***
— Ты куда? — Флаке подлавливает названую сестрицу за странным занятием — та ломится в дверь, за которой предположительно находится кабинет отца Линдеманна. Перебирает ключи из связки один за другим, и пока ни один не подошёл. — Я здесь никогда не бывала. Я вообще не думала, что Тилль и сам здесь бывал — ты же помнишь, он обитал большей частью в спальне да в мастерской. Но где-то же он должен был хранить свои бумаги! Распечатки счетов, облигации, семейные фотоальбомы, в конце концов... Замок щёлкает, и девушка вваливается в тесную затемнённую комнатку. Окно завешено, у окна — стол и кресло, вдоль стен — библиотечные шкафы. Так и есть — кабинет. — Ты что! — Флаке ревностно кричит ей вслед, едва поспевая, волоча свою поломанную ногу. — Это не наше! Это же воровство! В завещании сказано, что все бумаги должны перейти Ландерсу, и если нотариус узнает, что мы здесь рылись... — Ты не охренел, Флакон? Выйди отсюда, коль не хочешь помогать. Но мешать мне не смей. Умолкнув, Лоренц опускается в дутое кресло, выпуская облако пыли из-под своей тощей задницы. Отчихавшись, он продолжает наблюдать за действиями подруги уже молча. Та шарит по ящикам стола, по полкам шкафов, откидывая, не церемонясь, в сторону всё, что кажется ей ненужным. — Ты что хоть ищешь? — наконец задаёт самый очевидный вопрос Флаке, когда наблюдать за вакханалией становится уже невыносимо. — Что-нибудь, что Нателла Биргман написала своей рукой. Она была вхожа в дом Линдеманнов с детства, благодаря отцу. Благодаря... Обоим отцам. Она обязана была хоть что-то оставить — дневники, записки, да хотя бы подпись на брачном договоре... — Ну, ищи. Флаке неуклюже поднимается и хромает прочь. Он уже смирился с тем, что доживает в этом доме последние деньки. Смирился и зарегистрировался на eBay. По его прикидкам, продажа ретрокаров обеспечит ему безбедное существование на несколько жизней вперёд. А Саша... Истеричка она, жалко её. Занялась бы лучше картинами.***
— Господин Шнайдер? Саша вламывается в кабинет нотариуса без стука. Ожидаемо, кроме самого нотариуса, в кабинете никого. Подпрыгнув от неожиданности, он таращится на неё в оба свои блёклые гла́за. Он шокирован не столько её визитом, сколько сопутствующим ему официозом. Они вроде как друзья, они вроде как на "ты"... — Господин Шнайдер, а не покажете ли Вы мне оригинал письма покойной фрау Биргман своему покойному брату? — Я не... Я не обязан. И не уполномочен. Саш... Фрау Чтински, это конфиденциальный документ! — Шнайдер лепечет, жмясь дёргающимся бедром к выдвижному ящичку стола. Всё ясно: документ там. — Гони письмо, Шнай — не бойся, я его не съем. Одним глазком только гляну. Вслед за словами женщины на Шнайдера обрушивается что-то пыльное и тяжёлое. В буквальном смысле: перегнувшись через стол, гостья лупит его по плечам какой-то толстенной папкой. Хотела бы по кипе, да не дотянулась. — Что... Что это? — А это, друг мой, дневники фрау Биргман — беглой жены Тилля, которые она, судя по всему, без устали настрачивала, находясь ещё в статусе фрау Линдеманн. Ты же в курсе, что женщина, известная в городе как пропавшая супруга Линдеманна, и была той самой его таинственной аргентинской сестрой? И не подумай — записей я не читала. И тебе не советую — вряд ли там что-то весёлое... — Дневники? Но откуда они у тебя? И зачем? — Откуда? Из кабинета Линдеманна-старшего. После его кончины Тилль использовал кабинет как хранилище для бумаг, и бумажки своей жёнушки тоже любовно сохранил, спасибо ему — по всему видно, её он действительно трепетно любил. И я лишь надеюсь, что только духовно... За секунду выражение серого лица нотариуса меняется с непонимания на отвращение через испуг. Что уж греха таить — разузнав у старших о беглой жене и сложив два и два, он и сам в последнее время много думал о греховной связи покойного с сестрой. Это же так отвратительно... Чтински права — такое лучше не воображать. Всё ещё не до конца осознавая цель её визита, он таки поворачивает ключ в ящичке и извлекает на свет затиснутый в тонкий прозрачный файл