Наследство дядюшки Ли

— А знаешь, что самое обидное? Я же её из такой дыры вытащил... Ты не представляешь! Даже наше захолустье по сравнению с её деревней — грёбаный Манхэттен! — Круспе до умопомрачения рад новому собутыльнику: в городе его исповедь хотя бы раз выслушал уже каждый, а завсегдатаи кабака "Пьяный Лосось" — и не по одному разу. — Она же сама за мной по пятам ездила, пока я в туре был. Подмазалась к техникам, каталась в их автобусе, а по ночам всё скреблась в мою дверь, аки нечисть! И ведь я сам её впустил... Всё заранее распланировала, зараза. А я, старый дебил, повёлся! Он с шумом выдувает остатки пива и стукает опустевшим бокалом по барной стойке. Новенький — как его, Лендерс, Ландерс — хороший собеседник. Слушает и кивает, не забывая и о пивке. Хороший малый, хотя... — Хотя откуда тебе знать — ты ж молодой ещё, жизни не видел! Когда тебе за пятьдесят, ты любого, кому не за пятьдесят, можешь с полным правом учить жизни, даже если сам за свои полвека не нажил ничего, кроме алкоголизма и смехотворного бракоразводного процесса. Но в какой-то мере выпад Круспе оправдан: Пауль действительно выглядит моложе своих тридцати пяти, а кроткий, с виду, нрав и мягкие манеры заставляют Рихарда испытывать к новичку чувства снисходительно-покровительские. Ландерс пришёл в бар, чтобы, как ни странно, выпить. Он подозревал, что не найдёт здесь собеседника — местное сообщество в лице городского бомонда ещё на похоронах произвёло на него неизгладимое впечатление. Похоже, дядюшкин особняк таки выйдет ему боком. Так что потрёпанный прилипала в футболке с портретом Кобейна и в конверсах с шипами, вызвавшийся составить Паулю компанию, пришёлся весьма кстати. Всё лучше, чем сидеть одному и ловить на себе косые взгляды окосевших горожан. Интересно, кто такой этот Круспе? Чем занимается? В его речах мало ясности... Чем бы ни занимался — деньжата у него водятся: это видно и по айфону, и по фирменным шмоткам, и по обколотой ботоксом физиономии. Но благосостояние не мешает приставучему алкашу выглядеть старым клоуном. Пауль корит себя за снобизм — обычно он не такой, но ступив на здешние берега, он сходу напитался и здешним духом. Нетерпимость и озлобленность, щедро приправленные сарказмом, подают в город вместо кислорода. — А видишь вон того, лысого, — Круспе тычет пальцем куда-то за плечо Ландерса, и Пауль, беззастенчиво обернувшись, сталкивается взглядом с долговязым угрюмым мужиком, сидящим справа, совсем рядом. — Не шути с ним! Это Эль Козлиньо, наш главный полицай, непримиримый борец с преступностью, мать его! А мне ребята с его офиса вот что рассказывали. Они как-то бухали после смены и заспорили относительно нового начальника: один говорит, у него борода, как у испанца, другой говорит — как у козла. Так и не договорились, но кликуха прижилась. Пустили козла в огород, называется! Пока Круспе самозабвенно ржёт, обнажая два ряда идеальных зубов, подозрительно напоминающих фаянс, Пауль стыдливо скукоживается: не хватало ещё участием в подобных разговорчиках снискать немилость местных правоохранителей! Тем временем Ридель нетерпеливо ёрзает на стуле. Чуткий нос устал морщиться: в "Пьяном Лососе" воняет, как в брюхе у лосося дохлого. В руке полицейского стопка абсента, и он стискивает её своими стройными длинными пальцами с такой силой, словно пытается выжать из зелёной жижи куст полыни. — А ты какой-то подозрительный, — Круспе вдруг суровеет, вновь обращая всё своё внимание к молчаливому собеседнику. — Уж не в сговоре ли ты с жидёнышем, дружок? — он присасывается к полному до краёв бокалу пива — которому по счёту. Пауль насчитал шесть, и опустив взгляд на округлый животик пожилого страдальца, понимающе кивает — если употреблять пиво вместо воды, супа и шницеля, не мудрено... — Я было думал, нотариус — нормальный парень, но после того, как он отказался аннулировать мой брачный контракт, мне всё — ВСЁ — стало ясно. Говори! Он вдруг хватает Ландерса за ворот рубашки и притягивает к себе, чуть ли не впиваясь в губы перепуганного знакомца своими: — Намухлевали с завещаньицем, да? А может, никакой ты не племянник? А может, и не было никакого завещания? Ну и кто у вас заводилой — кто весь куш срубит? Кому вершки, а кому корешки? Шнайдер-то умом не блещет, так что, зуб даю, здесь ты — главный шулер! Он уже почти орёт, не выпуская ворот Пауля из своих пальцев. Вдруг, вспомнив про пиво, освобождает несчастного так же внезапно, как и хватал, и вновь присасывается к бокалу. — А я вот чего думаю. Уж не из этих ли вы... Шнайдера всю жизнь знаю и отродясь его с тёлкой не видел. А ты парень симпотный, как я посмотрю. Дааа, — очередная порция пенного отправляется внутрь, возвращаясь на свет божий славной отрыжкой. — Теперь мне всё понятно! Спелись, голубки! А ты, — он резко переключается на навострившего уши Риделя, упорно продолжающего делать вид, что он ничего не видит, и не слышит, и вообще — его здесь нет. — А ты, борода, лучше к нотариусу присмотрелся бы! Займись уже своими непосредственными обязанностями — бори преступность, мать твою! — Ну... мне пора. Поздно уже. Кое-как соскользнув с барного стула, Пауль оставляет на стойке несколько купюр и, любезно откланявшись, направляется в сторону выхода. Всю жизнь он задавался вопросом — и зачем это его матери понадобилось плыть через океан? Но пары дней, проведённых им самим на её родине, с лихвой хватило, чтобы проникнуться её страданиями. Эх, матушка, святая матушка, чего же ты, бедная, здесь натерпелась, в этом гадюшникe... Продвигаясь к выходу, Пауль несмело оглядывается по сторонам. Публика здесь та ещё — лица угрюмые, неяркие. Запоминающихся почти нет — они как серым нарисованы, как с затёртых чёрно-белых плёнок сошли. Люди, не видевшие другой жизни, тщательно охраняющие чертоги своего унылого мирка от любых внешних посягательств. Особенно неприветливыми видятся Ландерсу местные женщины: они — противоположность тех, среди кого он вырос. Аргентинские дамы понятны, но оттого не менее интересны: их одежды едва прикрывают сочные тела, их лица густо разукрашены, а в их глазах — кротость и смирение. Они — словно девы Марии, заточённые в тела блудниц. Другое дело — женщины местные. С блёклыми лицами, строгими причёсками, они носят туфли, напоминающие гробы с каблуками, и плотные колготки, скрывающие кожу. В их глазах испепеляющая ярость. Чопорные и лицемерные — от них хочется скорее бежать: они кажутся заразными и хитрыми, как чума в человеческом обличье. Взять хотя бы ту блондинку с похорон. Нотариус утверждал, что она ухаживала за дядюшкой вплоть до самой его кончины, но Пауль достаточно за ней наблюдал, чтобы понять: в этом маленьком мягком тельце, сплошь состоящем из белизны гладкой кожи и соблазнительных изгибов, добродетель и не ночевала. Вспомнив о том, как Чтински отвечала на его рукопожатие — не глядя в лицо и даже не сняв перчатки — Пауль невольно поморщился. Уже у самого выхода готового ступить за порог заведения Ландерса настигает неимоверный звук. Будто звуковая атака — мерзкое пищание, переходящее в сверхгромкое завывание, заставляет его в ужасе пригнуться, закрыв уши ладонями. Боевая тревога, не иначе. Обернувшись, он замечает, что в баре он один с прикрытыми ушами. Все остальные же прыгают и восторженно свистят, устремив взгляды на сцену. Это Круспе вылез к микрофону и, схватив его всей пятернёй, заставил допотопное устройство фонить так, что в пору надевать