***
О том, что хозяин может быть недоволен его самоволкой, Кристиан не думал. Выйдя из особняка и спешно преодолев лужайку, он выскочил на улицу и взял курс направо. Особняк находился на окраине, так что единственная дорога, по которой ездили лишь редкие такси — гостей в особняке не водилось — вела в город. Вскочив на тротуар, Флаке резво принялся вышагивать, щурясь на неяркие лучи, веером рассеиваемые ленивым осенним солнцем из-под низких пухлых облаков. Собирался дождь. Однако очень скоро Флаке спустился с тротуара на пустую проезжую часть — вероятность попасть под машину в этой глуши была куда ниже, чем спотыкнуться об одну из неровно торчащих из тротуарной дорожки плиток и пропахать носом всю оставшуюся дистанцию. Он не мог знать наверняка, но почему-то был уверен: Тилль такси не вызывал. Значит, Тилль ушёл на своих двоих — он вообще-то любил прогуляться, и чем тяжелее становилось его состояние, тем дальше он уходил. Первым муниципальным зданием вдоль дороги, что вела от города к особняку, было почтовое отделение. Остановившись, чтобы передохнуть, Флаке сразу же чуть не поперхнулся: из почты вышел сам Линдеманн, подозрительно зыркнул по сторонам и, распихав по карманам какие-то свёртки, двинулся в сторону центра. В руке он держал сложенный зонт-трость, которым при ходьбе слегка покачивал. Флаке едва успел нырнуть за линялый куст сирени — не хватало ещё, чтобы Тилль заприметил слежку! Интересно, а что ему понадобилось на почте? Флаке знал: именно там раздают пособия. В городе не было своего отделения пенсионного фонда, поэтому все отчисления приходили на индекс почты, и страждущие выстраивались к её дверям, чтобы получить свою порцию государственных подачек, ожидавших их "до востребования". Пожилая чета Лоренцев ходила туда за пособием по бедности. Флаке беззвучно рассмеялся в кулак, отчего его очки тут же запотели. Уж не за пособием ли по безработице Тилльхен нагрянул? А что, с него станется — отродясь ведь не работал. Должно быть, старый Томас, наблюдавший снизу за своим чадом, узрев такое, лишь поудобнее устроился на сковородке да попросил чертей поддать жару. Дождавшись, пока Линдеманн свернёт за поворот, Флаке вылез из укрытия и бросился следом, опасливо жмясь к стенам домов и посекундно озираясь. На мышиного цвета асфальт рухнули первые капли дождя — они были так тяжелы, что сомнений не оставалось: быть грозе. Асфальт потихоньку менял свой окрас с мышиного на гепардовый. Горожане спешили заточить себя в домах и конторах — мокнуть и глотать холодный ветер никому не хотелось. К моменту, как тучи окончательно затмили собою солнце, и на город спустилась свинцовая, неестественная тьма, улицы почти опустели. И лишь Флаке продолжал преследовать свою цель. Обуреваемый ревностью, он игнорировал и непогоду, и холод, и промокшие кроссовки. Линдеманн виднелся метрах в пятидесяти впереди: раскрыв свой зонт, он твёрдо брёл вдоль узких изогнутых улочек, вымощенных щербатой брусчаткой. Луж он не огибал — шлёпал прямо по ним; грязные брызги разлетались из-под его высоких тяжёлых берцев. Пригвоздив свой взгляд к могучей спине объекта слежки, Флаке не сразу заметил, как почти полностью перестал видеть. Дело в очках — стёкла залило водой, а дворников в комплекте к окулярам в оптиках пока не выдают. Стянув бесполезные очки, Флаке засунул их в карман и, вновь подняв глаза, чуть не вскрикнул: между ним и целью возникло препятствие. Тёмная человеческая фигура, тонкая и юркая, крадучись следовала за Тиллем, стремясь оставаться незамеченной. Как занятно: оказывается, Флаке — не единственный шпион на улице. Уняв страшливый озноб, Лоренц двинулся дальше. Незнакомец был явно при маскараде — ну кто в сумерках, почти в ночи, при грозе с ливнем, да в июне месяце носит длинное драповое пальто, вязаный шарф, намотанный по самые уши, и короткополую фетровую шляпу? Прямо-таки шпион-неудачник из старого нуарного кино. Процессия кралась, её участники строго блюли дистанцию. Лоренц терпеливо выжидал несколько секунд, прежде