мятый лист. — Что. И. Требовалось. Доказать. — С минуту оба молчат: дама водит пальцем то по тексту письма, оставляя на файле едва заметные отпечатки, то по ветхим рукописным страницам, наугад выдернутым из толстенной картонной папки. — Сам посмотри. Он смотрит — когда его просят, ему трудно отказать. И всё же он не понимает: в чём, собственно, дело? — Почерки. Они. Разные. Она снова права. Почерки и впрямь разнятся. — Но... Столько времени прошло. Года, десятилетия — да целая жизнь! Почерк мог измениться вслед за характером! — Шнай, — Саша участливо поглаживает его по плечу. — Ты сам-то в это веришь? У тебя, например, со школьной скамьи почерк сильно изменился? Вот и у меня — нет. Значит так... — Она оставляет на столе несколько выдернутых из папки страниц в качестве образца, а остальные сгребает в охапку и жмёт к себе, как наивысшую ценность. — Я сегодня же обращусь в суд. Почерковедческая экспертиза несомненно подтвердит поддельность письма, на основании которого дядюшка Ли составил своё завещание, и мы признаем его незаконным. Старое завещание останется единственно верным, и ты, своими же ручками, вручишь мне документ, подтверждающий мои права на владение особняком. Ну, мои и Флакона, я имею в виду. Тебе всё ясно? Всё? Она уже удаляется, стуча скошенными каблуками по тёмному паркету. Она уже ушла, и след её простыл. Шнайдер опускается в кресло, а её слова звучат в его голове глухим эхом. Как удары молота, разрушающего черепную коробку. Он попал. Он пропал. Он не проверил послание на подлинность — а ведь должен был. Линдеманн не просил показать письмо, доверившись своему душеприказчику, но он-то, Шнайдер, просто обязан был предъявить его умирающему! Всё упустил! С рождения стремился он не совершать ошибок, шагая по этой жизни осторожно, как по тонкому льду; он каждый шаг делал с опаской, боясь провалиться и утонуть. Боясь захлебнуться в ледяной жиже. Ему казалось, он правильный, и всё, что он делает — правильно. Он ошибался. Всё это время он ошибался! Ничтожество, не способное даже свою нехитрую работёнку сделать качественно — что уж говорить о чём-то большем. Теперь его халатность станет достоянием общественности. Все узнают, как он никчёмен, все будут тыкать в него пальцем и смеяться, смеяться... Возможно, его лишат практики. А Круспе — уж он-то своего шанса не упустит! Он его потопит! Они все его потопят! Слёз нет — худое тело подёрнуто болезненным ознобом, и это всё. Она сказала, что сегодня же направится в суд. Родители не вынесут ещё одного позора. А он сам... Он и сло́ва не посмеет высказать перед лицом судьи, перед присяжными и зрителями. Этого просто не должно случиться! Не должно — и всё! И он этого не допустит.***
Уже темно. Жёлтые уличные фонари отражаются в лужах, мокрый асфальт и мокрое небо слились в едином оттенке, город почти спит. Почти — потому что по ночам здесь спят немногие, но и по улицам ходят немногие. Улица, в тупике которой стоит несуразный, подстать владельцу, дом с двумя входами — суть пустырь. Именно поэтому в своё время Шнайдер, несмотря на протесты родителей, тут и обосновался: здесь тихо, нет никого, а значит — никто не осуждает. Здесь он прячется. Даже штор не задёргивает. Он один, так будет до конца. Знал бы, как удобно просматриваются окна его дома из заброшенного особняка напротив, особенно ночью, когда происходящее в комнатах высвечивается чётким фильмом на фоне яркой электрической подсветки, пересмотрел бы свои взгляды на приватность. Ридель принял свой пост сегодня пораньше, а остаться планирует допоздна — завтра выходной, в участке будет только дежурный наряд, и никто не сочтёт подозрительным, если господин начальник управления заявится попозже, а то и вовсе предпочтёт провести день дома и в кои-то веки отоспаться. Ведь Плакса в последнее время такой зашуганный, что одно удовольствие за ним наблюдать. Ридель удивлён: свет горит во всех комнатах, чьи окна выходят на особняк: и в спальне, и в приёмной, и в кабинете. А сам Шнайдер, неожиданно пренебрёгший своим привычным ритуалом, носится