на голову кастрюлю и бежать в бомбоубежище. — Эту песню я посвящаю одной дряни! Эй, дрянь, ты дрянь! — орёт артист в немного успокоившийся микрофон. Кто-то из-за сцены тут же передаёт ему гитару, и, взяв пару нестройных аккордов, Круспе затягивает: — Babe, you don't have to be afraid in my eyes, Babe, don't be ashamed... Спустя куплет публика уже заходится в экстазе, требуя "Ещё! Ещё!", но Круспе вдруг замолкает, снимает ремень с гитары и поднимает инструмент над собой. — Дрянь! Козлы! Сволочи! Гитара с грохотом бьётся о сцену, а зрители благоговейно запечатлевают происходящее на свои мобильники. — Аааа! — орёт Круспе, отбрасывая то, что осталось от инструмента — ремень и осиротелый гриф — и прыгает в толпу. Пауль закрывает глаза и слышит шлепок. Открыв их, он в ужасе наблюдает музыканта валяющимся в центре расступившейся кружком публики. Тот барахтается на полу, и можно было бы сказать, что он пытается встать, хотя выглядит это так, словно он пытается плыть. — Что творится? Почему Вы не пресекаете данное безобразие, — обращается ошарашенный Пауль к стоящему рядом охраннику и ловит в ответ взгляд, полный абсолютного непонимания. С таким же успехом он мог бы спросить у охранника, почему в баре продают пиво или почему в бар вообще пускают людей. — А зачем? Господин Круспе — наш постоянный клиент. А много Вы знаете провинциальных баров, которые могут похвастаться своей собственной рок-звездой? Мы и гитары специально для таких случаев держим — в подсобке, с запасом. Сейчас видео разлетятся по соцсетям — и герру Круспе реклама, и нашему заведению — тоже. В сердцах сплюнув себе под ноги, Ландерс удаляется восвояси, даже не удостоив охранника кивком. Тем временем, начальник полиции, для проформы заказавший ещё абсенту, сидит, не прикасаясь к рюмке. Все его думы устремлены туда — в дом на пустыре, где обитает Плакса. Завтра же он наведается к нему с душевным разговором по поводу брачного контракта, а потом снова подтянет историю с завещанием, а потом ещё что-нибудь всплывёт. Он должен видеть Шнайдера — должен вдохнуть его снова. Он бы выследил его в каком-нибудь малолюдном месте, впечатал в стену да и взял своё, как уже делал это раньше с другими. Но он отчего-то чувствует: Шнайдер не дастся даже через силу — скорее умрёт. В нём всё особенное, и подход к нему нужен тоже особенный.

***

Стоя на пороге крепкой, но запущенной хибары, в ожидании, пока им откроют, Саша закатывает глаза, а Флаке пытается спрятать свою тенеподобную фигуру за её спиной, пригибаясь и приседая. — Хватит кривляться! Стань нормально! — заметив его телодвижения, рявкает дама и в сердцах пробивает с ноги по костылю. Ей легко говорить... Флаке не виделся с родителями уже больше года, а не ночевал под крышей отчего дома и вовсе — со своего совершеннолетия. На самом деле, родители его не выгоняли — он сам ушёл, внутренне для себя решив, что он их не достоин. — А. — Лоренц-старший, измождённый мужик с голым, покрытым седыми волосами торсом, возникает на пороге. — Жена, ставь чай, гости у нас! Семейство Лоренцев всегда считалось "неблагополучным" — бедность, перебиваемая случайными заработками, парадоксальное сочетание обособленного, почти нелюдимого существования и страсти к сплетнесобирательству, эзотерическим практикам и запрещённым веществам. Старики-Лоренцы — своеобразные городские хиппи. И у этих детей цветов есть свой ребёнок — тот ещё цветок жизни. В детстве Сашу ничего не смущало — частенько они с Флаконом ночевали в его комнатке, рассказывая друг другу истории про маньяков, ведьм и заживо погребённых. Но выросла грудь, за ней подтянулся и разум, и у юной Александры открылись глаза: с этими отщепенцами ей не по пути. "Скажи