Наследство дядюшки Ли

Флаке сидел на кухне, водрузив задницу на жёсткое сидение дубового стула и вытянув ноги на выставленную напротив табуретку. Халат, нетуго запоясанный, почти распахнулся, обнажив невозможно худое, почти прозрачное тело. Флаке всегда и всюду принимали за больного: слишком тощий, слишком несмышлёный, слишком непосредственный. Всё, что есть в Кристиане — это слишком. А всё, что слишком — это нездоро́во. Вот и родители считали его слишком... несообразительным. Они были настолько убеждены в верности своих представлений об умственных способностях родного сына, что классу к пятому уже совсем перестали ругать его за плохие оценки. У них никогда не было постоянного рода деятельности, зато было много свободного времени, а ещё — неосознаваемая боль, которой так хотелось поделиться с чужими или хотя бы обменять на чужую. Как парочка сплетнесборников, целыми днями могли они шататься по базарам и площадям, взявшись за руки, и жадно собирать все городские слухи, наматывая их на себя, как сор на щётку электровеника, чтобы затем прийти домой и вдоволь пообсуждать. Такая вот альтернативная психотерапия. Благодаря широкому кругу общения им довольно легко удалось донести до горожан своё мнение о собственном сыне — Флаке едва начал взрослеть, а в городе он уже имел славу местного дурачка. Родители не то чтобы не любили его как такового — скорее они не любили его за то, чем он был: красноречивым напоминанием об их буйной беспризорной юности. Фрау Лоренц толком и не помнила своей беременности — наркотические угары заменили ей воспоминания. Место памяти пустовало недолго — оно необратимо заполнилось болью. Даже в "извращённой сексуальности" сына супруги винили себя. Лоренцы где-то вычитали, что американские учёные доказали влияние противозачаточных таблеток на будущую сексуальную ориентацию плода. Нет, контрацептивами они не пользовались, предпочитая аборты, но вот таблеток в их жизни было слишком много. Поэтому, когда Кристиан ушёл, не собрав вещей, а лишь захватив с тумбочки свой свеженький паспорт и пару сотен евро — подарок родителей на совершеннолетие, мать с отцом не стали у него на пути. Вместе с ним ушла вина, осталось только винное послевкусие. Старухи причитали, встречая Кристиана на улице — до того он был тощ и немощен, что невольно напоминал им картины из прошлого. Картины, которыми делились с ними их родственники, служившие в лагерях смерти на оккупированных территориях и навещавшие свои семьи два раза в год. Сам Лоренц никогда не понимал этих причитаний — по поводу собственной внешности он не рефлексировал, искренне не осознавая, что в ней такого нетакого. Что в ней заставляет окружающих смотреть на него… не так. К этим взглядам он привык — они его не трогали. И он никогда бы не узнал, что бывает по-другому, если бы не два человека. Лишь два человека за всю его несуразную жизнь смотрели на него иначе — так, как надо. Саша и Тилль. Чтински в своё время была в городе единственным ребёнком, смело провозгласившим мелкого Лоренца своим другом, тогда как остальные одноклассники и ребята со двора чурались его, как чумного. Даже сейчас, когда они с Сандрой, кажется, уже не совсем друзья, её взгляд не изменился. С ней спокойно. С Тиллем тоже было спокойно. С Тиллем... Как ни гнал Лоренц от себя мысль о том, что всё кончено, что "с Тиллем" больше не будет, мысль эта вновь и вновь воскресала в его хмельной голове, и он давил её очередной порцией рома, пока не опьянел настолько, чтобы вообще перестать что-либо соображать. Вот уже четвёртый час Саша и Линдеманн наверху — заперлись в хозяйской