюдают, никуда не делось.

***

Оливер Ридель только что закончил планёрку и сейчас закрылся в своём кабинете, предвкушая пять минут уединения с первой на сегодня чашкой кофе. Несмотря на молодость, его назначили начальником городского управления полиции ещё год назад, при этом его самого не спросив. Так в стране повелось, что начальников всегда присылают извне — чтобы новички, наделённые полномочиями, наводили порядок в местных гадюшниках, распутывая коррупционные клубки и замкнутые круги поруки. В их город начальников тоже присылали — раз десять за последние годы, но те бежали, не продержавшись на должности и месяца: в этом гадюшнике выжить чужаку невозможно — чужаков выживают. Федералам настолько надоело бороться со здешним беспределом, что, плюнув на обычай, они назначили в город начальника из местных — молодого выпускника полицейской академии с опытом боевых действий в горячих точках и стажем работы в других землях. Не прогадали: Ридель — он вроде как и свой, его семья — плоть от плоти порождение города, а вроде как и нет — он всегда был особенным, и в итоге стал первым, кто покинул родные края, чтобы получить международный опыт. Но его вернули — то был ультиматум: город или отставка. Ридель вызов принял и пока справляется. Подув на кофе, он подносит чашку к губам, глубоко вдыхая приторный ванильно-молочный аромат. Главное — чтобы не мимо: замучаешься потом бороду оттирать. Когда-то он носил аккуратную чёрную эспаньолку, но потом перестал её стричь, и ныне лишь подбривает щёки и верхнюю губу, позволяя отросшей бороде свободно колоситься. — Господин начальник, это что же творится-то? Ничего не слушают — требуют Вас! Секретарша жалобно верещит из распахнутой двери и тут же оказывается потеснена: на пороге возникают Чтински с бардаком вместо причёски и Флаке Лоренц в обнимку с костылями. "Только не это", — думает Ридель, с раздражением отставляя кружку в сторону. Он ожидал проблем от этой сладкой парочки, но не на следующий же день после похорон… — Всё в порядке, Лена, можете идти. Секретарша прикрывает дверь, оставляя парочку визитёров наедине с господином начальником. — Я вас слушаю, — вяло произносит тот, всем видом показывая, что слушать их он не собирается. — Мы требуем разобраться! Имел место подлог — это бесспорно, — Лоренц выпрыгивает вперёд на своих костылях — правая нога у него по колено загипсована, отчего он выглядит даже более жалким, чем обычно. — Заткнись, Флакон, я буду говорить, — Чтински по-свойски подходит к столу полицейского и усаживается в кресло для гостей. Лоренц продолжает стоять в дверях, опираясь на костыль рукой, а спиной — на дверной косяк. — Господин Ридель, посудите сами: господин Линдеманн оставил особняк нам, и завещание было подписано им лично и заверено господином Шнайдером. Так как же вышло, что вдруг, откуда ни возьмись, появляется новое завещание и новый наследник, да ещё и по уверению господина нотариуса — "кровный родственник"? Xотя и Вам, и нам прекрасно известно, что никаких родственников у господина Линдеманна не было. — Сговор и подлог! Они в шайке! Завещание — подделка! — не унимается Лоренц. Скучавший до сего момента Ридель подаёт признаки заинтересованности. Он ожидал, что парочка начнёт жаловаться на почившего, но, похоже, они достаточно сообразительны, чтобы найти виновника поживее. — Так-так… Значит Вы считаете, что господин Ландерс, если я правильно помню его фамилию — самозванец, и, вступив в преступный сговор с господином Шнайдером, он обманом завладел имуществом покойного? — Риделя на похоронах не было. Его в городе боятся и уважают, но на праздники не зовут. — Да, именно так мы и считаем, — Александра жестом приказывает Лоренцу не встревать. — Никаких других объяснений случившемуся мы не видим. Просим принять заявление и разобраться. — Так-так… — а Ридель уже горит. — Бог с ним, с заявлением. Поехали. — К-куда? — от такой прыти господина начальника опешил даже Флаке, а Александа невольно заподозрила полицейского в троллинге. — К нотариусу, куда же ещё. Пускай объяснится!