мне, кто твой друг...", — вещали коучи на тренингах личностного роста, а Саша не из тех, кому надо дважды повторять. Усаживаясь на краешек протёртого дивана (сложно поверить, но она его помнит!), гостья обводит глазами серую гостиную. Хлам, пыль, но вроде ничем не пахнет. Да и пустых бутылок не видно... Лоренцы состарились, а история закольцевалась — сидя здесь, сейчас, отхлёбывая безвкусный чай из щербатой кружки, она чувствует себя, как в детстве — на своём месте. — Сандрочка, деточка, молодец что зашла, — хлопочет фрау Лоренц — женщина с тяжёлой костью. — А то сына совсем нас забыл... И где же вы сейчас? Всё ещё там ошиваетесь? А потом куда? Сандрочка, ты Флакушу не бросай, один-то пропадёт он! — Заткнись, жена, не позорься. Сандре твой сына на хрен не сдался. Как и мы ему. Забыл нас — так лучше бы и не вспоминал! Забившийся в кресло Лоренц-младший, одну ногу подобрав под себя, а другую, загипсованную, перекинув через подлокотник, исподлобья, по-волчьи взирает на предков, поблёскивая линзами очков. Костыли валяются рядом, на полу. — А мы ведь к Вам по делу! За исторической справкой, так сказать, — бодро, как ни в чём не бывало произносит Саша. — Вы, наверное, уже слышали, что особняк Линдеманнов... — Слышали, как же! Как вы там чёртова извращенца на пару с с-ы-н-о-й полгода обхаживали, а в итоге оказались на улице с голой жо, а аха хааа ккхе, — старик раскашлялся, рассмеявшись. — Не говори глупостей, — пытается разрядить обстановку его жена, — дом большой, и наши ребята просто помогали немощному Тиллю вести хозяйство... А кто слухи распускает... Так это всё от зависти! — последнюю фразу она выпалила с такой яростью, что Саша чуть не опрокинула остатки чая на себя. — Вот именно, — впервые подаёт голос Флаке, — мы там, между прочим, работали. Дом убирали, пищу готовили. Саша еле сдерживается, чтобы снова не закатить глаза: в памяти сразу всплывают многочисленные вечера, когда она, в пыли и в мыле, драила пол на первом этаже, пока Флакон самозабвенно стонал в свой кляп на третьем. — Расскажите нам про жену Линдеманна. Это очень важно. Вы, должно быть, помните те времена... — Про дочку Биргмана, что ли? — внезапно оживился герр Лоренц. — Кто ж не помнит! Я тебе так скажу, Чтински: вся их шобла повымерла, и последний из них помер намедни, и — хвала небесам — город избавился от нечисти, и ты уж там постарайся как-то сладить с новоявленным наследничком, чтобы убрался он восвояси и больше не появлялся — новых Линдеманнов нам здесь не надобно! Супруги наперебой бросаются в пространные воспоминания. Старики любят вспоминать — ведь с годами единственное, что у них остаётся — это память, и то, только до прихода деменции. — Биргманы ещё с того века, — Саша понимает, что под "тем веком" Лоренц-старший подразумевает век девятнадцатый, — на подхвате у Линдеманнов бегали. Из поколения в поколение! И во многом их превосходили, да только не в бабле! А вот в отмороженности они друг другу фору бы дали! Сколько веревочке ни виться... А ведь старый Томас Линдеманн имел славу того ещё трахателя. Ох, и скольких же баб он покрыл, ох, и сколько же его ублюдков по округе, наверняка, до сих пор бегают, сами о своём происхождении не догадываясь! — А жена Линдеманна? Как она относилась к похождениям мужа? — Саша не в силах удержаться от проявления типичного женского любопытства. — О, Бригитта! Эта баба — та ещё ведьма, муженьку была подстать! Ревновала его жутко! Мечтала родить наследника — думала, блядун её прикипит, остепенится. Куда там! Время бежало, ребёнка не было. Пошли разговоры, что первая леди города — бесплодная. Что поделать: Линдеманн всё по шалашовкам бегал, а жена его терпела-терпела... Злость копила. А любой злости