спальне, и ни звука оттуда не слышно. Флаке не ревнует — он знает, что так нужно. Ему даже не обидно — уж лучше напиваться в одиночестве, чем смотреть в лицо любимого человека, который тебя не узнаёт. Пусть Линдеманн навсегда запомнится ему тем своим взглядом, которым и встретил его здесь, на этой самой кухне, в день их знакомства. Серо-зелёный омут, прямой, но нечёткий — взгляд уставшего зверя, который уже почти готов оставить стаю и уйти в тайгу умирать в одиночестве, но ещё чувствует в себе силы для последней интриги. Они встретились вовремя — случись их встреча раньше, когда не было ещё ни Саши, ни болезни, Линдеманн бы и не посмотрел в его сторону. Ну, в лучшем случае — приютил бы на ночку, чтобы утром расплатиться мятыми купюрами. Случись им встретиться раньше, и сам Флаке не рискнул бы сунуться в логово зверя: особняк Линдеманнов — это слишком круто, слишком опасно. Пусть никто толком не знает, как там сейчас, зато живы легенды о том, как там было раньше. Да, они встретились вовремя — ровно тогда, когда оба были к этому готовы. Жизнь иногда бывает справедливой. Но ненадолго. Несколько месяцев безмятежности, и впереди — одинокая вечность. Ли уйдёт, Флаке останется, и они никогда больше не встретятся. Опустив ноги на пол, Флаке возложил руки на край стола и устроил тяжёлую голову сверху. Ему казалось, что он бодрствовал, но он уже спал, не замечая этого. Линдеманн трахал его грубо и ненасытно, а потом ласкал, искупляя вину за несдержанность слишком уж чувственнo. Линдеманн любил придушить его, не заботясь даже о том, чтобы обзавестись соответствующей амуницией. Пояс от халата, или завязки от штор, или обычный галстук служили и оковами, и удавкой, и кляпом. Линдеманн не спрашивал позволения, не заботился об удобстве — он делал то, что хотел, и тогда, когда хотел. И Флаке это нравилось. Если его, городского дурачка, самый грозный и таинственный мужик города готов был трахать в любое время дня и ночи, на столе, в постели, на полу, перегнув через подоконник открытого окна — это чего-то да стоило. С Тиллем Флаке чувствовал доселе неведомое — он чувствовал себя дорогим. И так влюбился в это чувство, что полюбил и его первопричину — самого Линдеманна. Как давно они не разговаривали? Дня четыре — точно. Потому что отрывочные фразы из уст человека, силящегося не выдать того, что сквозь кровавый клокот в ушах он уже не слышит слов собеседника, трудно назвать разговором. Потому что Линдеманн пытался делать вид, что всё нормально, всё как обычно, а сам он просто устал, и ему просто надо отдохнуть. Он пытался, но у него не получалось, и он понимал это, но продолжал пытаться — он просто не мог поднять ру́ки и прошептать: "Я сдаюсь. Я проиграл". Саша как-то заметила, что у Лоренца есть одна поразительная способность — возвращать вышедшее из-под контроля на верную стезю. Вчера вечером Кристиан ушёл. Перебрался в свою спальню, оставив Ли одного, хотя тот об этом не просил. Нет, он просил, умолял, кричал — беззвучно, глазами. Но был слишком горд, чтобы просто сказать: "Уйди, мне трудно". Городской дурачок умеет читать по глазам. Наутро Саша, как обычно, вошла с лекарствами в комнату хозяина, и Тилль целый день проспал, а проснувшись к вечеру, позвал сиделку снова к себе. Кристиана не позвал — и Флаке понял: это всё. Это — последняя ночь. Обычно людям снятся сны, но Лоренцу снятся мысли. Он спал, закусив кожицу на тыльной стороне запястья; от неудобства скрюченная спина ныла, а ноги затекли. Он спал и думал, и ему было грустно. А потом пришла Саша. — Крис… Флаке, пойдём. Тилль хочет тебя видеть.

