Наследство дядюшки Ли

Ещё никогда Пауль не был так зол на себя. Конечно, он узнал о существовании двух наследников до того, как собрал чемодан и купил билет через океан. Чёртов нотариус по телефону ему выложил всё как есть — мол, у дядьки двое приживал, и завещание уже оформлено… Он должен был догадаться, что нагловатая медсестричка так просто не отстанет — впервые встретив её на кладбище, он уже заподозрил в ней ушлую проходимку, профессионалку, которая не поступится ничем, чтобы вырвать добро из его зубов. Его, законного наследника, единственного кровного родственника почившего богача! Надо было плотнее за ней присматривать, надо было охмурить её и затащить в койку уже в вечер знакомства, навешать лапши на уши, убедить разорвать все связи с тем умалишённым на костылях. Тем более она сама плыла в его сети — там, на похоронах, он ловил её взгляды, жалкие, типичные. Такими стреляют все одичалые от одиночества и бездетности дурёхи глубоко за тридцать — выцепливают любого мало-мальски приличного самца из толпы и сверлят его своими искусно разукрашенными глазёнками, пытаясь захомутать, загипнотизировать. Такие, как она — лёгкая добыча. Но Пауль её упустил. Надо было брать её ещё до того, как она начнёт что-либо понимать. А Пауль думал, что она и не начнёт... В отношении Чтински Пауль допустил самую страшную ошибку. Он её недооценил. Нельзя недооценивать друзей — они этого не прощают. Нельзя недооценивать врагов — они только этого и ждут. Но недооценить женщину, с которой делишь деньги, — это просто провал. Он осознал свою ошибку, но слишком поздно. И он поплатился. Поезд набирает скорость — перрон захолустного вокзала остался далеко позади, а впереди только сосны, как вековые чудовища подступают они к рельсам, грозясь уже их затоптать: в этом городе всё не так, как надо. Здесь даже лес вдоль железнодорожных путей не вырубают, и чёртовы сосны смотрят на Пауля, когда он смотрит на них сквозь серое окно вагона; они нависают над скоростной железной гусеницей и тянут к ней свои мохнатые лапы, а та чудом ускользает от деревьев-преследователей, и это путешествие суть бегство. Паулю насилу удалось удрать. Утром к нему в гостиницу заявились офицеры, да не одни, а в компании самого Эль Козлиньо. Притворившись ничего не понимающим, выторговав себе время на сборы, Пауль уединился в спальне тесного однокомнатного сюита да и сиганул в окно. Второй этаж, внизу мусорный бак, до краёв набитый целиковыми картонными коробками, в кармане — паспорт и остатки денег. И пока Ридель с подчинёнными переглядывались, с подозрением косясь на закрытую дверь, за которой уже давно не раздавалось никаких шевелений, Ландерс мчал на вокзал, подгоняя таксиста и изо всех сил стараясь не тушеваться под его любопытным прищуром. Повезло: поезд, что ходит через всю страну и останавливается в городе в два часа дня по чётным числам, как раз подходил к перрону. Растолкав толпу у касс, Пауль, не отвлекаясь на перебранки, успел-таки купить билет и заскочить в последний вагон. — Билетик и документы, господин, — пробурчала жирная проводница сразу после того, как странноватый тип без багажа не без её помощи вскарабкался по ступеням, и дверь за его спиной затворилась. — Так, вагон первый, место седьмое. В Берлине будете через восемнадцать часов… — А это какой вагон? — Hо проводница исчезла в своём купе, оставив непунктуального пассажира выравнивать сбившееся от марш-броска через весь перрон дыхание одного. Ответом послужила выведенная на стене тамбура масляной краской по трафарету цифра: 18. До своей койки Ландерс дополз лишь через полчаса. Взяв по пути пива в вагоне-ресторане, он устроился так, чтоб никому из попутчиков и в голову не пришло вовлекать