нужен выход, так? — Лоренц-старший со всей дури бьёт кулаком по столу. — Хорошо, что сами мы не злые... — Во время войны у нас тут трудовой лагерь был неподалёку, — встревает фрау. — Мне ещё бабка моя рассказывала, как с Востока на работы остарбайтеров пригоняли, в основном женщин и детей. Так фрау Линдеманн туда волонтёром устроилась! В службу надзора, если ты понимаешь, о чём я, — женщина загадочно ведёт бровью, и Саше тут же чудятся средневековые пыточные и сама Елизавета Батори, принимающая ванны из крови умерщвлённых ею лично прекрасных девственниц. — А после войны? Её судили? — задаёт она странный вопрос. — Чего? Ты, я смотрю, совсем как неродная стала, — старик скептически осматривает Сандру, будто сомневаясь — та ли она, за кого себя выдаёт. — Уж что-что, а дела Линдеманны вести умели. Худа от них было немало, но одного не отнять: в городе порядок был. И до войны, и во время, и даже после. Амеры сюда как пришли в сорок пятом, так и ушли ни с чем. Сам старый Шнайдер — прапрадед нашего нотариуса — вышел им навстречу и сказал, мол: "Камрады американцы, у нас тут всё чинно-благородно, никого не обижают. А вас мы не звали, так что валите на хрен". Я-то в детдоме рос, и там эта байка из уст в уста ходила, что-то вроде анекдота! — Постойте, вы говорите, Шнайдер? И что, во время войны с ним... ничего не сделали? — Саше кажется, здесь что-то не сходится. — А что с ним будет-то? Когда гонения по стране начались, Линдеманны выставили условия. Нечто вроде оплаты за крышевание. Всё по договору, никаких подлогов! Ну и Шнайдеры, а также, эти, как их — ну, с кем они сейчас судятся, — Лоренц-старший проглатывает злорадный смешок, — сделку заключили. Им документ даже выдали: мол, за всё уплачено, живите в городе спокойно и соблюдайте условия договора. — Условия? — Ну там... не светиться и не отсвечивать. Переименоваться всем на немецкий манер, и чтобы никаких синагог — пускай дома у себя свои шабаши устраивают. Поговаривают, договор тот и по сей день ихней семейкой хранится — что-то вроде реликвии... — Но они же могли этот "договор", если он действительно был, американцам предъявить, и никто бы из городской верхушки головы не сносил — тогда с этим строго было, я слышала. — Они что — идиоты? Даже если бы Линдеманна тогдашнего повесили, Шнайдерам всё равно не жить бы. В ту пору ещё связи у наших вертухаев были по всей стране, да такие, что предателей бы из-под земли достали. Все тогда молчали, и сейчас молчат. Так и живём — не ссоримся, блюдём... Старик мечтательно затянулся сигаретой и уставился в окно. Там, за окном, город, которого нет. Старики живут прошлым. — Ну, а Биргманы? — Флаке не назовёшь шибко сообразительным, но всё же он умеет вовремя вернуть разговор в конструктивное русло! — А! — его мать бьёт себя ладонью по лбу. — Так что непонятного-то? На склоне лет Линдеманн завёл себе новую игрушку, да далеко за ней не ходил. Подельник его, тот самый Биргман, к тому времени уже давно овдовевший, женился снова — на молодой красотке, всё как полагается! Это было уже в начале шестидесятых. Так старый Томас повадился к жене дружка своего ходить. Они годами шашни крутили. Об этом знали ВСЕ и молчали тоже ВСЕ! И вдруг фрау Ли, уже немолодая, всё же родила — поздний ребёнок, единственный сын. Чудо, не иначе. Некоторые до сих пор уверены, что без чёрной магии не обошлось... Говорили, Бригитта за ребёнка своей жизнью расплатилась, да как не поверить: после родов-то у неё окончательно мозги поехали! Совсем невменяемой стала: бродила голой по городу, на людей бросалась, а через несколько лет — померла. И Томас все силы положил, чтобы сына на ноги поставить. Замкнулся, запустил дела, охладел к любовнице. Вскоре и