чем вынырнуть из очередного поворота, разрешая незнакомцу уйти далеко вперёд, а незнакомец, тем временем, виртуозно скрывался от самого Линдеманна, не позволяя, однако, тому далеко уйти. Вдруг улица Томаса Манна, по которой троица следовала последние несколько сотен метров, вышла на свой самый длинный и прямой участок. Обнаружив, что прятаться больше негде, Флаке забился за мусорный бак и, согнувшись в три погибели, продолжил наблюдать за предшественниками. Тилль уже успел преодолеть почти весь отрезок, как вдруг резко свернул влево — в узкий и беспросветно тёмный закуток. Флаке хлопнул себя рукой по губам — он знал: там — тупик. Поравнявшись с подворотней, преследователь в шляпе завернул туда же. Флаке откинулся спиной о стенку бака и вытаращил щучьи глаза в небо — туда, где единственным ночным светилом в грозу оставался уличный фонарь. Бедный Тилль! Он в западне! А что, если за ним послали киллера? Ему не спастись — там тупик! Некуда бежать! И наверняка у мужика под пальто пистолет! Если бы Флаке был хоть чуточку смелее, он бы выбрался из-за бака и бросился туда же: туда, докуда не достаёт свет уличного фонаря. На выручку Тиллю. Но страх сковал его, будто скрепками пригвоздив позвоночник к грязной стенке бака. Он только и мог что смотреть в разверзающуюся впереди тьму и ловить тяжёлые капли открытым в изумлении ртом. Через минуту у входа в подворотню замерцали тени. Шума не было — сквозь небесный водопад ни возни, ни голосов Флаке так и не расслышал, но наблюдая за пляской теней на мокром асфальте, он готов был поклясться: шла борьба. Борьба затихла очень скоро, и Флаке, обезумев от ужаса, продолжал пялиться на чёрную дыру, представлявшую собой вход в подворотню. Он выжидал появления победителя схватки. Он ждал, когда мужик в шляпе вынырнет оттуда и бросится прочь, и тогда он, Кристиан Лоренц, бросится туда — чтобы пасть на колени перед бездыханным телом своего благодетеля и омыть горячими слезами его смертельные раны. Дождь смоет и слёзы, и кровь — дождь умоет их лица, стерев с них любовь, будто её и не было вовсе... Линдеманн вышел из подворотни на середину улицы, не стесняясь фонаря. Он подставил помятые щёки под холодные струи и опёрся о сложенный зонт. Постояв так недолго, он направился своею дорогой — вверх по улице, и за угол, затерявшись в закоулках. Флаке за ним уже не пошёл — он не мог: обнявшись с мусорным баком, он не отнимал взгляда от подворотни... Шло время, а оттуда так больше никто и не показался. Обретя контроль над собственными ногами, Флаке бросился бежать. Чем проворнее он перебирал ногами, тем живее проносилась в его голове череда сумасшедших мыслей. Он очнулся, уже стоя перед воротами: калитка была приоткрыта, круглый вензель сверкал свежей краской. Ноги дрожали, лёгкие горели. Очки потерялись. Осенив себя крестным знамением, Флаке вошёл в калитку.***
Саша сидела на кухне, грея в руках стакан. На дне стакана был виски. Линдеманн ничего не говорил ей по поводу спиртного в доме, и всё же за пределами своей комнаты она ещё никогда не пила. Час настал — Флаке пропал: как бы не ушёл вразнос, и тогда прощай и контракт, и особняк... У входной двери, которую она оставила незапертой, раздались шаги, и Саша внутренне собралась, настраиваясь на серьёзный разговор с начальником. В кухню влетел Флаке — а его увидеть здесь она не ожидала! Слишком громок был его топот — отродясь ангелочек так не топал! — Флак, где ты был, сними обувь — наследишь! Где твои очки? Он её не слышал. Сгоняв наверх, он вернулся с паспортом и ключами от той хибары, из которой его выгнали за день до того, как он встретил Сашу. Выгнать выгнали, а ключи забрать забыли. Хаотично пооткрывая-позакрывая все шкафчики на кухне, он наконец разглядел стакан в ладонях девушки и, выхватив его, мгновенно осушил. Отдышавшись, он заговорил: — Ссандрр, он просто прибил его зонтом. Я сам видел! Сложил свой зонт и впихнул ему в глаз, повертел туда-сюда, нанизал мозги на наконечник — а потом пошёл себе дальше, как ни в чём не бывало! Сан, я боюсь. Он опасен. Я ухожу. Беги и ты. Сссааан... Ааааааа! Едва за Лоренцем хлопнула дверь, Саша нащупала под столом початую бутылку и снова наполнила стакан — на этот раз до кромки. Теперь уже разговора с начальником ей точно не избежать. Она цедила алкоголь сквозь зубы, закусывая кислым виноградом, и старательно соображала, как объяснить Линдеманну две вещи: пьянство на рабочем месте и бегство раба.***