***

Посетителей пока нет, и, коротая время в ожидании, Шнайдер листает записи посещений за последние месяцы. В целом, народ идёт, но вот сегодня — никого. А в свете последних скандалов репутация нотариуса слегка пошатнулась, и он опасается, как бы нехорошие слухи не сократили число его клиентов, а следовательно и уровень доходов. Если ситуация не изменится, очень скоро ему станет нечем платить за свет и воду… — Господин Шнайдер, вы арестованы по обвинению в преступном сговоре! Тонюсенькая дверца, условно отделяющая приёмную от кабинета, обычно не заперта — Шнайдеру нравится иметь полный обзор своих деловых владений. Секретаря у нотариуса нет — не тот размах у конторы, и он со всем управляется сам. Вдруг входная дверь — надёжная, бронированная, в завершении рабочего дня запираемая на три замка — распахивается, громко ударяясь о внутреннюю стену приёмной, отчего краска со стены и штукатурка с потолка хлопьями летят на пол. Табличка с именем нотариуса и графиком работы его кабинета мелко вибрирует, грозя отвалиться. Выпустив бумаги из рук, Шнайдер, прежде, чем поднять глаза, хватается за сердце. В кабинет врываются трое. Распознав в троице двоих хорошо знакомых людей и одного поверхностно знакомого, Шнайдер поднимается из-за стола и выходит в центр комнаты. — Э, господин Ридель, что, позвольте узнать, здесь происходит? Кто дал Вам право врываться в мой кабинет? Вы так меня напугали, что я чуть было сердечный приступ из-за Вас... — Ни слова больше! Вы имеете право хранить молчание и вызвать адвоката! — Ридель вырывается вперёд и с разбегу набрасывается на вялого, ничего не понимающего Шнайдера. От такого поворота событий рты раскрываются у обоих свидетелей — Саша и Флаке ожидали разговора по душам, но этот полицай… Да он просто отморозок какой-то! Что он творит с бедным нотариусом? Вжавшись в стеночку, они наблюдают за драмой, не в силах глаз отвести. В это время Ридель продолжает атаку, и не думая останавливаться. Повалив онемевшего от ужаса юриста на пол, он седлает его, фиксируя его бёдра своими коленями, а запястья — своими рукам. Он склоняется над Шнайдером, почти утыкаясь тому в нос. Шнайдер трясётся, как лабораторная крыса в руках экспериментатора. Ридель даже решается ослабить хватку — очевидно, задержанный и не думает оказывать никакого сопротивления. А судя по пульсирующей на шее венке и расширившимся во всю радужку зрачкам, он и впрямь уже близок к предынфарктному состоянию. — Каяться будем? При падении кипа Шнайдера отвалилась и сейчас валяется на полу, как отсечённая от ножки шляпка гриба. Несчастный дрожит и молчит — его воля парализована страхом, и чем плотнее долговязый полицейский вдавливает его в пол, тем больше Шнайдеру кажется, что это всё нереально. Ну конечно же — это всего лишь сон, дурной сон! За последнее время на него столько всего навалилось — не мудрено! Сейчас он проснётся и обнаружит себя в своей постельке, ну или на худой конец — в своём кабинете, уронившим голову на сложенные у края рабочего стола руки... Ридель тем временем продолжает наседать — перестав сжимать запястья нотариуса, он не выпускает их из своих пальцев — поглаживает их, ловя подушечками тонкую, почти неосязаемую дрожь. Он ещё ниже склоняется над сероватым лицом застывшего в оцепенении задержанного, уже почти касаясь своими губами холодной кожи, ощутимо пахнущей лосьоном после бритья. Лицо Шнайдера завораживает — выражение непонимания на нём сменяется гримасой ужаса, и наконец, зажмурившись, он корчит такую мину, словно разжевал и проглотил горсть лимонника... И вдруг начинает плакать. — Отпустите его, господин начальник, так он ничего не скажет, — Саша подходит ближе. Она не решается дотронуться до Риделя, но и бездействовать больше не может — если что-то и способно выжать каплю сострадания из её почти каменного сердца, так это