из помещения в помещение с какими-то бумажками. Оливер наводит окуляры. Увеличение в 1360 раз, гласит наклейка на армейском натовском бинокле. Неужели и здесь — рекламный обман? Букв на бумагах, конечно, не прочесть. Но, по крайней мере, лицо Плаксы читается отчётливо. Он без конца прикусывает внутренний уголок губ, морщит лоб, отчего кипа чуть заметно двигается на волосах, щурит глаза, а они у него и без того не то чтобы огромные, да ещё этот нос, ну не сам нос, а его кончик, вечно шевелящийся... Всё это делает его похожим на замученного крысёнка. И как подобное сравнение раньше не приходило Риделю на ум? Наблюдатель хмыкает сквозь плотно сжатые губы — он любит крыс. В детстве держал даже, да и сейчас бы завёл, если б не адский график работы... А может, скоро и заведёт одного. Тем временем милый крысёнок откладывает в сторону бумажки, которые до того придирчиво разглядывал, беззастенчиво опершись задницей о подоконник в своём кабинете и бегая по листам глазами-щёлками, и берёт в руки новые, дожидавшиеся его на столе. Он степлером скрепляет пару листов, прошивает их по полям белой нитью — обычный ритуал нотариуса, шлёпает печатью на каждой из двух страниц, а поверх добавляет что-то от руки: скорее всего, дату и подпись. Заработался, бедолага, даже ночью спуску себе не даёт. Пиджак, и туфли, и кипа — всё при нём. Какой же ты скучный... Аккуратно разместив документ на расчищенной поверхности стола — прямо посередине, Шнайдер долго смотрит на него, как скульптор на изваяние, и решив, что композиции явно чего-то не хватает, придавливает краешек документа массивным дыроколом. Смешок на изящных губах Риделя, кажется, уже поселился — ну забавный же! Зверёныш. Шнайдер выключает в кабинете свет и закрывает дверь. Пять секунд его не видно — и вот он уже в спальне. Первым делом направившись к зеркалу, он сперва долго изучает своё изображение — равнодушно, по обыкновению опустив уголки губ и насупившись. Затем тянется пальцами к макушке — наконец-то! Одну за другой он удаляет все три невидимки, избавляется от кипы и взбивает у корней медные кудри. Неужели, будет раздеваться? В нетерпении Ридель заёрзал на своём походном кресле — ранее он всегда наблюдал Шнайдера уже готовым ко сну, или же — при полном туалете. Переоблачается он где-то вне зоны его видимости, скорее всего — в ванной, но сегодня... Ридель снова хмыкает — на этот раз разочарованно: Шнайдер и не думает раздеваться — он лишь поправляет ворот рубашки, разравнивает борты пиджака, ладонями разглаживает стрелки на узких брюках. Уж не собрался ли ты куда, дружок? Полночь, в кроватку пора, а ты — ишь чего... В следующее мгновение в руках Шнайдера появляется скальпель. Откуда он вообще взялся? Откуда у Плаксы скальпель в спальне? У таких, как он, ничего не бывает просто так! Ридель напряжённо шевелит извилинами, пока нотариус примеряется лезвием к своей шее. От сюрреализма происходящего даже бывалый вояка теряет способность соображать — он просто пялится в окуляры, не обращая внимания на дрожь затёкших от неподвижности рук. Тем временем, Шнайдер то подносит скальпель к горлу, то отводит подальше, пристально щурясь на бликующее лезвие, то вновь доводит его до опасной близости со своей кожей. Наконец, всплеснув руками, роняет его — именно роняет, хоть и умышленно, но на бросок этот жест никак не похож. Тут же нотариус тянется к настенному шкафчику — что там у него? Очередное орудие? Нет, таблетки. Изымает некий пузырёк, насыпает целую горсть пилюль, и, вновь скорчив раздражённую рожицу, суёт пилюли в карман пиджака. Покидает комнату и возвращается со стаканом воды. Усаживается за стол, как обычно он делал перед сном. Достаёт одну пилюлю и кладёт её в рот, запивает глотком воды. Лезет в карман за следующей... Да почему же он сразу их все на стол не высыпет? Вторую поглощает неспеша, даже не морщась, а взгляд его тем временем устремлён в оконное стекло — туда, где пустырь и брошенный особняк. Третья пилюля уже зажата между губ, а взгляд по-прежнему прикован к окну. Шнайдер, сам того не