его в свои попутные разговоры: откупорил бутылку и уткнулся в окно, почти касаясь его носом. Он жадно хлебал вспенившееся от тряски пиво и вспоминал тот вечер, что изменил его жизнь. Пару месяцев назад матушке стало совсем плохо. Никто не питал иллюзий относительно её состояния: Альцгеймер мучил ещё нестарую женщину долгие годы, за которые её бедный мозг из некогда крепкого орешка превратился в вязкую ореховую пасту. Ландерс делил с матерью крышу — он так горячо любил её, что не решался поместить её в клинику или же отдать на поруки сиделкам. Но настал момент, когда не только мать перестала его узнавать, но и он её. Её память являла собой собранный пазл, брошенный из окна: фрагметны разлетелись по округе, навсегда утеряв связь друг с другом. Она то бредила чужими именами, то рассказывала невероятные истории, которые вряд ли когда-то вообще имели место в действительности, то кричала, то плакала, а то забывалась внезапным сном, прерывающим её речи на полуслове. В такие моменты она дремала с открытыми глазами, а из открытого рта на ворот ночной сорочки текла слюна. В такие моменты Пауль осознавал, как же он устал. Устал настолько, что перестал грезить и об исцелении, и даже о ремиссии — всё, что у него осталось, это грёзы о собственном избавлении. — А знаешь, сынок, — он сидел возле её кровати, когда она вдруг очнулась от забытья и схватила его за руку своими пухлыми пальцами. — А знаешь — я ведь никогда не любила твоего отца… — Знаю, мама. Пауль уже сто раз слышал историю о том, как она бежала из Германии, где ей совсем не было жизни, а по приезду в Аргентину выскочила замуж за герра Ландерса, ведь тот был первым, кто предложил. — Но в Германии остался человек, которого я любила. А он — меня. Мой брат, Тилль… Ни о каких родственниках Пауль никогда от матери не слыхал. Ей будто вырезали тот кусочек мозга, где обитала вся память о её жизни до переезда. В юности он пытался было расспросить её о прошлом, но каждый раз она давала понять, что тема эта закрыта для неё навсегда. И тут вдруг брат… Его родной дядя? — Так почему же вы не общались все эти годы, мама, раз так сильно любили друг друга? — скептически поинтересовался Пауль: он вообще не мог быть уверен, что история про брата — не очередная бредня, порождённая больным сознанием угасающей матушки. — Потому что мы не могли… С самого начала всё было против нас. И я готова была бороться, но Тилль… Он не был готов. Знал бы ты, из какого логова мы оба выпорхнули. Наши семьи — одна стая, стая бешеных псов! — Нателла нахмурилась и прыснула слюной, а её пальцы ещё крепче сжали запястье Пауля. — Звери, которых не видел свет! Душегубы, палачи и просто богопротивные извращенцы! Мы ведь с твоим дядей были… — она осеклась, а Пауль насторожился: он уже успел усвоить повадки больной матери и точно знал, что когда она осекается, это значит, она хочет о чём-то умолчать. А ещё это значит, что она в себе, в сознании. И брат со странным именем — вовсе не бред. — Мама, скажи мне всё! Скажи, пока можешь! — Пауль плюхнулся на колени перед постелью несчастной. Внутреннее чутьё подсказывало ему: в этом что-то есть. И она поведала ему всё. Финальная исповедь была долгой и на редкость связной — уставшая женщина будто не решалась забрать тайны своего семейства с собой на тот свет, боясь, что с такой поклажей там её не примут. От услышанного и без того круглые глаза Ландерса продолжали округляться, пока он не спохватился и не начал моргать. То, что поведала ему мать, звучало, как безумие. Но сама она не была безумной. Он уже давно не видел в её глазах столько ясности, как в тот вечер. — Это всё уже не важно, — её голос почти сел, а слова продолжали срываться с непослушных