мужские слёзы. — Как скажете, фрау Чтински. Ридель резво слезает с жертвы, но кажется, будто делает это нехотя. И не протягивает руки́ — он лишь хватает Шнайдера за ладони, не спрашивая, и рывком заставляет подняться. Руки нотариуса заняты — они всё ещё в плену рук полицейского, и Шнайдер, раскрасневшийся и хлюпающий, даже не может вытереть лицо. Его потерянность и беспомощность окончательно разбивает Сашино сердце. — Вот, — она подбегает к бедолаге и промокает его лицо стянутой с его же рабочего стола бумажной салфеткой. — Возьмите, пожалуйста, — она поднимает с пола кипу и протягивает её нотариусу. Ридель вынужден наконец отпустить своего пленика, и тот, почуяв свободу, хватает кипу и тут же бежит за стол, как за баррикаду. Саша обращалась к нему на "Вы"… Потому что мужчина, которого она только что увидела перед собой, не был ей знаком. Такого Шнайдера она прежде не знала. — Итак, господин нотариус, что Вы имеете нам сказать? — Ридель продолжает прессинг, на этот раз моральный, не позволяя жертве оправиться. — Я понимаю, зачем Вы пришли. Я ожидал обвинений в подлоге, но не ожидал бессовестного насилия! Знайте же: никакого подлога нет, — отвечает тот спустя минуту. Ровно столько ему понадобилось, чтобы восстановить дыхание, высушить глаза и собраться с мыслями. — Несколько недель назад я получил письмо из Аргентины. Написавшая его представилась сестрой господина Линдеманна и попросила меня посодействовать их общению с братом, с которым они не виделись почти сорок лет... Она даже не знала, жив ли он, и потому не решилась писать на адрес особняка, а мои координаты ей удалось найти на сайте нашего муниципалитета. Ознакомившись с содержанием письма, господин Линдеманн поручил мне связаться с его сестрой. Её саму я не нашёл: за то время, что письмо шло через океан, отправительница, к сожалению, успела скончаться. Зато по указанному на конверте обратному адресу я нашёл её сына. Мы провели экспертизу ДНК — сомнений быть не может: герр Ландерс и герр Линдеманн — родственники. Узнав об этом, мой поручитель велел переоформить завещание и держать всё произошедшее в тайне. Он сказал, что сам всё объяснит герру Лоренцу и фрау Чтински. Но, видимо... А я... всего лишь… я… выполнял волю человека, которому оставались считанные дни! Последнюю фразу он буквально выплёвывает — дыхание снова начинает ему изменять. Он опускает лицо в раскрытые ладони и шумно дышит, предупреждая паническую атаку. — Меня раньше никто… никогда… не бил… Саша жмёт к груди сумочку — ей стыдно, ей неудобно, её сердце — вдребезги. Она уже тысячу раз пожалела, что повелась на уговоры Флакона и пошла в полицию. Если бы ей удалось самой поговорить со Шнайдером, всей этой трагедии можно было бы избежать. — Я Вас не бил, господин нотариус, — Ридель вальяжно развалился в кресле напротив, закинув ногу на ногу и поглаживая чёрную бороду своими изящными пальцами. Это не пальцы вояки — глядя на них, думаешь, что природа ошиблась. — Я лишь совершил внушающие действия… — Стоп. Так что за сестра? — это голос разума, и, как ни странно, он принадлежит Лоренцу. — Нателла Биргман. Господин Линдеманн дал мне только её дату рождения, а её имя и адрес в Буэнос-Айресе значились на конверте с письмом. Но по нему нанятые нами люди нашли лишь её сына. — Но откуда у него сестра? И почему он не рассказывал о ней раньше? — Саше в историю с аргентинской родственницей не верится — напротив, теперь её сомнения лишь усугубились. — Это не моё дело, госпожа Чтински. Я всего лишь душеприказчик, бумажный червь… — Всё, пойдём, здесь нам больше искать нечего, — командует Ридель своим спутникам и поднимается с кресла. Уже у входа он оборачивается и ровным, поучительным тоном заключает: — Не нравитесь Вы мне, господин Шнайдер. Мудрите чего-то… Уж будьте уверены — я в этом деле разберусь. Я с Вас не слезу.