***

В комнату поднялись они вместе. Тилль полусидел в своей кровати. Сразу две безразмерные пуховые подушки были подложены под его спину, ещё одна — твёрдая и маленькая, подложенная под шею — удерживала голову. Одеяло прикрывало ноги до колен. Тилль был одет в пижаму — светлую и свежую. Рукава её, закатанные до локтей, обнажали рельеф прожжённых вен под некогда крепкой кожей и десятки следов от медицинских игл: как укусы насекомых они покрывали локтевые сгибы, запястья и предплечья плотной россыпью, и можно было бы подумать, что человек в кровати проклят… Но то лишь иллюзия — в нашем веке не осталось места ветхозаветным проклятиям. Ни саранчиные бури, ни лепра, ни отравленные воды не погубят этот город. Потому что бог на него не гневается. Бог давно о нём забыл. Едва заметным движением пальцев Линдеманн указал обоим приспешникам на стулья у кровати. Саша приготовила их заранее. Она знала, что разговор состоится. Всем было страшно. — Этот дом — про́клятое место, не печальтесь о нём, — начал Ли, и ни Саша, ни Флаке не поняли смысла его слов. Переглянуться они не решились, но интуитивно почувствовали, услышали мысли друг друга и молча согласились: Ли не в себе. Он не вернётся. — Про́клятой крови — про́клятый дом, не печальтесь. Он не ваш… Линдеманн хотел закашляться, но не смог — пузырик воздуха застрял в шершавом горле, раззадорив внутреннюю щекотку и заставив мужчину, ставшего стариком за считанные недели, сморщиться от неудобства. От осознания того, что человек может быть настолько слаб — настолько, чтобы даже не найти в себе сил откашляться, — Саша и сама невольно сморщилась. Чужая боль её не трогала — издержки профессии; её трогала чужая беспомощность. Когда ты слишком немощен, чтобы обслуживать себя, и слишком силён, чтобы попросить о помощи — это страшно. Поэтому-то волки и уходят умирать в одиночестве: ведь узреть немощного волка — значит потерять веру в волков. Щегольские усы давно утеряли форму — в последние дни Ли не брился и не позвoлял себя брить. Осунувшиеся щёки потемнели, затянулись сизым; вокруг губ стало колко и беспорядочно. Моргал он редко, но глаза его не высыхали — их заволокло зеркальным блеском, за которым уже не было видно души. Бывает, что душа задерживается на земле, не желая оставлять мёртвое тело, но бывает ли, чтобы душа, не желая ждать отведённого ей часа, покидала тело ещё живое? Казалось, душой Ли уже не здесь, а о его присутствии напоминало лишь шумное сипловатое дыхание и сумбурный поток слов, каждое из которых давалось ему с болью, раня горло, ударяя в голову. Лучше бы молчал, лучше бы пощадил себя — но он не мог. Он должен был им всё объяснить до того, как последние частички разума покинут его навсегда. — Я многого не знал, всё стало для меня сюрпризом. Не переживайте. Картины — дорогие. Машины — дорогие… — Тилль, — Крис сорвался с места, рухнул на колени у постели хозяина и уткнулся горящим лицом в его раскрытую ладонь. — Не говори ничего. — Он хотел бы произнести банальное "Ты бредишь", но разве посмел бы он оскорбить любимого банальностями? — Перестань говорить. Просто побудь с нами. Ещё немного… — Машины… Не просри их, щегол, — показалось, что Линдеманн даже ухмыльнулся в свои почти стёртые свежей щетиной усы. — Плевать на машины, Тилль! Не уходи! — Оставь его, — Саша дёрнула Флаке за плечо, заставив отстраниться. — Ему неприятны прикосновения. У него нефть в венах вместо крови. И она горит. Не трогай его — это уже не он. Он не отдаёт себе отчёта в происходящем. Говорит о том, что кажется ему важным. Он любил свои машины… — Саша будто читала лекцию, призванную усыпить всех троих в этой комнате. Скучная, бессмысленная лекция в качестве предсмертной колыбельной… — Картины. Чтински, позаботься о них. Они — мои дети, ты знаешь. Подавив желание отвести взгляд и тихонько выругаться, Саша подсела ближе к изголовью и склонилась над Тиллем ухом, дабы лучше слышать его слова. Дабы он не смог заглянуть ей в глаза. — Не растранжирь их. Поступи с ними так, как они того заслуживают. Так, как поступила бы со мной. Я буду жить вечно. Я буду жить в холстах. Буду наблюдать за вами глазами своих творений. Я всегда буду рядом. Он ещё долго говорил — и о проклятом доме, и о машинах, и о картинах, повторяя круг за кругом бесполезные мантры, а голос его угасал, делался тише. Минута за минутой из него уходил звук, пока от слов не осталось лишь немое и почти незаметное движение губ. — Ты знаешь, — сказал он и замолчал. Это были последние его слова. — Да, я знаю, — ответила Саша тишине, выждав пару минут и убедившись, что за последними словами не последует никаких других. Тихонько поднявшись, она направилась в дальний от окна угол комнаты, где на тумбочке, накрытой алой салфеткой, среди прочего хлама уже лежали приготовленные заранее ампулы. Сделав набор сразу из двух, она спустила из шприца воздух и вернулась к кровати. За её действиями Лоренц не наблюдал — он всё ещё отчаянно тыкался длинным носом в ладонь хозяина. Очков на нём не было, и он не видел, как подурнел его возлюбленный, — а если бы и видел, то не обратил бы внимания. Ладонь была ещё тёплой и сухой, но нажимая на венерин бугорок, Лоренц уже почти не чувствовал пульсации. — Позволь, — Саша вновь отстранила его, на этот раз мягче и нежнее, и, присев на краешек постели, взяла правую руку Линдеманна в свою левую. Поводив по ней вверх-вниз с минуту, разогнав почти уже застопорившийся кровоток, она наконец ужалила Тилля иглой — метко и прицельно, введя всё содержимое за один раз и даже не придавив место укола ваткой, пропитанной медицинским спиртом, как делала это всегда. Ведь в этом действии нужды уже не было. — До свидания, герр Линдеманн, — произнесла она шёпотом, и по её интонации трудно было понять, говорит ли она серьёзно, или шутит, или издевается, или плачет… — А можно... я останусь, — наивный вопрос названого брата застал её в дверях. Зачем спрашивает? Уже всё решено. — Конечно, — ответила она не оборачиваясь и осторожно прикрыла дверь за собой. Дождавшись, когда шаги на лестнице стихнут и за дверью этажом ниже раздастся характерный щелчок выключателя, Флаке, аккуратно, почти не смея, забрался в кровать и вытянулся рядом с хозяином. Полоска постели между телом спящего зверя и краем была совсем тонкой, и Лоренцу пришлось улечься на бок и выпрямить ноги, чтобы разместиться и не упасть. Положив голову на спокойный и невздымающийся живот любимого, он натянул одеяло до носа и подложил обе его ладони себе под щёку. Он лежал так, сколько мог, а потом уснул. Той ночью никто из них двоих не видел снов.

