***
Кроме двух машин посетителей этим утром на улице находилась ещё одна. Начальник городского полицейского управления тоже спешил попасть в кабинет нотариуса до начала рабочего дня — он планировал сладкую беседу без свидетелей, и не ожидал, что его опередят! Завидев Шнайдеров, он расстроился — план сорван, но когда вслед за ними в здание ступили чужаки — непонятно кто с красноволосой девкой в авангарде, он чуть не обезумел! Резко вывернув руль и сумев остаться незамеченным, Ридель двинулся по знакомому маршруту — к пустующему особняку напротив. Припарковавшись с тыла, он схватил из бардачка бинокль и бросился к своему наблюдательскому пункту. Дрожащими руками наведя окуляры на соседнее со спальней окно — окно рабочего кабинета, он наконец прильнул к ним глазами и еле удержал себя от того, чтобы броситься туда, в кабинет Шнайдера, прямо сейчас! Мерзкая инопланетянка… Что только она с ним не творила — с ним, с его Кристофом! Лапала его самыми непозволительными способами! Не будучи в состоянии этого наблюдать, Ридель свернул слежку и кинулся обратно — в свою машину. Он не видел, как гостья уезжала, не видел, как Шнайдер плакал. Он лишь дождался, когда тот останется один, и направился на приём. — Господин Шнайдер? А не желаете ли пояснить за господина Круспе? Ходят слухи, что Вы не хотите помочь ему в личных делах — а ведь к ним Вы, бумагомаратель недоделанный, имеете самое непосредственное отношение! Ходят слухи… — Боже… — застигнутый врасплох Шнайдер спешно отворачивается — он не хочет, чтобы незваный посетитель видел его красных глаз. Он напряжённо таращится в окно — в пустые глазницы мёртвого дома напротив. Ощущение, что за ним следят, как ни странно, сейчас его покинуло. — Неужели герр Круспе подал заявление? Неужели опустился до такого? Он лучше, чем кто бы ты ни было, знает, что брачный контракт был заключён в строгом соответствии с буквой закона. Я не могу его аннулировать! Я потеряю практику! Потеряю репутацию! — Репутацию? Было бы, что терять, — Ридель приближается, и сейчас их со Шнайдером разделяет лишь стол. — Ходят слухи... — Да надоели Вы со своими слухами! Надоели! Что Вам всем от меня надо? Чего привязались? Ридель застыл, уперевшись бедром в край стола. Он не ожидал услышать когда-либо, как Шнайдер кричит. И есть в его голосе что-то необузданное, дикое. Шнайдер дышит часто и рвано, тщетно силясь взять себя в руки, и Ридель в замешательстве — он не ждал такого приёма. — Господин нотариус… — Если пришли снова меня избить — избивайте. Только поскорее, а потом проваливайте отсюда. Договор супругов Круспе я не аннулирую, даже если Вы меня убьёте. А про Линдеманна и не заикайтесь… Хоть сто раз меня убейте — закон есть закон, я его не преступал никогда и впредь не собираюсь! Сердце Риделя тревожно дёргается — как реагировать? Шнайдер уже откровенно истерит, прячет лицо. Уже чуть ли шею не свернул — всё отворачивается. Обычно после визитов девиц мужики спокойнеют. Что не так? Да с Плаксой всё не так! Плевав на осторожность, Оливер огибает стол и вплотную приближается к объекту своих завуалированных домогательств. Вот он — его запах. От волос веет какими-то травами — видимо, кудрявый фанатеет от органических шампуней. A его кожа… Она пропитана сексом, мускусом и страхом. Она сочится этим невероятным коктейлем, и хочется схватить недотёпу, прижать к себе, облизать всего. Риделю кажется, он мог бы сутками просто лежать, уткнувшись носом в его шею — в ложбинку под ухом, туда, где средоточие соблазна, где пахнет слаще всего… — С чего Вы взяли, что я буду Вас бить? Думаете, Вы один такой порядочный на весь город? Вижу, даже внущающие действия, произведённые мной