губ. — Это было почти сорок лет назад! Мы были молоды, но пережили столько, что хватило бы на несколько жизней… В том проклятом городе, в том особняке я была ничем. Со мной не считались, меня лишь использовали. Меня подложили в постель… Я ведь вела дневники… Описывая всё то, что творилось вокруг меня, я как бы разделялась: моё тело оставалось там, в плену особняка, а немыслимое, раздиравшее мне душу, оставалось на страницах дневников. Надеюсь, Тилль их сжёг. Надеюсь, сжёг он и их — порождения своего больного воображения! Как иногда бывает болен разум, а руки — благословлены творить прекрасное! Как хорошо, что, их ты тоже никогда не увидишь. Проклятие обойдёт тебя стороной! — Мама, о чём ты говоришь? Твой брат тоже вёл дневники? — ну, это было бы вполне логично. — Нет! Забудь, что я сказала! Всё, всё, что там осталось, достойно лишь огня! Надеюсь, весь чёртов особняк давно сгорел, надеюсь, весь чёртов город сгорел! Мать закашлялась, и Пауль поспешил на кухню за водой, а заодно и за успокоительным. — Мама, ты сказала, особняк? Подтирая пролитую мимо непослушных губ воду с дрожащего подбородка, он лишь надеялся, что мать успеет всё ему поведать до того, как пучина беспамятства снова поглотит её разум, и возможно — навсегда… — Да. Чёртов особняк Линдеманнов. Оплот извращенца, и его шлюх, и нас — их гадких порождений… Никогда, никогда, слышишь, больше не говори о нём! И не вздумай искать! Забудь! Это не наше прошлое! Не смей к нему возвращаться! Это — грязь, которая тебя не касается! Поклянись! Поклянись! По… Мать замолчала. Откинулась на подушку и захрапела. Непроглоченная таблетка осталась таять на сухом языке. Помешкав, Пауль достал её — как бы мама не задохнулась во сне — и выбросил в мусорную корзину. Он не любил торчать в интернете: работая биржевым маклером, он слишком много времени проводил у компьютера, да так и не разбогател. Но в тот вечер, когда перед его глазами открылась страничка поисковой системы, а руки вспорхнули над клавиатурой, его пальцы дрожали. Набрав в строке "Тилль Линдеманн плюс название города", он нырнул в небогатое количество выпавших ссылок, остановившись в итоге на одной — той, что вела на сайт муниципалитета. В городе числился только один аккредитованный нотариус, и его контакты были выложены на официальном городском портале. Пауль провёл в молчаливых раздумьях несколько часов. Информация из интернета явно дала понять: этот самый Линдеманн — богач. И если мать не наврала, а не похоже было, чтобы она врала, то он — его родной дядя. Отодвинув клавиатуру, Пауль взял шариковую ручку и чистый лист из пачки, что покоилась в ящичке под принтером. Представившись Нателлой, он поприветствовал её дорогого брата. Закончив своё излияние, он дождался утра и побежал на почту — против бумажного письма с аргентинской маркой захолустный дядюшка не устоит. А для надёжности, чтобы дело наверняка получило ход, он отправил письмо прямо в офис нотариуса. Он сразу дал им — им всем — понять, что дело серьёзное. Пусть побегают. Пусть заплатят за страдания его матери и никчёмное существование его самого…

***

Кажется, уже половина города собралась у гостиницы. Женщина с ресепшна бегает кругами и орёт, что иностранный гость выехал, не расплатившись за проживание. Ридель орёт на офицеров за то, что прозевали подозреваемого, но орёт скорее для галочки — собственной вины он тоже не отрицает. Шнайдер приехал сам — его никто не вызывал, но оставаться в стороне он не мог. Накануне, преодолев страх, не дождавшись собственного ареста и даже глотнув водки для храбрости, он, в компании Чтински и Лоренца, таки доковылял до полицейского управления. Ридель был позднему визиту удивлён, но разобравшись, что к