ведая, буравит им того, кто за. Того, кто, зачарованный, следит за пантомимой в светлом окне, вжимая окуляры в глазницы так сильно, что рискует обзавестись синяками. Неудобства Оливер не ощущает. Только растерянность, беспомощность, оцепенение... Когда Шнайдер лезет в карман за четвёртой пилюлей, Ридель вскакивает с места и бежит прочь. Прочь из своего укрытия, к дому напротив, не разбирая дороги. Перемахивает через кусты, поскальзывается на влажной керамической плитке, остаточными островками обозначившей место, где когда-то была тропинка. Подлетает к окну, чуть не вынеся стекло с размаху, и упирается взглядом во взгляд. Ну, конечно — Шнайдер подавился. Очередная пилюля стрянет поперёк горла, и он, запаниковав, пытается её запить, но перепуганное сердце ухает так гулко, и стакан скользит из пальцев, отправляясь на пол и по пути оставляя всё своё содержимое на бортах чёрного пиджака. — Открой окно, придурок! — Ридель барабанит по стеклу, отчего то заходится дрожью. Он бы добежал до двери, но не хочет терять ни мгновенья; он бы выбил стекло, но понимает, что Шнайдер так застопорен, что вряд ли даже прикроет лицо от летящих в комнату осколков. Поэтому просто стучит, пытается докричаться, и его голос гулок, но ясно различим. — Окно открой или отойди — я стекло вышибу. Отойди, говорю, не хотелось бы твою крысиную мордашку карябать... — Что... — Неужели его арестуют прежде, чем он умрёт? Неужели позорного судилища не избежать? Внезапная мысль разрядом тока заставляет Шнайдера прийти в себя и... ускориться. Вскочив на ноги, он спешно выгребает оставшиеся пилюли из кармана пиджака. Те сыпятся сквозь растопыренные пальцы, и Шнайдер бросается на пол, поднимая их и хаотично запихивая себе в рот. Без воды в горло они не лезут — налипают на язык, нёбо, внутреннюю поверхность щёк. Становится трудно дышать... Ему обязательно нужно умереть до того, как его арестуют! Звон стекла разносится по пустырю. Несколько крупных осколков падают на пол спальни, обращаясь в десятки более мелких. Ридель дотянулся до форточки, в очередной раз возблагодарив природу за свой хороший рост, и разбил лишь её. Просунув руку в зазор и слегка оцарапав запястье, он дёргает за защёлку. Рама распахивается, и вслед за холодным сырым ветром в комнату, лихо перемахнув через подоконник, вносится сам полицейский. — Ну дурак... Почему же ты такой дурак... Подхватив Шнайдера под руки, он тащит его в ванную, по наитию — её легко найти. Следуя по тёмному коридору, Ридель водит носом: запах травяного шампуня безошибочно приводит его к нужной двери. Странно, но Плакса не плачет. Даже сопротивляться пытается. Пока Оливер со знанием дела водил пальцами у него во рту, зачищая полость от полурастворившихся и увязших в слюне пилюль, а заодно и заставляя отхаркнуть проглоченные, Шнайдер то и дело норовил его укусить. Наконец, расправившись с пилюлями и принудив подопечного напиться воды прямо из-под крана, Оливер, не на шутку обессиленный, опускается на край ванны. — Что Вы здесь делаете? Что Вам нужно? Вы... Вы — маньяк и извращенец! Вас могут привлечь за противоправные действия. Вы следите за мной? Без ордера? Без санкции? Как Вы посмели... Наконец догадался. А вот и слёзки. Ридель обнажает верхний ряд зубов — он счастлив: Плакса плачет! — А ты не такой уж и дурачок. Догадливый даже. Пойдём. — К-куда...***
— К-куда Вы меня везёте? — Шнайдер теребит ремень безопасности и таращится в лобовое стекло, а навстречу ему несутся сосны. Шоссе проложено сквозь сосновые чащи — оно единственное, кроме железнодорожных путей, пролегающих за лесом, связывает город и не-город. А за соснами — Балтийское море. Холодный ветер летом, зимой — ледяной. Это здоровый ветер. — В лес. — Оливер ухмылки не снимает. Не ожидал он, что всё получится настолько спонтанно, но так даже лучше. В груди остро щекочет. В ладонях даже щекочет. — З-зачем? П-почему не в участок? — Страшная догадка посещает Шнайдера — сумасшедший полицай его убьёт! Это хорошо, но ведь и труп он спрячет, а труп должен быть... Без тела