во время нашей прошлой встречи, не заставили Вас задуматься. И всё же, будь Вы так невинны, как пытаетесь казаться, столько бы народу на Вас не жаловалось. Он подходит к Шнайдеру вплотную. Тот так и не повернулся — и Ридель может видеть лишь затылок и аккуратную кипу, прицепленную заколками к шикарным кудрям. — Я слежу за тобой, — он проводит пальцами по кончикам волос, что теряются чуть выше уровня плеч. Шнайдер немного ниже его, и это так удобно. Ридель сказал "слежу" — он проболтался, но нотариус, конечно же, ничего не поймёт. Сочтёт за угрозу или пропустит мимо ушей. Так даже лучше. — У меня каждый твой шаг под контролем… Ридель крепко зажмуривается — ещё немного, и он себе не хозяин. Перед тем, как удалиться — уйти, бежать от греха подальше — он позволяет себе последнюю радость: собирает распущенные волосы дрожащего Шнайдера в свою ладонь, оголяя его шею, и проводит по ней носом. Острый кончик едва ощутимо скользит по влажной коже, отчего плечи Шнайдера дёргаются в крупной дрожи. Он так и не обернулся. Пусть. Плакса. Ридель свалил так же неожиданно, как и появился, а нотариус ещё долго стоял спиной к двери, пялясь через чистое оконное стекло на залитый холодным солнцем пустырь. Из глаз текло, из носа текло. За что же его все так ненавидят? Родители говорят, что желают добра, а сами… Круспе. Чтински с Лоренцем. Да весь город! Его труд не почётен, а сам он — объект вечных насмешек. Не явных, конечно — на людях они все мастаки мину держать, но за глаза… Шнайдер знает — за глаза над ним смеются. Но только не этот полицейский. Он жесток настолько, что смеётся ему в лицо. Заявился сюда, чтобы ещё глубже втоптать его посрамлённое самолюбие в грязь. Самолюбие? Призрак его! Если оно и было когда, то умерло ещё до того, как Шнайдер привык, что фамилия заменяет ему имя. Говорят — полюби себя сам, и тебя полюбят другие… Но как себя любить, такого никудышного, такого нелепого… Шнайдер в ужасе опускает взгляд — ширинка топорщится так, что плотная материя брюк вот-вот задымится в районе паха. Нет, его, такого, никто никогда не полюбит…***
Саша не особо чтит "Лосося", обычно предпочитая ему другие кабаки. От выходок Круспе уже тошнит, от бесконечных домогательств тамошней алкашни — тем паче. Но так уж получилось, что "Пьяный Лосось" — единственное круглосуточное заведение в городе. Другие бары открываются лишь к вечеру, а сейчас только полдень, и ей уже нужно напиться. Тереза ждёт решения вопроса. Она на взводе. Она даже пригрозила агентке-неудачнице, что если та не найдёт способа признать завещание недействительным в течение ближайшей недели, хозяйка конторы выставит счёт на оплату неустойки. Был бы контракт — не было бы проблем. Но Саша согласилась на обычное гражданское завещание — и вот результат. Тереза винит её, и Саше обидно, хотя в глубине души себя она тоже винит. За барной стойкой она вдруг замечает самого Ландерса. Чёртов проходимец, чёртов сукин сын! — Позвольте купить Вам выпить? — он снова лыбится и, не дожидаясь приглашения, подсаживается к ней. — "Маргариту" для дамы! Или? — Виски. Двойной. — Двойной виски! Саша уже подшофе и от предложенного угощения не отказывается. Что ей терять? Пьют молча, смотря в разные стороны: Ландерс — на немую собеседницу, сама она — на отражение своих ноздрей в коричневой глади на дне стакана. Бармен не глядя подвигает к ней пиалку с орешками, и девушка, также не глядя, запускает в неё руку. Рядом с этим душным типом так и тянет чего-нибудь пожевать... — И всё же, Ландерс, поделитесь своею родословной? Да, неприлично такое спрашивать, но я пьяна, а Вы такой загадочный… Может быть, хотя бы откровенная грубость заставит его