у Биргманов дочка родилась, и история с этим блядством вроде как забылась... — С трудом верится, что Биргман рад был свою кровинушку в тот дом отдавать... — не унимается Флаке. — О, так это ж не сразу было! Бабы бабами, а дела решать надо. Мужики как-то примирились, продолжили работать вместе. После войны все мафиозные структуры вдоль и поперёк перетрясли, особенно поначалу, как только оккупационный режим установился. Самые стойкие пытались выживать, не предавая старых порядков, но жизнь вокруг менялась слишком быстро — не поспеешь. До начала восьмидесятых эти двое ещё что-то контролировали, но потом стало ясно: мир изменился навсегда. Линдеманн и Биргман переступили, так сказать, через былые разногласия, и решили, поженив детей своих, породниться. Уже тогда было понятно, что от отчаяния: Тиллю-то едва восемнадцать исполнилось, а невесте и того не было. Могущественные старики надеялись через брачный договор и общих внуков удержать свою власть, передать её по наследству... Не сработало. — А когда Нателла пропала? Что в городе говорили? — Говорили всякое. Эту историю я уже лично застала — шуму-то было! — фрау Лоренц явно наслаждается опросом: уж поговорить она любит, лишь бы слушатель нашёлся! — Слухи ходили, что сбежала она от молодого Тилльхена, не выдержав издевательств. Линдеманн-то наш последний даже в юности отморозком был — весь в мамашу, куда больше, чем в папашу. Поговаривали, любил он всякие пытки и даже практиковал их в закрытых клубах для богатеев, а отец все его похождения прикрывал вплоть до самой своей смерти. Но наверняка сказать не могу, своими глазами не видела. Так что не мудрено, что жена с ним долго не продержалась. Бежала девочка, и больше её никто не видел. Потрепавшись с разговорчивыми хозяевами ещё немного, гости засобирались домой. Сейчас они делят особняк, именно его считая своим домом. Но шанс, что особняк того и гляди у них отберут, причём бесчестно и вероломно, после визита к старикам стал казаться ещё менее призрачным. — Я знаешь чего думаю? — едва выковыляв на улицу, Флаке закуривает. Родители наблюдают за ним через оконное стекло, и он это знает, но не оборачивается, даже чтобы помахать рукой. Обе руки заняты, а ещё... ему просто не хочется. — Думаю, что Ли свою жёнушку укокошил — а он мог, ты знаешь! А потом пустил слушок про побег, ну и концы в воду. — А если всё же не укокошил? — девушка машет зажатой меж пальцев сигаретой людям в оконном стекле. Там, за тусклой перегородкой, они кажутся призраками — существами из иного измерения. — Ну, тогда она и правда бежала. И что, что с того? — Флаке раздражённо бьёт по сигарете указательным пальцем, стряхивая пепел. — И что с того? — Ничего. Саше говорить не хочется. Плохие новости. Во-первых, никакая жена никуда не убегала — она знает это точно. Потому что от Линдеманна не убегают: он либо сам отпускает, либо нет. Он позволил ей уйти. И слухи об истязаниях тоже сам запустил — для отвода глаз. Он избавился от неё, потому что... гомик? Нет. Какая связь между браком и сексуальными предпочтениями? Но тогда почему? Неужели, просто пожалел? — Флак? — У. — Лоренц уже докурил и теперь осовело смотрит на садящееся солнце, сверля сырую землю своими костылями. — У отца Тилля и матери Нателлы на протяжении долгих лет была связь... — Ну и что? — А то, что Тилль и Нателла вполне могли быть братом и сестрой. Вполне! Флаке смотрит на подругу, как на умалишённую, и вдруг бьёт себя ладонью по лбу, в точности повторяя жест своей матери. Исключать нельзя — с контрацептивами тогда было туго, с абортами — тем более, а про всякие генетические экспертизы и говорить нечего. А это значит... Что, возможно, Ландерс — действительно племянник Линдеманна!