***

Чтобы уснуть самой, Саше пришлось проглотить пару таблеток. Заливать снотворное алкоголем она не решилась, звонить Терезе — тоже. Стервятница подождёт. Завещание утверждено, его огласят на похоронах, а пока стоит подумать о подготовке к церемонии. Все заботы сиделка решила передать похоронной конторе — возиться с трупом самой ей совершенно не хотелось. Вскрытия не будет: у человека на четвёртой стадии рака может быть только одна причина смерти. Даже если речь идёт о таком человеке как старый Ли. Нужно будет договориться с ксёндзем — с тех пор, как пастора-немца упекли в федеральную тюрьму за растление монахинь из соседнего региона, в городе остался только один пастор, и тот — поляк. Старый пройдоха наверняка заломит цену — уж не подоить наследников самого Линдеманна ему совесть не позволит. Да что угодно — лишь бы без сучка́ и задоринки. С нотариусом уже всё решено — за последние недели он несколько раз объявлялся здесь, в особняке, обсуждая с хозяином что-то с глазу на глаз. Наверняка, Тилль хотел обговорить детали своего погребения и утвердить их юридически. Конечно, место на кладбище, на семейном участке рядом с часовней, ждало его с самого рождения. Надгробие установят, как водится, на первую годовщину. Ах, да — хозяин пожелал гроб, пропитанный какими-то химикатами, которые хоть и не уберегут тело от ненасытных насекомых, но, по крайней мере, сильно затруднят им доступ к нему. Голова шла кругом от всего этого. Сашиных родителей погребали так же — похоронная контора и нотариус в качестве душеприказчика. Саша никогда не чувствовала вины, и вдруг… Она даже на могилах родителей была всего дважды с тех пор, как вернулась. Наверное, они ждали, лёжа в дешёвых гробах, что она приедет и позаботится о них. А она лишь выслала подписанную доверенность и чек на приличную сумму на адрес конторы герра Шнайдера. С Линдеманном она так не поступит — она похоронит его лично, бросит последний осенний букет на крышку пахнущего сельскохозяйственной химией гроба и утрёт невольно подобравшуюся к ресницам влагу. Завтра же утром надо будет позвонить похоронщикам и нотариусу. А ещё купить платье. Да, такими вещами, как наряд для похорон, следовало бы озаботиться заранее. Глупая-глупая Сашка… Она спала, а за окном шумел ветер, разнося по просторным угодьям павшую листву и запах смерти. Этажом выше тоже спали.