отвалить? Но Пауль лишь вымученно хмыкает. Уж кто к нему только не приставал с расспросами... Да кто они такие? Да какое им дело? Они ничего не знают. — Ландерс, скажу прямо — я в курсе, что Ваша матушка, Нателла Биргман, была Линдеманну сестрой и... женой. — Саша идёт ва-банк. А что, если это всё поклёп и чушь? Что, если их с Флаконом догадки — не более чем отчаянные фантазии проигравших? Позору не оберёшься. — Хм, — Пауль вдруг зарделся, его тёмные глазёнки суетливо забегали, а растянутые в вечной улыбочке губы скорбно скукожились. Бинго! — Откуда Вы знаете, если не секрет? — Городишко маленький, толки разные ходят, — загадочно отвечает Саша. Козырь разыгран, а другого у неё нет — остаётся только блефовать. — Но одного я не понимаю — зачем она сбежала? Почему бы им было просто не развестись? — Хм, сбежала… — Значит, так здесь принято считать: Нателла Биргман сбежала? Как какая-то преступница? Она не сбежала — она бежала. Как бегут от чумы. У Ландерса язык чешется поделиться своей семейной болью, ведь с того самого разговора с матерью, уже совсем больной и почти потерявшей разум — с разговора, который перевернул его жизнь, он хранил её тайну. И, как любая боль, это знание рвётся наружу — держа его в себе, Ландерс чувствует, как отравляется ею. Он хочет выплеснуть немного своего знания — отхаркнуть яда, чтобы стало легче. Но высокомерная блонда — та ли эта персона? А, была-не была. Потом он протрезвеет и пожалеет, но то будет потом. — Она бежала, потому что тогда, в тех условиях, у неё было два выхода: плыть через океан или лезть в петлю. А знаете, любопытная мамзель, я ведь сам совсем недавно это всё узнал. Она держала свою историю в тайне почти до самой смерти. Оберегала меня, наверное… А может быть — стыдилась. — Стыдилась? — Сашина очередь скептически хмыкать. — Чего, позвольте? Только не в этом городе и не при их деньгах. — Саша всегда презирала тех, кто рождается с золотой ложкой во рту. Тех, кто пороху не нюхал. Она-то каждый евро на свой счёт заработала сама. Своим телом, сноровкой, хитростью, образованием, мозгами в конце концов… А они… Да хотя бы этот недоаргентинец! Приплыл из не пойми откуда — и сразу особняк. Классовая ненависть закипает в ней с новой силой. — Да что Вы знаете, — повторяется Ландерс. — Моя матушка бежала отсюда с одним чемоданом и небольшой суммой денег — в Аргентину, потому что там у её семьи были друзья. — Ага, друзья — уж не беглые ли нацики? — В городе хорошо помнят, что военные преступники, как тараканы, разбежались по всему земному шару накануне вторжения войск коалиции. А судя по тому, что рассказывала фрау Лоренц, окружение Линдеманнов и Биргманов было как раз из таких. Самую верхушку преследования, конечно, не коснулись, но вот сошкам помельче надеяться на снисходительность оккупантов не приходилось. — А Вы догадливы! — странно, но Ландерс ничуть не смущён. — Да только приплыв туда, она оказалась в пекле похлеще того, от которого бежали те, о ком Вы говорите. Прибыв и едва успев устроится в диаспоре, она почти сразу же выскочила замуж за первого попавшегося соплеменника — за моего отца. Одной женщине в ту пору было не выжить. Немцы неплохо чувствовали себя при Перонах*, но после переворота перед ними стал выбор: поддержать Виделу** или отправиться в расход. На тот момент, когда родители поженились, мой отец уже давно служил Процессу***. Вскоре родился я, и тут дела пошли не очень. Режим был близок к падению и в каждом видел врага; паранойя, террор и стукачество — вот чем жило тогдашнее общество. Отца кто-то подставил, оклеветал, и его расстреляли. Мать осталась снова одна, с младенцем на руках да клеймом вдовы предателя. Она