чему, тут же созвал планёрку и дал наказ брать лженаследника утром — всё равно тот пока ничего не подозревает и никуда не денется. A на ночь у начальника полиции были планы. Отправив Чтински и Лоренца домой, он затащил полупьяного нотариуса в свой кабинет и повернул ключ в двери на пару оборотов. "Я не отрицаю своей вины! Я не проверил подлинность! Я дезинформировал герра Линдеманна! Я всё признаю! Скажите, что теперь со мной будет?" — щебетал тот, пока Ридель пытался заткнуть его рот поцелуем. От Шнайдера несло алкоголем и страхом, и полицейского как любителя крепких коктейлей это лишь забавляло. "А ведь всё казалось таким логичным… Мы провели генетическую экспертизу, родство герра Линдеманна и герра Ландерса было доказано. В том, что несчастная фрау Нателла скончалась, так и не дождавшись воссоединения с братом, не было ничего подозрительного — ведь она тяжело болела… А письмо… Оно было таким чувственным. Когда я получил его, то не поверил своим глазам, но когда зачитал его господину Линдеманну по телефону, мне показалось, он заплакал… Всё было так реально". "А что, Крис, ты не знал, что люди с болезнью Альцгеймера вряд ли способны написать от руки три листа связного текста, да ещё и идеально ровным почерком?" — пробурчал Ридель, уткнувшись носом в шею своего крысёныша. "Н-нет, я не знал…". На самом деле, Ридель тоже этого не знал, но нагнетать и без того околоистерическое состояние подопечного было так приятно... "Что теперь со мной будет? Меня лишат лицензии? Посадят?" — Шнайдер безотчётно позволял полицейскому шарить по своему телу, просовывать тонкие ладони между рубашкой и пиджаком, щекотать, царапать, гладить. "Конечно, посадят. Любой прокурор докажет, что вы с Ландерсом вполне могли быть в сговоре", — Ридель умолчал о том, что Чтински, прознав о бегстве Ландерса, отказалась от каких-либо претензий в адрес незадачливого нотариуса, и сейчас Шнайдеру уже ничего не угрожает. "Но мы могли бы решить вопрос по-иному", — Ридель нехотя отстранился от дрожащего кудряша, чтобы достать из шкафа какую-то узкую синюю бутыль. "Что это?" — глаза Кристофа так расширились, что Оливер, прыснув со смеху, чуть бутылку не выронил. "Арак. Ливанская водка. Анисовая. Я любил привозить сувениры из мест, где служил". Усадив Шнайдера в дешёвое пластиковое кресло, он приложил горлышко к его нервным губам и понемногу, чтобы тот не закашлялся, принялся вливать содержимое в его глотку. Но Шнайдер закашлялся уже после третьего глотка, запачкав собственный галстук. "Ну же, выпей, не противься", — для убедительности Ридель и сам сделал пару щедрых глотков из экзотической ёмкости, а для пущей убедительности даже не поморщился. "Но зачем?", — глаза Шнайдера заблестели, то ли от слёз, то ли от хмеля; сидя в убогом кресле, он взирал на бородача снизу вверх, а каблуки его туфель мелко стучали по полу. "Ну, если уж тюряги не избежать, то не мешало бы тебе кое-чему научиться. Чтобы там это не стало для тебя сюрпризом…" — отставив бутылку, Ридель взял Кристофа за руку и осторожно приложил его ладошку к своей ширинке. Та вовсю уже топорщилась. Шнайдер руки́ не отнял, но возился с молнией так долго, что Оливер едва мог сдержать своё нетерпение. Взять в рот Шнайдер так и не решился, а Ридель и не заставлял. Ощутив выплеск чужого семени на своих пальцах, Кристоф долго смотрел на них, не торопясь вытирать. Он не чувствовал ни вины, ни стыда, и был так сражён этим фактом, что не сразу поверил в его реальность. "Вы… Вы же пошутили насчёт тюрьмы, верно?", "Да", — глазом не моргнув, ответил Ридель, усаживаясь на пол напротив пластикового кресла. "Но зачем… зачем Вы надо мной издеваетесь?". Олли знал ответ: потому что с ним, с Плаксой, по-другому