завещание, оставленное под натиском дырокола на рабочем столе кабинета, будет недействительно, и родители ничего не получат... Ни его дома, ни его накоплений. — Скажите, но какое же преступление я совершил? Какое именно? — Преступление? — Ридель откровенно хохочет. — Ты сам — и есть преступление. Нельзя таким быть. Машина съезжает с пустынной дороги и останавливается у обочины. Справа — деревья и кусты, не скрыться. Слева, за рулём — Ридель. Заглушив мотор и убедившись, что все дверцы надёжно заблокированы, он разворачивается и освобождает пленника от ремня безопасности. Шнайдер снова щурится и морщится, и когда начальник полиции проводит носом по прямому пробору его свободных волос, он уже ни жив ни мёртв. Ему кажется, что от ужаса он сейчас обмочится — внизу живота тянет и щекочет. И вздох застревает в горле. — Прошу... не надо... пожалуйста... не трогайте меня... П-п-пожааа... — Шнайдер хватает Риделя за рукава рубахи, пытаясь его от себя оттолкнуть. — Цыц, — слышит он в ответ, — не дёргайся. — И чувствует что-то твёрдое, упирающееся в плечо. Через силу заставив себя разомкнуть веки, Шнайдер отводит зрачки вниз... Дыхание теряется окончательно. Ридель продолжает водить носом по его волосам, а по плечу его он водит дулом пистолета. Очень щекотно внизу живота почему-то. Нанюхавшись волос, полицай опускается ниже, уже беззастенчиво упираясь носом в его шею, в ложбинку под кадыком, и ниже — в грудь, поверх одежды. Как слепая ищейка, он тычется в его тело, каждым касанием пронзая Шнайдера, словно иглой. Он весь — щекотка. Опустившись к ширинке и уже почти улёгшись на своём сидении, Оливер делает такой шумный вдох, что Шнайдер, до того момента парализованный страхом, бессознательно дёргается, и тут же ловит сильный тычок дулом в бедро. — Не дёргайся. — Ридель проворными пальцами расправляется с ремнём и молнией и, не выпуская пистолета из рук, опускается ртом на вздыбленный член. Что-то странное. Ах, как он мог забыть — Плакса-то обрезанный! Подстёгиваемый невероятнёй жаждой, Ридель всасывает в себя горячую плоть... Шнайдер впивается ногтями в плечи полицейского — так сильно, наверняка следы останутся. Очнувшись, он слабит хватку, продолжая давить на плечи, плотно их поглаживая. Водит по упругим мускулам спины поверх чуть влажной от пота рубахи, а сам вжимается в сиденье, будто стараясь с ним срастись. Горячие слёзы текут по щекам, и Шнайдер трясётся, как последний осенний лист, не поддающийся порывам ноябрьского ветра. В предсмертной агонии цепляется тот за ветку, за жизнь, но каждый порыв мощнее предыдущего, и вот мелкая дрожь переходит в крупную... Листочек срывается и уносится в небытие — его больше нет, он умер, но этот полёт... Он стоил того, чтобы умереть. Ридель прячет пистолет в бардачок — игрушка больше не нужна. Вытирает бороду, по волосине освобождая её от нитей слюны и семени. Вытирает своего Плаксу, заходящегося в бесконтрольных глухих рыданиях, застёгивает его брюки. Уже полчаса прошло, а Шнайдер всё никак не угомонится. Откинув сидение, Ридель позволил пленнику улечься поудобнее, а сам устроился рядом, заключив его в объятия так, чтобы тот рыдал в его рубашку, пока он вдыхает травянистый афродизиак с каштановых кудрей. — Ну всё. Хорошо тебе? — Ридель вновь усмехается в бороду. Он знает, что Шнайдер не ответит — когда хорошо, нужно ли отвечать? — З-зачем Вы... Зачем Вам борода, — мямлит Шнайдер через сбивчивое дыхание. Борода полицейского щекочет его ухо. — Ну наконец-то! Наконец ты задаёшь правильные вопросы! — Ридель едва ощутимо чмокает Шнайдера в макушку. — Это чтобы ты звал меня на "Вы". Так-то мы ровесники. — Ровесники... Но не друзья же? — Не друзья...***
Оливер уже давно на ногах. Он даже успел пробежать десяток километров по дороге — туда-обратно, каждый раз заглядывая в оставшуюся на обочине машину. Плакса спал. — Кристоф, вставай. Ехать пора. Кристоф... Ридель расталкивает зарёванного с вечера и опухшего со сна Шнайдера, протягивая ему термос с остывшим чаем. Чай остался ещё с вечера — в армии такое пойло называли "помоями", но ничто так не бодрит поутру, как хорошенько настоявшаяся помойная заварка. Шнайдер молчит. Он не понимает — почему полицейский так к нему обращается? — Кристоф? Вспомнив наконец, что это его имя, нотариус поднимается и тянет руку за термосом. Бородач сказал "Кристоф". Что теперь будет?***