неплохо соображала в бухгалтерском деле, и добрые люди позволяли ей зарабатывать на дому, подделывая отчёты для налоговой да переводя грязные деньги на иностранные счета. Бедная матушка! О том, в каком страхе она жила, я сам узнал лишь когда она, уже на смертном одре, поведала мне, как в восемьдесят третьем несколько ночей провела на Площади Мая**** со своими подругами! В общине участились случаи исчезновения детей, женщины выходили протестовать. И мама боялась, что однажды меня, крикливого младенца, как и других детей предателей, просто выкрадут, убьют и закопают там, где никто никогда моего тела не найдёт... Она предпочитала прятаться в толпе, среди тысяч протестующих — ведь там, на площади, находиться было безопаснее, чем в собственном доме. А Вы говорите… У Саши голова идёт кругом: то ли от обилия имён и терминов, совершенно ей ни о чём не говорящих, то ли от выпитого. Состояние нездоровое: кровь стучит в висках, щёки горят, а в груди будто чешется. Да это же негодование рвётся наружу — аргентинец пытается заболтать её, надавить на жалость. На что надеется — неужели на сочувствие? Неужто ещё не понял: здесь, в городе, слезам не верят! — И что? Оно того стоило? Вряд ли там было лучше, чем здесь... — про себя Саша присвистывает, залпом осушая остатки виски: избалованная мажорка бежала от сытой жизни навстречу приключениям, только и всего! За что боролась... — Как знать… — Ландерс загадочно хмыкает. Ах, у него в запасе есть ещё истории? — Никто не в курсе, например, но мать Тилля оставалась живой ещё шесть лет после своей официальной кончины! Старый Томас инсценировал её смерть и запер безумную супругу в доме — в одной из комнат на третьем этаже. Сам я в особняке ещё не был, но когда наконец вступлю в права наследования, прежде всего замурую в эту комнату вход! Бедная Бригитта никого к себе не подпускала — кидалась на людей, и только Тилля продолжала узнавать. Он малым ребёнком сутками просиживал в её келье, слушая бред умалишённой и наблюдая, как она рисует на стенах своей менструальной кровью! Он рассказал всё это моей матери… Он доверял ей. Но сами подумайте: как не сбежать из этой семейки? — Семейка у Вас хороша, — Саша уже не скрывает злорадства. Сборище извращенцев, на фоне которых последний Линдеманн смотрится даже очень адекватно. Не зря герр Лоренц умолял её "не пускать в город больше ни одного Линдеманна". Старик делo говорил! — И что же заставило Тилля броситься на поиски беглой сестры? Конечно, она знает, что никого Тилль не искал — сестрица сама нарисовалась, да так удачно — прямо накануне его кончины. Будто всю жизнь только этого и ждала. — Вы хотите, чтобы я перед Вами оправдывался? По крайней мере, звучит именно так! — Ландерс снова хмыкает. Что это: насмешка или попытка скрыть собственную неуверенность? Но то, с какой силой он мнёт между пальцев фильтр сигареты, указывает на ярость. На жалось надавить не получилось, вот он и нервничает. — Так знайте, — вдруг выпаливает он с пафосом плохого актёра, — незадолго до собственной кончины матушка отправила брату письмо. Просто хотела дать знать о себе… Естественное желание умирающей женщины. Всё остальное — уже его инициатива. И извиняться я не буду. Саша скрипит зубами — а этот типок ещё мерзотнее, чем ей виделось! Проходимец и хитрован. Так и подмывает его опустить… Хоть как-то. Гнев ударяет ей в лицо с новой силой — оно совсем уже полыхает, должно быть, пунцовое всё, и как хорошо, что в рваном клубном свете этого никто не заметит. А здесь жарко. И уж не Ландерс ли тому виной? Потерявшись в монологе, Пауль не сразу замечает изменений в своей собеседнице. Её глаза словно бы припухли, а губы стали