— А ты чего не спишь? — Линдеманн протопал грязными берцами от самого входа, оставляя за собой мокрые разводы через всю гостиную. Сиделка помоет. — Не спалось. А виски лучше молока... — И не поспоришь, — Линдеманн извлёк из холодильника копчёную свиную ногу и, наспех отрезав пару крупных кусков, тут же засунул их в рот. — От молока-то пучит. — Прихватив бутылочку пивка, он отправился наверх. Грязные следы рифлёных подошв тускнели на мраморных ступенях. Пару минут ничего не происходило. Потом раздался грохот битого стекла и ор: — Это что за нахер! Ночь на дворе, а он где-то шляется! На кухню Линдеманн спустился уже в одних носках — берцы Саша нашла только на следующий день: пробив два слоя стеклопакета, они застряли в третьем, да так и остались там торчать, выглядывая подошвами из коридорного окошка третьего этажа прямо во двор. — Где? Большим пальцем правой руки он дёргал колёсико зажигалки, то порождая огонь, то заставляя его исчезнуть. Сигареты при нём не было. — Он ушёл, господин Линдеманн. Ничего толком не объяснил. Наверное, у него возникли какие-то проблемы... Забрал паспорт, ключи и ушёл. — Так, значит... — Линдеманн приземлился на стул напротив сиделки и уставился ей в глаза. — Ушёл, значит? Мощная волосатая лапа протянулась через стол и вырвала стакан из натруженных женских ладоней. Через мгновенье содержимое из стакана исчезло. Кто только не прикладывался к этой посудине за вечер... — А знаешь что? — Линдеманн потряс пустым стаканом возле своего виска, и Саша тут же нырнула под стол за бутылкой. Опрокинув вторую порцию, хозяин хлопнул посудиной о стол. — От меня. Не. Уходят. От. Меня. Никто. Не смеет. Уходить. Я отпускаю сам, если хочу. А если не хочу — не отпускаю. Это. Понятно? Ответа он не ждал. Выйдя из-за стола, он направился ко входной двери. — Адрес? Саша по памяти надиктовала приблизительную локацию "доходного дома", куда, по её предположению, должен был направиться Флакон. Если, конечно, он совсем уж всё не испортит и не попрётся в кабак... — Господин Линдеманн? — Ну что ещё, — он волком зыркнул на вышедшую проводить хозяина барышню. — Обувь... Оглядев свои носки, в которых он собирался отправиться на поиски беглеца, Тилль лишь фыркнул и, вытащив из шкафа в прихожей первую попавшуюся пару туфель, неспешно обулся, прихватил брошенный у порога мокрый зонт и исчез в ночи.***
Доходный дом представлял собой нечто вроде люмпенского общежития или притона. Четырёхэтажное здание — старинное, выстроенное из камня — имело три подъезда. Ещё издали Линдеманн заметил доски — двери в двух из трёх подъездов были намертво заколочены. Дверь оставшегося была распахнута настежь, над крыльцом без козырька висел закованный в металлический плафон фонарь. Перед входом простиралось озеро, из него торчали люди. Подойдя ближе, Линдеманн обнаружил решётки всех близлежащих дождевых сливов наглухо забитыми мусором. Те же отходы чужой жизнедеятельности, что не успели зацепиться за решётки, просто плавали на поверхности озера: алюминиевые банки из-под пива, использованные кондомы, упаковки от самого дешёвого фастфуда, блистеры от таблеток, средства женской гигиены, грязные шприцы и цветастый лифчик невероятных размеров — Тилль смотрел на мусорное озеро и страстно хотел писа́ть*. — Эй, мужик, тебе чего? Линдеманн растерянно — а он редко терялся — обернулся на голос, незрелый и хриплый — необычное сочетание. Из озера, а по сути — просто гигантской лужи, торчали лавки. Ножки уже давно утопли, как и ноги тех, кто сидели на лавках. Сидения тоже грозились вот-вот уйти под воду, и складывалось