***

Из тяжёлого, беспокойного сна, предвещавшего важность грядущего дня, её вызволил шум, природу которого спросонья ей не сразу удалось определить. Но ещё до того, как открыть глаза, она уже знала: причина шума — Флаке. Больше в доме шуметь некому. Выйдя из комнаты и доковыляв слабыми ногами до перил, она увидела его сразу — Лоренц валялся внизу, в холле, у подножья лестницы, и невнятно поскуливал. Его халат распахнулся и задрался, оставив Флакона до бесстыдного голым; кожа на правой ноге, чуть ниже колена, неестественно топорщилась, а стопа была вывернута под невероятным углом. Перелом. — Флак, ты блять совсем… Спускаясь к пострадавшему, Саша перебирала в уме все красочные эпитеты, которыми собиралась наградить братца, как только до него доберётся. — Сан… Я проснулся, а он холодный. Сан, он обнимал меня, я хотел вылезти, а он меня не отпускал. Сан, я разорвал его объятия, и это было тяжело, а его кожа… Она больше не белая! Сан… его глаза закрыты, но мне казалось, он всё ещё смотрит прямо в меня. Даже сейчас! Сан, я еле вырвался… Мне страшно, Сан… Необходимость в красноречии отпала — всё понятно. Во-первых, братишка нехило так испугался, проведя ночь с покойником, а поутру обнаружив себя стиснутым в объятиях успевшего окоченеть трупа. Во-вторых, у него болевой шок — ведь вместо того, чтобы вопить, он лепечет… Закрытый перелом берцовой кости, а возможно ещё и вывих голеностопного сустава — на пару месяцев, и это в лучшем случае, Лоренц точно покинет ряды любителей побегать по лестницам. — Так, Флак, ты сиди и не шевелись. Я звоню в скорую. Не шевелись, слышишь? Ни в коем случае. Просто не двигайся. Часы пробили одиннадцать, когда Флаке вернулся в себя. — Аааааааааа! Он мёртв! Он умер, Сандр, ааааааааа болит! — и всё-таки дёрнул ногой. Сидевшая рядом на порожках подруга успела заткнуть уши за полсекунды до того, как необузданный, срывающийся на визг вопль поднялся к сводам особняка. Скорая приехала только через сорок минут. Приковав вопящего Лоренца к носилкам, доктор велел коллегам отнести пострадавшего в автомобиль и ждать там, а сам, в сопровождении женщины, вызвавшей бригаду, поднялся на третий этаж, чтобы зафиксировать смерть господина Линдеманна в своих документах. — Рак — страшная вещь, фрау Чтински, — зачем-то произнёс он, накрывая лицо покойного простынёй. — Хотя, Вам ли не знать. Вы ведь медсестра, кажется… — Всё верно, господин доктор. Думаю, самое время позвонить в похоронную службу и душеприказчику. — Успеется, фрау Чтински. Скажите, а разрешение на приобретение и использование морфиносодержащих препаратов и прочих медицинских опиатов у Вас есть? Как насчёт кодеина? — Доктор бросил многозначительный взгляд на небрежно валающуюся на тумбочке упаковку. — Надеюсь, рецепт лечащего врача не просрочен? Кстати, у кого наблюдался господин Ли... — Разумеется, доктор. При мне полный портфель документов. Господин Линдеманн наблюдался за рубежом. Я профессионал, работаю в солидной организации и использую только медикаменты, разрешённые к продаже в странах ЕС... — Не сомневаюсь, фрау Чтински. Скажите, а дозировки вы тщательно блюдёте? Отчитываетесь ли за ампулы? Левое плечо женщины, одетой в шёлковое домашнее платье и нелепые тапочки на шпильках, невольно дёрнулось. Чёртовы неврозы — вот продаст особняк, вот поделит деньги, вот получит свою долю, и прямым рейсом в Доминикану. Нервишки лечить, пить коктейли, заигрывать с мулатами… — К чему эти расспросы господин доктор? Я Вас не понимаю… Врач сделал вид, что улыбнулся — нелепо пожевал губами. Ещё раз осмотрел заваленную медицинским хламом тумбочку и поспешил прочь из комнаты смерти. — Ничего особенного, фрау Чтински. Просто я был знаком с Вашей матерью… А Вы так на неё похожи.

***

Пока тело несли вниз, оно пару раз чуть было не свалилось с носилок — идиоты-похоронщики не сразу догадались зафиксировать его ремнями. Третий этаж, старинный особняк, крутая мраморная лестница. Теперь это лишь стены. Дух семьи, скреплявший их, как яичный желток — бетонные плиты, покинул это место навсегда. Шнайдер приехал ближе к вечеру — суетился, мямлил, в глаза не смотрел. Обещал самостоятельно исполнить последнюю волю покойного и не дёргать фрау Чтински и герра Лоренца понапрасну. Хороший мальчик. Проводив его, Саша прихватила с кухни бутылку хозяйского рома и направилась в подвал. Ей хотелось наконец надышаться льняного масла, даммарного лака, разбавителя — плотно, до умопомрачения, чтобы потеряться, хотя бы на время... А ещё поговорить с ними — с людьми, что гуляют по холстам. И вдоволь наплакаться.