нельзя — он просто создан для ласковых глумлений. "Разве это похоже на издевательство?", — прошептал полицейский, оттягивая резинку трусов за расстёгнутой молнией на брюках своего пленника. "Скажите, а Вы снова уедете? В Ливан, или в Сирию, или ещё куда?" — проскулил Шнайдер, едва закончив фонтанировать. "Нет. Здесь мой дом, и здесь я останусь навсегда". В душе́ Крис кричал: "А как же я? Как же я?", но слова угасали внутри, так не достигнув губ. Он бы никогда не решился произнести подобное вслух. Это же так... жалко. "И ты — со мной", — прошептал Ридель, отвернувшись, чтобы вытереться. Занятная выдалась ночка. — Поймите, фрау Чтински, я поклялся Линдеманну, что оставлю факт замены завещания в тайне вплоть до самых похорон. Я не мог нарушить клятву. — Да отстань ты уже, Шнай. Ясно всё. Поминки на носу, сорок дней — и всё, что от тебя требуется, это зачитать наше завещание, законное. И больше ничего. Едва отвязавшись от приставучего душеприказчика, Саша заходит за угол гостиницы — подальше от главного входа, подальше от набитого коробками мусорного бака — прикуривает и достаёт телефон. Вот сейчас ей понадобится много терпения… — Да, Тереза, особняк наш. Да, решено. И нет — мы не будем его с тобой делить. Мы с Флаконом решили не продавать его и остаться. — Пока Тереза орёт, Саша с шумом затягивается. Её пальцы дрожат. — Нет, дорогая, это не предательство. В нашей сделке речь идёт именно об особняке, о его цене, так? Я продам всё, что в нём есть — мебель, библиотеку, всякие редкие штуковины из далёких стран. Я уже вызывала оценщика. Вырученная сумма перекроет твою долю — треть от кадастровой стоимости особняка. И мы в расчёте. — Тереза всё ещё орёт, и Саша больше не смеет её прерывать: воровка, предательница, лгунья, неблагодарная… Она во всём права. Права! Но и Саша права: после всего этого она просто не посмеет избавиться от особняка. Не посмеет предать Ли — ведь его и так уже предали. Его всю жизнь только и предавали! Он взял с неё обещание позаботиться о картинах… И она не видит смысла делать это вне дома, где они родились. — Мать, прошу, успокойся. Обдумай всё. Посчитай. Перезвони завтра. И помни — Линдеманн контракта не подписывал. А в нашей с тобой договорённости речь идёт о стоимости дома, а не о самом доме. Я кидать тебя не собираюсь. Я расплачусь с тобой наличными. Ты получишь своё, а мы с Флаконом останемся в доме. На этот раз бросать трубку не пришлось — Тереза сбросила первой. С тяжёлым сердцем Саша возвращается в толпу. — Ах ты сволочь! — на авансцену вдруг вносится герр Круспе, хотя уж кого-кого, а его здесь точно никто не ждал. Возникнув из неоткуда, он прямиком бежит на стоящего в сторонке Шнайдера, заставляя окружающих морщить носы от преследующего престарелого рокера перегарного амбре. — Я не, — не успевает Шнайдер затянуть свою обычную оправдательную песню, как Круспе сносит его с ног и начинает бесцельно мутузить. Сухая трава вперемежку с полуистлевшими окурками забиваются Шнайдеру в волосы, в туфли, под ворот пиджака — он уже почти тонет в густо присыпанной осенним мусором вязкой земле. — Сволочь! Сволочь! Эта сука наняла адвокатов, и они настаивают, что наш брачный договор всё ещё в силе! Они оберут меня, как липку! Без трусов оставят! — Отвали от него! — вопль принадлежит Лоренцу. Чёрт дёрнул его вступиться за несчастного нотариуса... Чёрт или чувство вины? Ломанувшись через весь двор, лихо выпрыгивая на одной ноге, он настигает потасовщика и с размаху лупит его костылём по кумполу. — Куда лезешь, убогий, — вскочив и потерев ушибленный затылок, Круспе бросается на хромого и валит на этот раз уже его. Флаке брыкается, как может, и одним случайным пинком отправляет Круспе в