ярче, при том что вся помада осталась на кромке бокала. Чтински будто стекает со стула — неужели так быстро охмелела? — Извините, я на минутку, — мямлит она и, прижав к груди сумочку, спрыгивает на пол с высокого стула. Её нечёткий силуэт исчезает в направлении уборных, и Пауль только удивляется: да она на ногах еле стоит! А ещё полчаса назад была вроде почти трезвой... В ожидании возвращения своей визави он присасывается к очередной рюмке и смакует виски мелкими глотками. Просто в полупустом баре с нечётким звуком и ещё более нечётким светом время заслуживает того, чтобы его убивали самыми абсурдными способами.***
Все кабинки в женской уборной заняты — даже странно, ведь ещё не вечер, и посетительниц в баре не много. Но один лишь взгляд в покрытое мыльными разводами зеркало у входа заставляет Сашу почти вскрикнуть. Всё её лицо, и шея, и руки — насколько видно под рукавами — покрыты мелкой красной сыпью. Так вот отчего трясёт, вот почему в жар бросает и дышится с трудом... У неё аллергия на кешью — не то чтобы смертельная, но весьма неприятная. Не ожидала она выловить именно этот орех из злосчастной пиалки: в кабаках подобного ранга кроме фисташек и арахиса обычно ничего к выпивке не подкидывают. Клеймя себя за неосмотрительность и безрассудство, она вылетает из уборной: повезло — туалет для инвалидов свободен. Заперевшись в нём, она плюхается на опущенную крышку унитаза, даже свет не включая — видеть себя в подобном состоянии невыносимо. Зодак всегда при ней, но как быть, если виски уже гуляет по крови? Терпеть или рискнуть? Как человек с медицинским образованием она прекрасно знает: антигистаминные с алкоголем мешать нельзя. Сыпь может и уйдёт, но голова утопает следом. От такого микса сносит крышу. В раздумьях о возможных последствиях — об угнетённой нервной системе, сонливости, заторможенности, вялой моторике, провалах в памяти — Саша зарывается пальцами в волосы и вдруг понимает, что тишина просторной кабинки уже не такая и тихая. Хриплые вздохи рвутся из груди, и кажется, вместе с воздухом, наружу вскоре вылетят и лёгкие — раскромсанные, они облепят склизкими ошмётками грязный кафель холодных стен... Она задыхается. Первая таблетка выпала из блистера в темноту и покатилась по полу, вторую и третью девушке удалось поймать в ладонь, чтобы тут же отправить их в рот. Пара глотков воды из-под крана — дай-то боже, по городскому водопроводу хотя бы холерная палочка не гуляет! Она сидела так, откинувшись на спинку — благо на унитазах для инвалидов таковая имеется — и считала собственные вздохи. После двухсотого хрип ушёл, осталось лишь едва уловимое посвистывание и противный зуд под рёбрами. Алкоголь зачастую подавляет действие антигистаминных, но сегодня ей повезло: таблетки оказались сильнее виски. Что до сыпи... Свет включать по-прежнему не хотелось. — Фрау Чтински? — несмелое воззвание с той стороны двери сбило её со счёту. — Вы здесь? Я Вас везде ищу... С Вами всё в порядке? Может, взять Вам такси? Чёртов племянничек! Навязчивый и бесцеремонный, как биржевой маклер. — Герр Ландерс, со мной всё хорошо. Продолжайте вечер без меня. Но звука удаляющихся шагов не последовало. — И всё же, позвольте мне лично в этом убедиться. В какой-то мере в том, что Вы не рассчитали своих сил, есть и моя вина — ведь виски... Вот же козёл! Да её, полячку, не перепьёшь! За кого он её принимает — за какую-то забулдыгу? Нехотя привстав, Саша щёлкнула задвижкой на двери и снова плюхнулась на крышку унитаза — ноги совсем не держат... — Свет не включайте! И дверь закройте! — командует она прежде, чем Ландерс успел бы дотянуться до выключателя. — Виски ни при чём. — Тогда... Что же? Отчего