***

Все трое покидают контору и выходят в октябрьское солнце. Оно не греет и даже уже не слепит — лишь отражается жёлтой сферой в россыпи вчерашних луж. Слабый ветерок гуляет по пустырю, что раскинулся прямо за нотариальной конторой. Все трое закуривают и продолжают молчать, думая каждый о своём. — Сволочь, — первое слово за Лоренцем. Пока курит, он вынужден опираться только на один костыль, и от неустойчивости положения его щуплая фигурка шатается из стороны в сторону, да так плавно, что издали может показаться, будто её шатает сам ветер. — Он знал, что у меня водительские права напожизненно отобрали ещё когда я первый раз в наркодиспансер загремел. Мне девятнадцать было! И он завещал мне тачки. Это издевательство — вы что, не видите? Линдеманн над нами посмеялся! Он нас всех поимел! Саша сказала бы, кого из них Линдеманн имел и в каких позах, но не при Риделе — тот им чужой, да ещё и бешеный какой-то. К тому же, с Лоренцем она не согласна. Тачки можно продать… А вот ей достались картины. Она знает им цену, а в мире мало кто знает им цену, и от этого их цена только возрастает. Но есть ещё Тереза — ей не достаётся ничего, а ведь она рассчитывала на дом — точнее, на треть дома. И конечно, она не оставит Сашу в покое, пока не получит своё. — Что за… Так… Наш Шнайдер или лжец, или клинический идиот. Двое моментально обращаются на Риделя — что он имеет в виду? — Нателла Биргман — это же его жена! Та, что сбежала от Тилля, или они развелись — я уж точно не знаю, было это очень давно. Но вспомнил фамилию — Биргманы были при Линдеманнах чем-то вроде правой руки, на протяжении поколений. И старый Томас женил единственного сына на единственной дочери своего сподручного… — Точно! — Лоренц аж подпрыгнул на единственной касающейся земли ноге. — Я тоже не помню деталей, но ходили слухи, что Нателла бежала от мужа-садиста… Родители всякое рассказывали, когда я малой был! Ох, много ходило историй. А Шнайдер назвал её сестрой, да ещё тест ДНК приплёл! Точно врёт! Точно сговор! Арестуйте его, гражданин начальник! — Заткнись, Флак, — Саше лень объяснять, почему она не думает, что нотариус врёт. Возможно, он сам пал жертвой жуткой дезинформации. — Надо взяться за этого Ландерса. Ридель лишь молча кивает. На самом деле, в гробу он видал и Ландерса, и Линдеманна с его наследством, и эту придурочную парочку… Он возьмётся за Шнайдера — это точно. Со всей обстоятельностью возьмётся!