впечатление, что местные обитатели оседлали водную гладь. Смотрелись они круче самого Иисуса: тот по воде ходил, а эти сидели на ней задницами. — Чего надо: девочку, мальчика, гашиша или чего посерьёзней? — не унимался заправляла. Линдеманн, стоя всё ещё на берегу, с сожалением осмотрел свои ноги — не надо было берцами разбрасываться, теперь в летних туфлях ему нелегко придётся. Он молча проследовал ко входу, прощупывая дно наконечником зонта и осторожно ступая, всё глубже погружаясь в жижу. Обитатели лавок проводили его взглядом, но больше не окрикивали — странный мужик с грубым тоскливым лицом и тонкими, искусными, будто приклеенными к губе усиками не производил впечатление того, кому стоит докучать. Ко входу Тилль добрался, замочив штанины полностью, и кажется — даже подмочив исподнее. На первом этаже обители зла заседал вахтёр. — Кристиан Лоренц, — рявкнул Тилль и тут же закашлялся. В последнее время он всё чаще ощущал стальной привкус во рту и жжение в венах. Новые ощущения сбивали его с толку, сбивали они и его дыхание. — Восемьсот. Тилль растерялся второй раз за последние пять минут. Восемьсот — номер комнаты? Вряд ли — в этой богадельне столько комнат и близко не наберётся. Восемьсот — такса Лоренца? От этой мысли Тилль даже хмыкнул — да за его Флакона и сотку в базарный день никто не даст. — Восемьсот — что? — Лоренц Ваш задолжал за четыре месяца. Я уж думал, он свалил с концами, а тут вдруг вернулся. Теперь я его отсюда не выпущу, пока по счетам не заплатит. Тилль зашарил по карманам. Обычно переводы приходили на один из его оффшорных счетов, и потом он сам скупал на полученное облигации, но в тот день пришли какие-то копейки, и он перевёл их на свой местный аккаунт и снял наличкой. Свернул в рулончики да рассовал по карманам. Отсчитав восемь сотенных купюр, он протянул их вахтёру — тщедушному старику, на удивление трезвому — и тот тут же разложил их под настольной лампой сушиться. — Второй этаж, комната тринадцать. — Ну, кто бы сомневался... — Линдеманн направился к лестнице. — И чтобы без крови и прочих извращений, я за вами потом стены драить не намерен! Линдеманн вахтёра уже не слышал.***
— Открывай, идиот, я знаю, что ты здесь, — он долбился в дряблую дверь носком туфли, от носка разлетались брызги. Если бы он захотел, то снёс бы преграду одним полноценным ударом, но он не хотел — он знал, что Флаке сидит там, по ту сторону двери, и жмётся к ней своим смешным ухом, дрожа от страха. Представив себе эту картину, Тилль почувствовал возбуждение. — Я...я не вернусь! — Дверь открой хотя бы — давай поговорим. Или я её просто вышибу... Задвижка заскрипела. В щели показалось зарёванное лицо Лоренца. Усомнившись в собственной храбрости, он тут же поспешил снова захлопнуть дверь, но что-то не давало ему этого сделать. Опустив красные глаза, он увидел в зазоре зонт. Лицезрение зонта — того самого зонта — окончательно его подкосило. Схватившись за голову, он попятился назад, едва слышно завывая, и, споткнувшись о железную пружинистую кровать, рухнул поперёк неё на спину. — Не убивай меня! Я ничего не видел! Я ничего не знаю! Аааа! Тилль уселся на край кровати. — Да не визжи! В одном ты прав — ты действительно ничего не знаешь. Домой пошли — поздно уже... Сиделка, опять же, одна бухает — так и спиться недолго. Ты же не дашь сестрёнке пропасть? А убивать я тебя не буду... — Точно? — Да. Но если ты ещё хоть раз надумаешь меня покинуть... — Я очки потерял... — Потерпи — недолго осталось. А очки новые купим. Про себя Тилль прикидывал — месяца три-четыре... И впрямь недолго. Во рту становилось всё более солоно. Запястья жгло. Хотелось в сухие носки и выпить. Из притона Линдеманн нёс всё ещё по-заячьи трясущегося Флаке на руках — Лоренцу лишь оставалось держать раскрытый зонт над ними обоими. Когда они пересекали озеро в обратном направлении, кто-то из лавочных сидельцев уважительно присвистнул. — Сотку за тачку с трезвым водилой. — Поставив Лоренца наземь там, где было уже сухо, Тилль прикинул: в такси их в таком виде никто не возьмёт, а пешком им долго плыть... До особняка добрались на старом ниссане без номеров и передней дверцы. Прокатились с ветерком.***