Вам плохо? Ну до чего приставучий! Обсуждать свою аллергию с ним она точно не намерена. Саша думает над отмазкой как вдруг ощущает чужую ладонь на своём плече. — Что Вы... — А Ландерс уже нависает над ней и всё настырнее карабкается своими короткими пальцами в разрез её блузки. — Вам грустно? Понимаю. Мне тоже... Он уже добрался до чашечек бюстгальтера, скользнул внутрь и мнёт мягкие груди, а Саша будто вросла в крышку унитаза — не смея шелохнуться, она ловит горячую пульсацию меж своих ног. Ландерс потирает её соски всё настырнее, а его ширинка так близко к её лицу, и тело её предаёт... Не в первый раз за сегодня. Тело отвечает готовностью. Как же давно у неё не было секса? Нормального секса, а не с клиентами... Сумочка падает на пол, а сама девушка почти воспаряет в воздух: Пауль пленяет её запястья и дёргает их на себя, завлекая вялое от алкоголя с зодаком тело в свои объятья. Разум покидает девушку вслед за колготками — порванные, они летят в угол, туда, где должна находиться урна. Тьму в кабинке скудно рассеивает лишь полоска блёклого света из-под двери. Саша не чувствует плоти — ни своей, ни чужой — она будто в космосе, в невесомости. Её тело не долго остаётся без хозяина — Ландерс овладевает им без раздумий: задирает юбку до пояса и пришпиливает девушку к стене. Блузка на пояснице комкается и закатывается чуть ли не до самых лопаток, и, потираясь голой спиной о кафель, Саша думает лишь об одном: почему он не гладкий? Почему этот чёртов кафель не гладкий? Его вообще когда-нибудь мыли? Интересно, какого цвета этот налёт... Веки тяжелеют, и она проваливается в небытие — всего на мгновенье, чтобы, выпорхнув из него, вновь ощутить скрежет шершавого кафеля о свою спину, грубые толчки между непослушных ног и шумное дыхание у своей шеи. Раз, два, три, снова космос, сновa невесомость, а потом — очередное пробуждение, сопровождаемое неуютным жжением где-то в глубинах ватного тела. Она не знает, сколько это продлилось, и не знает даже, был ли оргазм. Возможно, она его проспала... Когда сознание посещает её в следующий раз, она уже сидит на полу, стёкшая по стеночке, и, вслепую шаря вокруг, пытается нащупать свои туфли. В промежность неприятно задувает, и девушка испуганно вскакивает, хватаясь за поручень для колясочников, а свободной рукой одёргивает юбку. Трусов на месте не оказалoсь, но когда они успели её покинуть, Саша не помнит... Ландерс совсем рядом — застёгивает ремень, подсвечивая себе мобильником. Это занятие быстро ему надоедает, и он раздражённо лупит по клавише выключателя на стене. Кабинка озаряется жёлтым электрическим светом, неуютным и обезoруживающим. Саша щурится, борясь с резью в воспалённых глазах... Ландерс? Он? Здесь? На неё не смотрит. Как он тут очутился? Теперь в её памяти остаются лишь его слова — та исповедь у барной стойки. Зачем он всё это ей рассказал. И что... Что он с ней сделал? — Значит, Ваша двоюродная бабка кровищей на стенах малевала? Теперь понятно, от кого Ваш дядюшка перенял свои творческие наклонности... — О чём Вы? Саша прикусывает язык. Обернувшись к ней, Ландерс морщит нос. — Вы плохо выглядите. Посмотрите на себя, — Пауль, двумя пальцами придерживая за голое плечо, будто превозмогая отвращение, подводит её к зеркалу. Хватает её за подбородок так, чтобы она не смогла отвести взгляда от своего несчастного отражения. — Красная вся, волосы нечёсаны. Отдаётесь первому встречному... Ваши стоны наверняка весь бар слышал. Неудобно-то как! Совсем себя не уважаете. — Лёгкого толчка хватает, чтобы девушка, снова утеряв равновесие, инертно обрушилась на раковину. В последней момент ей удаётся сколзькими от нездоровой испарины ладонями