***

— Поeдeм к твоим предкам, Флак, — Саша садится за руль и терпеливо ждёт, пока хромой Лоренц закинет костыли назад, а сам разместится на сидении рядом. — Это ещё зачем? Ни за что — они и на порог меня не пустят. — Тебя не пустят, так может меня пустят. Если бы мои живы были, я бы к ним обратилась. Но нам нужен кто-то из стариков. Кто-то, кто застал историю с женитьбой Линдеманна. Кто-то, кто прольёт свет на всю эту бесовщину… Жена, которая сестра, и племянник так называемый — всё это требует разбирательств. Пока у неё в запасе полгода. Пока они с Флаконом живут в особняке, а потом будет поздно. Терезе о новом завещании она ещё не сообщила — та явно не обрадуется. Саша оттягивает момент, как может. Слишком хорошо она помнит, какой скандал мать закатила, узнав, что вместо двух долей особняк придётся делить на три. Саше стоило больших усилий убедить начальницу, что Лоренц — необходимое звено цепи. По сути, так оно и есть. Но если вместо трети Тереза не получит ничего, головы не сносить никому. А как она бесилась, когда ей сообщили, что вместо типового контракта конторы Линдеманн подписал обычное гражданское завещание... Она была права! Контракт, потом секс, и никак иначе. Они всё сделали не так — и вот расплата. Саша должна всё исправить, она должна завладеть особняком, даже если для этого придётся улыбчивого племянничка прихлопнуть. Флаке редко бывает прав, но сейчас он прав — старый Ли над ними посмеялся! Саша цепляется за руль, будто норовя выдернуть баранку из панели. Её берёт злость, но надежда пока ещё теплится в её душе. Шнайдер сказал, Нателлы нет в живых? Они должны выведать всё об этой таинственной женщине. Старики помогут — если в этом городе кто-то и чувствует себя на своём месте, так это старики. Машина мчится сквозь город, Лоренц ковыряется в засаленном гипсе. Несколько дней назад бедолага умудрился свалиться с лестницы, обнаружив Линдеманна мёртвым. Особняк-особнячок... Развалюха с дряхлой проводкой, гнилыми трубами и пауками по углам. И всё же, это памятник архитектуры эпохи модерна, как утверждает Тереза. Четыре миллиона…

***

Оливер располагается в раскладном походном кресле — таком, что имеет металлический каркас, обтянутый брезентом, и подстаканник в правом подлокотнике. Чай у него с собой, в термосе. Утром — кофе, ночью — чай. Сон — это для слабаков. С тех пор, как он вернулся в город, с тех пор, как вступил в должность, как встретил Шнайдера на одном из официальных мероприятий в мэрии, он наведывается сюда каждый вечер. Он наблюдал и довольствовался этим, но сегодня… Сегодня он впервые вдохнул его запах. Шнайдер был так близко, он дрожал под ним, рыдал, бедняга. Он так вкусно пахнет! Такой пугливый, такой неприступный. Глупый милый Кристоф. Никто не зовёт нотариуса по имени, потому что никто толком его не уважает. Ридель зовёт его по имени, правда, пока лишь про себя. Но сегодняшний день всё изменил. Запах Кристофа навсегда теперь в его памяти. Теперь он наркоман, теперь он не отступится, не завладев. Оливер делает шумный вдох через нос, воскрешая в памяти запах Шнайдера. Большинство людей — визуалы, некоторые — аудиалы, всех прочих несравнимо меньше. Ридель всегда был особенным: его конёк — память на запахи. Отхлебнув бодрящего сенча, он ставит термос в подстаканник и берётся за бинокль. Здесь его место — на втором этаже заброшенного особняка. Он наводит окуляры — в доме напротив всё как обычно. Шнайдер полирует ногти, время от времени поглядывая на часы. А потом просто смотрит в окно — смотрит прямо на Риделя, но, конечно, его не видит. Иногда он вглядывается в ночную тьму так долго и пристально, что Оливеру невольно начинает казаться, будто Кристоф его обнаружил. Но это лишь глупые тревоги. Настольная лампа гаснет. Хорошая штука — военный бинокль с режимом ночного видения. Шнайдер в своих кальсонах и белой футболке отправляется в кровать. Натягивает одеяло до подбородка, закрывает глаза… Спокойной ночи, плакса. Ты будешь мой.