нокаут: если против костыля тот ещё выстоял, то удару загипсованной конечностью он уже ничего не смог противопоставить. — Что здесь происходит? — Ридель услышал вопли, находясь в гостиничном номере: вместе с офицерами, он осматривал личные вещи беглеца — без надежды найти что-либо стоящее, скоре просто, чтобы хоть как-то занять себя. Выскочив на улицу, он увидел троих, барахтавшихся в грязи, и галдящую толпу, с упоением наблюдавшую за представлением. Ещё немного, и народ принялся бы делать ставки... — Герр Круспе, я имею право задержать Вас за нападение… Завидев начальника полиции, Круспе обретает второе дыхание. Поднявшись на ноги, он несётся со двора, да так резво, что это кажется почти невероятным для человека его возраста и его кондиции. — С тобой всё в порядке? — шепчет Ридель Шнайдеру, отряхивая его кипу. — С тобой всё в порядке? — шепчет Саша Лоренцу, подбирая с земли костыль и протягивая свободную руку, чтобы помочь подняться. — Так ты с преступностью борешься, борода? — отбежав на безопасное расстояние, Круспе остановился. Скрыться молча ему не позволяет самолюбие — последние слово должно быть за ним! — Да ты и есть главный гопник в этой гоп-конторе! Вот вернусь из тура и засужу вас всех! И тебя, жидёныш, и тебя, козёл, и вас, вас всех, — поймав с десяток недобрых взглядов из толпы, Круспе всё же замолкает. Он отступал, а за ним наблюдали. Очередной тур по окрестным деревням, очередной гонорар, очередная двадцатилетняя приживалка. Все знают — с гастролей Круспе вернётся подобревшим и поскромневшим. Так всегда бывает. До очередного запоя и очередного банкротства. Его терпят — городу нужна своя рок-звезда…

***

— Фрау Чтински, герр Лоренц. Через шесть месяцев, если завещание не будет оспорено, вы вступите в полные права наследования, — Шнайдер заканчивает свою речь, складывает лист втрое и отправляет обратно в конверт, из которого извлёк его парой минут ранее. — Дорогие друзья, — никто не ожидал от душеприказчика продолжения выступления, но, кажется, ему ещё есть что сказать. — Я хочу поднять этот бокал за… справедливость, которая наконец восторжествовала. Законные наследники получили полагающееся им, а герр Линдеманн получил, наконец… я надеюсь… успокоение. Будучи введённым в заблуждение, он… — Всё понятно, Шнай! — Флак, заткнись! Звон стекла растекается по трапезной ласковой лилейной мелодией. Старый ксёндз довольно щурится — ох, и хорошее же винишко Чтински подогнала к поминкам! Не поскупилась. Молодец, землячка. Щурится и Лоренц — потеряв очередные окуляры, он временно пoлуслеп, что ничуть его не огорчает: так получилось, что в больнице, где он посеял очки, также остались и его гипс с костылём. А трость он нашёл в доме — скорее всего, она принадлежала кому-то из предков Тилля, и Флаке был горд присвоить себе ценную реликвию. Щурится Ридель — вчера он ночевал на пустыре, но не в заброшенном особняке, а в доме напротив. Ему понравилось. Саша почти не отрывает глаз от экрана мобильника — переговоры с Терезой идут ни шатко ни валко, но бывшая начальница, кажется, смирилась с её решением. Шесть месяцев ожидания — хоть бы ничего не случилось. Хоть бы никакой новый племянничек не возник на пороге, хоть бы всё срослось. От масштабности планов дух захватывает — столько нужно успеть… А ведь никто пока и не догадывается о том, что ждёт этот город. Его ждёт слава. Саша прославит свой город и откроет его миру. Укол в бок вырывает её из мечтаний — то Лоренц пихается своим острым локтём, чуть не вышибая телефон из её ладони. — На, — он протягивает ей полный до краёв бокал. Его улыбка глупа, как обычно, а глаза тускло отливают счастьем. — За Тилля. — За Тилля, — Чтински вторит братцу и поднимает бокал.