ухватиться за гладкие края и избежать падения лицом в фаянс. — Бросайте пить. Он уходит, не выключив света. В дверях он замирает, будто раздумывая над чем-то, и бросает, не оборачиваясь: — Советую привести себя в порядок и отправиться домой. Если, конечно, Вы не собираетесь принимать здесь... следующих посетителей. Несколько секунд Саша нависает над раковиной, собирая остатки сил, чтобы выпрямиться. Снаружи раздаются голоса, музыка, громкий смех. Метнув прощальный взгляд в зеркало, девушка вскрикивает, на этот раз — в голос. Блузка расстёгнута, лифчик приспущен, а из правой чашечки выглядывает сосок. И мгновение, чтобы застегнуться и заправиться, пока в незапертую дверь кто-нибудь не зашёл. Но пальцы не слушаются, а пуговицы упорно не желают заскакивать в петельки. И девушке ничего не остаётся, кроме как запахнуть блузку не застёгивая и плотнее заправить её в юбку. Кое-как втиснув оледеневшие ступни в обувь и подняв с пола сумочку, она ковыляет к выходу, шаркая и спотыкаясь. Мысли прыгают в раскалывающейся черепной коробке, как саранча в банке. В какой стороне выход? Почему не получается идти ровно? И почему Ландерс не в курсе про картины? Он даже понятия не имеет, кем на самом деле был Линдеманн! Конечно, он слышал о каких-то картинах из завещания, но скорее всего подумал, что речь о коллекции произведений искусства или типа того. Но только не об авторской коллекции! В городе тайну мистера Q не знает никто. Но Ландерс — не из города. Он — сын Нателлы. Путаясь в собственных ногах, Саша добредает до гардероба, забирает пальто, игнорируя вопросительный взгляд старенькой гардеробщицы, и вываливает на улицу. Ещё утром сияло солнце, сейчас же снова собирается дождь. Ноги уже синеют: октябрь — не лучшее время для прогулок без колготок. И без белья. Нужно успеть домой, пока не полило. Да — домой. Особняк будет её, проходимцу теперь она его точно не отдаст! И эта мысль пулей застревает в её разгорячённой голове. На ходу натянув перчатки, будто те своим теплом хоть как-то способны компенсировать дрожащим ягодицам отсутствие трусиков, она вытаскивает из сумки мобильник. Перед глазами плывёт — как хорошо, что начальница у неё на быстром наборе! — Мать, слушай. В истории наследника появляются пробелы. Берусь за дело с новыми силами! Мать, верь в меня! Нателла сыночку многое рассказала, да о том, что её брат — художник, упомянуть забыла. Возможно, не хотела, чтобы он это знал? Не хотела, чтобы он слишком уж проникался? Почему? Телефон отправляется обратно в сумку. Такси, Такси! — Мадам, приехали. Просыпайтесь. Сунув таксисту купюру, с лихвой перекрывающую стоимость поездки, Александра выбирается из автомобиля, делает пару шагов... Автомобиль скрывается за облаком выхлопного газа. Голые колени встречаются с трещиной в асфальте. Калитка совсем близко, но Саша уже не в силах подняться и сделать шаг. Проходит время, и тишина пустынной улицы разряжается долгожданными, противными, спасительными причитаниями брата: "Держись, хватайся! Ты где так напилась? Где твои колготки? Боже, все коленки разбиты! Скорее, в ванную! Идти можешь? Сан, ты что — под наркотой? Сан, Сан!".***