Тереза позвонила на следующий день и, при этом, как раз в самый неподходящий момент. Бросив половник в недоваренный суп, Саша отвлеклась на телефон, стараясь шептать. — Мать, не кипешуй. Третий вернулся, Линдеманн на позитиве. Выжду пару дней и поставлю вопрос ребром — или контракт, или я валю вместе с Флаконом, — Саша сама в такой исход событий, естественно, не верила: хозяин доступно дал понять — от него не уходят. — Слушай, ему всё хуже... Я надавлю, я выбью из него эту сраную подпись! — Бросай поварёшки — пойдём, поможешь мне. Спешно нажав на сброс — а в такие моменты это никогда не получается сделать с первого раза, Саша так замешкалась, что чуть не уронила мобильник в суп. Теперь и хозяин подкрадываться научился! Лишь бы ничего не расслышал... — Уже иду, — выключив газ, девушка оставила недоварево на остывающей плите и последовала за начальником. В подвале было относительно светло и совсем уже не так страшно, как в прошлый раз. Пятно ещё красовалось на полу, хоть и подтёртое. С опаской, но всё же больше с любопытством, Саша заново узнавала это место. Вот откуда запах олифы... — Хочу перестановку сделать. Давай так: ты поднимаешь картины, а я двигаю стол, потом ты кладёшь картины на стол... Не бойся за них — не рассыпятся. И не тяжёлые они — сразу по несколько бери. Холст да подрамник — чего бояться... Саша сразу вошла в раж — двигая нагромождения полотен из угла в угол и водружая их с места на место, она успела получше с ними ознакомиться. В целом они были очень однотипными, а их стиль — узнаваемым. Линдеманн писал мелкими, но грубыми мазками — каждый из них рельефно выступал на полотне, отличаясь от тысяч таких же, как отпечаток пальца от тысяч других. Из масляных мазков складывалась геометрия: дома, созданные пересечением нерезких, нечётких линий, люди, настолько тонко выписанные, что почти безликие, дороги, крыши. Понять, день ли то или ночь, было невозможно — небо обозначалось лишь условно: оно будто вырастало из земли, являясь ее невесомым продолжением. Ни солнца, ни луны, ни звёзд на Линдеманновских небесах не было. На многих полотнах шёл дождь, а люди несли зонты — странно, но и на них небо оставалось никаким: ни туч, ни молний. Люди не улыбались, не хмурились, не злились — то были картонные люди, и им это шло. Декорации! Саша обрадовалась, как радуется ребёнок каждому своему открытию. Люди — это декорации к городу, а не наоборот! Города без людей не существует, но всё же он для них — куда больше, чем они для него. Одетый в чёрный сюртук мужчина с огненным лицом, наполовину затенённым чёрным зонтом, шёл прямо на зрителя. А сзади, на подрамнике, простым карандашом было накарябано: "Дорога". Не "Идущий", а "Дорога". Сашина теория о людях-декорациях оказалась верна. На руках поселились занозы, на пальцах — уколы от тонких гвоздей, под острым углом крепящих холсты к деревянным уголкам. Под ногти забились частички краски. — Не переживай, отмоешь, — заметив, с какой сосредоточенностью девушка осматривает свои руки, отозвался Линдеманн. С перестановкой в подвальной (тайной!) мастерской было покончено. — Можешь идти. Про суп не забудь, да поторопись — я жрать хочу. Саша подняла глаза на нанимателя и вдруг ощутила укол дерзости: — Господин Линдеманн, а можно вопрос? — Валяй. — Почему Q? — Без понятия. В интернете спроси — там лучше знают. — Тогда... Сперматозоид? Линдеманн взял в руки полотно, что стояло до того на мольберте — оно сохло после предыдущей сессии и было далеко от завершения: первый слой краски покрывал лишь часть мелкозернистого, тщательно загрунтованного холста, упруго натянутого на подрамник, как кожа на барабан; кое-где на сероватой грунтовке ещё виднелись размашистые линии чернового карандашного наброска. — Я бездетен, но не бесплоден, — он прижал подрамник к своей груди и с шумом вдохнул масляные пары́.