Возле дома шум да гам. Пожилая чета бегает от конторской двери к крыльцу жилой части дома, матушка в слезах вопит на толпящихся рядом полицейских, отец потряхивает в воздухе бумагами. Они нашли завещание сына, а его самого — нет. "Наш Кристоф не мог никуда уехать! Он вообще никуда никогда не ходит! Почему вы ничего не делаете, найдите его!". Отец первым замечает сына, выходящего из притормозившей поодаль машины. За рулём — начальник полиции. Нашли, нашли! — Где ты был, — шипит он, торопясь навстречу. — И что это ещё за... — Он пихает ему в руки завещание. — И где твоя кипа? Что ты себе позволяешь? Ты б ещё виски́ побрил... Молча пройдя мимо, Шнайдер лишь выхватил из рук отца завещание, чтобы тут же отнести его в кабинет и сунуть в измельчитель бумаг. — Герр Ридель! — Девушка из дежурного наряда замечает машину начальника и уже бежит к нему. — Квалифицируем как ложный вызов? Шнайдеры написали заявление о пропаже без вести, и ещё одно об убийстве. Чёрт-те что, всё отделение на уши подняли, и это в выходной день, с утра пораньше! А ведь у меня отпуск завтра начинается! Оштрафуйте этих ненормальных, господин начальник! Оливер свысока взирает на миниатюрную шатенку с аккуратным каре. Знал бы он, сколько бессонных ночей она провела в бесплодных мечтаниях о колоритном боссе! Полицейская буравит его взглядом, задрав голову — он для неё божество, недосягаемое, несбыточное... И она примет любую его божественную волю. — Отзывай людей, — командует Ридель, надеясь, что никому из подчинённых ещё не пришло в голову обследовать этажи пустого особняка напротив. Там его кресло, его бинокль... — Каждому по дополнительному отгулу, вызов не фиксируйте. Дела семейные... Девушка недоверчиво причмокивает, сжимая в кулачке картонный стаканчик из-под кофе. Кромка стаканчика зацелована яркой алой помадой. — Но как же, герр Ридель... — Ступай домой, Ксю, собирай чемоданы. Отпуск — дело святое. Конечно, грозный начальник не знает, что свои первые за всё время службы каникулы молодая сослуживица намерена провести в Тибете, так что со святостью он просто угадал. Пальцем в небо. Где же ещё залечивать сердечную скорбь, раны неразделённой страсти, как не в Тибете? Но откуда ему знать — ему, небожителю — что такое страсть? Что такое любовь... Оставив коллегу несмело улыбаться в одиночестве, Ридель покидает место разыгравшейся драмы. Ухмылка въелась в его губы, а запах Плаксы — в его душу. Он очень хочет холодный душ и позавтракать. И ещё много чего. Всё будет, теперь-то он точно это знает.***
Закрывшись в кабинете, Шнайдер спешно включает компьютер. Секунды, которые система требует для того, чтобы дать ему доступ в почтовый ящик, режут острее любого скальпеля. Он молится лишь об одном: чтобы письмо, отправленное вчера вечером на адрес paramihermano@correo.cu, ещё не было прочитано. Это каким же идиотом надо быть, чтобы писать беременной сестре, что собирается покончить с собой… В ящике двадцать новых писем. А рабочий телефон… он разрывается. Он наверное всё утро здесь звенел, но если родители и поднимали трубку, то Агнес, наверняка, её бросала. — Алло. Не волнуйся, милая. Это была шутка, дурацкая шутка. Прости, прошу. Сестра не верит. Она плакала, это слышно, и его ложь она всегда умела различить. — Кристоф, мой хороший, с тобой всё в порядке? Скажи… Неужели ты настолько несчастлив? Шнайдер открыто улыбается — впервые за долгие-долгие месяцы. Трубка ловит его улыбку. Агнес ловит её безошибочно. — Теперь всё будет по-другому. — Знаю. Её голос твёрд, он больше не надорван. Она давит на сброс и больше не позвонит, по крайней мере сегодня. Она всё поняла, и Кристоф понял, что она поняла. С ней тоже так было. Когда всё меняется, голос тоже меняется. Голос перестаёт лгать.