Шнайдер украшает дверь приёмной табличкой: "Закрыто по техническим причинам". Вряд ли сегодня будут клиенты — да ему и не до них. Если бы он пил, то напился. Но он не пьёт — не любит. Он лишён всякого утешения. Внезапный звонок на рабочий телефон заставляет его вздрогнуть — неужели, по делам? Или родители — всё-таки решили нагнать упущенное и ошпарить его кипящей массой своих нравоучений? Надо было две линии в дом проводить — личную и служебную. Но проклятое безденежье… — Алло? Молчание. Вдруг: — Кристоф, это я. Он роняет трубку, та виснет на витом проводе, беспомощно покачиваясь над полом, Шнайдер спешно ныряет под стол и подбирает её, опасаясь, как бы она не отключилась. Она всегда звонила по ночам, а сейчас только ранний вечер, хотя там, где она, сейчас, должно быть ночь. Или утро... — Агнес? — Тихо. Ты один? — Да. — Я скучаю. Открой свою почту. — К-какую, — Шнайдера снова трясёт, желудок сводит, перед глазами пляшут чернильные каракатицы. — Я только рабочую нашла. На сайте муниципалитета есть твой емэйл. Ты ведь по-прежнему — единственный нотариус в городе? Открой, а потом удали. Всё удали! Крис… Зажав трубку между плечом и ухом, он спешно набивает пароли во всех нужных окнах. В папке много новых писем, но ЕЁ письмо он вылавливает из кучи рабочей рутины и рекламного мусора за долю секунды. Письмо с адреса paramihermano@correo.cu. В письме нет текста — только одна прикреплённая фотография. Фоторедактор крутит своё колёсило, и Шнайдер не моргает — он боится упустить момент, когда она — ОНА — наконец появится на экране его компьютера. Фото большое, многопиксельное, и такое красочное, что с непривычки в глазах поначалу рябит. Это фото из другого мира! В углу, на ступенях у крыльца дома, стены которого выкрашены в разные цвета, сидит старик. На нём белая панама, а в дыру между зубов втиснута сигарета — старик улыбается. Рядом с ним пёс — тощий, в ошейнике с медалькой. Пёс тоже улыбается. На доме вывеска: Avenida José Martí. Номера дома не видно. Вдали дорога с редкими автомобилями — машины как игрушечные, они из прошлого. Путь им перекрывает регулировщик с полосатым жезлом: дорогу переходят дети. Группа разноцветной детворы в белой школьной форме и красных галстуках. А в центре кадра стоит она — её он углядел в последнюю очередь. Не мудрено — ведь за животом её саму почти не видно. Она сильно поправилась и сильно загорела. Яркая туника, сливающаяся с пёстрым пейзажем, почти уже лопается от натяжения. На земле, у обутых в синие балетки ног, стоит раскрытая сумка. В ней какие-то книги, но корешков или того, что на них написано, не разглядеть. — Я в школе работаю, — голос из трубки пугает Шнайдера — потерявшись в фотокадре, он уже и забыл, что находится сейчас здесь, в своём кабинете, и говорит по телефону. — Немецкий преподаю. Мне нравится. — А… документы? — Кристоф о многом хотел бы расспросить, но единственное, что приходит ему на ум — это какие-то документы. — У меня статус… политического беженца. Скоро у нас с мужем годовщина, и я смогу подать на гражданство. Я не вернусь, слышишь, Крис, я никогда не вернусь! Скажи им, что я умерла, НЕТ! Ни за что не говори, что я звонила! Никогда! Никогда, слышишь! У неё истерика, но страха в её голосе нет. — Агнес. Скажи только одно — ты счастлива? — Да. Очень. А ты? Он молчит. Что ему сказать… — Нет. Теперь молчит она. Им обоим неудобно молчать в трубку — они хотели бы просто побежать навстречу друг к другу по телефонным проводам и обняться. Пусть даже и молча. — Крис, обещай. — Обещаю. — Обещай. Что. Будешь. Счастлив. Обещай, что найдёшь того, кто тебя полюбит, и будешь счастлив. Обещай. — Обещаю. Короткие гудки. Наверное, она почувствовала ложь в его голосе и бросила трубку… Шнайдер опускается в кресло, не отводя красных глаз от плоского экрана. Собака и Проспект Хосе Марти. Агнес с животом. Его передёргивает от мысли о том, что будет с родителями, когда они узнают о чёрном внуке. Они не переживут. А значит — никогда не узнают. Скажи им, что я умерла… Счастье… Найди того, кто тебя полюбит. Нет, сестра, родная, дражайшая. Никто не полюбит. Некоторые люди просто не созданы для хорошего, и как хорошо, что в нашей семье это не ты.