Судьба – невоспитанная безжалостная сука.
Мельникова думает так, когда новый приступ слабости одолевает тело, и она мешком валится на холодный пол в тренировочного зала. Едва сдерживая стон такой пошлой и откровенной боли, она кое-как могла внятно ответить на взволнованные вопросы подоспевшего Дока и попытаться все - таки подняться на, дрожащих от бессилия, руках. Думает так, когда автомат, в который раз, заедает и один из зараженных, кидается точно на неё, оскалив огромный зубастый рот. Он цепляется настолько крепко, что защитная ткань химического костюма расходится, будто дешевая ткань, обнажая на свет мягкую и такую нужную ему тёплую, для укуса, плоть. Благо, она успевает прибить его прежде, чем он, все-таки, до неё добирается - нож проходит точно в раскаленную глазницу и выходит с другой стороны. Думает так, когда ей в очередной раз, приходится менять структурную формулу наноботов, что бы они снова стали действенными. На столь кропотливую работу уходит ни час и ни два, а несколько, наполненных бессонницей и нервным мандражом, огромным количеством пустых кофейных кружек и энергетических нейролептиков, недель. Когда сам Лорд разбивает висящий замок на дверях рукояткой своего пистолета и, найдя её, бледную и уставшую, Финку, он высказывает ей все о том, что он о ней думал. Он же, не выпускает её из собственной комнаты, пока она пытается отоспаться, закутавшись в тонкое бумажное одеяло, и говорит Эш о том, чтобы девушка снимала доктора со всех заданий и дежурств на несколько дней вперед. Удивительно, что ему все это удается с удивительной легкостью. Ну и, конечно же, она думает так… Когда, под глухим покровом ночи, она встречает очень потрепанную Валькирию около дверей в свою пресловутую комнату. Меган просит у неё помощи. Вусмерть бледное лицо, обрамленное кривым росчерком черной краски на щеках, казалось слишком пугающим и неестественным. Треснутые губы дрожали, когда оперативница едва слышно ведала ей о том, что операция «Кровавая орхидея» была безжалостно провалена халатностью их несобранного отряда. Она говорит о неудачах, которые сопровождали их весь путь до места, о недовольствах, которые вспыхивали время от времени и о об очень вовремя, закончившихся патронах. Она зажимает грязной ладонью собственное пробитое бедро, когда речь заходит о нескольких десятках потерянных рекрутов и когда я без лишних слов, поднимаю её на руки. Валькирия замолкает лишь тогда, когда последняя ногой открывает двери в собственную лабораторию, и когда речь о тяжелораненом Капкане и Баке хрипло обрывается. Финка не волнуется, когда укладывает, лишившегося чувств, бойца защиты на чистый хирургический стол. Не волнуется, когда взглядом ищет чистые шприцы и иглы, попутно успевая связаться Доком и поинтересоваться о состоянии, уже упомянутого Капкана и третьего. Не волнуется, даже когда возвращается к раненой обратно и замечает тёмно – бордовые капли на белой, как мрамор, плитке и её совсем затихшие дыхание. Работать с подобным ей было далеко не впервой. Это было её средой обитания – в этом была вся её дрянная жизнь. За свои неполные двадцать восемь… Простите, двадцать девять (поздравление она принимала под перекрестным огнем её сотоварищей и предсмертным шипением зараженных), молодой доктор успела повидать может быть и не все, но уже столько, что её можно было назвать знающей в своей области. Она видела разлагающиеся трупы, утопшие в холодных снегах под палящим солнцем; видела, как кипели отдельные части оторванных тел, плавающие в самом настоящем супе из человеческих потрохов. Она видела, как умирают в агонии души и рождаются в ней же. Финка успела повидать реальную жизнь этого мира и успела к ней привыкнуть. Мельникову это уже не пугало и даже не вызвало рвотных позывов, как это было в первый раз. Девушка была готова ко многому… …но она совсем не была готова к тому, что приготовила ей плохая матушка судьба. Шорох порванной ткани, металлический стук железных инструментов об края небольшой ванночки. Бинт, аккуратно разрезанный на несколько ровных частей, пропитывался в слабом растворе бесцветной перекиси. У Финки все внутри болезненно сжимается и дрожит, когда грубоватые пальцы, облаченные в тонкую медицинскую резину, опускаются на чужую кожу. Даже так, едва касаясь, она слишком остро чувствует температурный жар, который обжигает самые кончики её пальцев. Тепло, которого, казалось, было так много, хотелось забрать себе – целиком и без остатка. Хотелось присвоить его; сделать своим и не чьим большим. Оно было настолько заманчивым, что молодой доктор, с извечно холодными руками, ловит себя на столь странной мысли лишь тогда, когда вот уже несколько минут подряд, осторожно гладит чужое обнаженное плечо. Ей приходится несколько раз глубоко вздохнуть и громко, но про себя, досчитать до десяти, чтобы отогнать от себя лишние мысли и приступить к выполнению своей прямой обязанности. Будь она в сознании, Валькирия не оценила бы столь изощрённого вмешательства в своё личное пространство. Чем быстрее она начнет, тем быстрее она пойдет спать. - Хорошенько же тебя покоцало, защитница… Обезболивающее по распухшим нервам, прямо в мозг и дальше, вниз - в изломанное боем тело. Финка делает все с легкой руки и мерно бьющимся сердцем. Когда она коротким ножом распарывает, оставшуюся на пациентке одежду и небрежно отбрасывает её куда – то под ноги, она благодарит Гюстава за то, что тот не решился гнать других раненных в её лабораторию. Её внутреннее «Я» бьется в тесной грудной клетке и кричит о том, что она бы никогда в жизни не позволила кому – то смотреть на Меган в таком виде. Ни хваленому Доку, ни её любимцу Тачанкину. Ей, почему – то, не хотелось подпускать первого даже ради оказания простой помощи! Лера очень быстро находит подходящие объяснение её столь дикому желанию. Она ревновала. Сильно, глубоко и, для данной ситуации, не очень уместно. Кончики медицинских клещей осторожно проникают под края распоротой кожи и раненная широко распахивает свои глаза и тихо, едва слышно стонет. Мельникова все слышит, но пальцы, обрамленные металлическими кольцами, не разжимает, а лишь двигает их немного глубже, почти сразу же натыкаясь на плотный осколок штыря. Она склоняет голову чуть ниже, и говорит достаточно громко, чтобы её голос можно было услышать, даже сквозь туман боли и не подействовавшего наркоза. - Ты очень сильная девушка, Меган… Как жаль, что сейчас тебе это на руку не играет. Потерпи, сейчас будет больно. Постарайся громко не кричать. Но оперативница на столе все равно заходится криком, когда военный вирусолог резко дергается и вытаскивает мешающий чужеродный предмет. Финка радуется как ребенок, когда краем глаза замечает, что подобную халатность Меган стерпеть не смогла и снова благополучно провалилась в спасительную бессознательную темноту. Наркоз защитницу толком не брал, а рану ещё нужно хорошенько зашить, а делать подобное наголо – очень невеселое и неприятное занятие. Такая зашкалившая шкала боли понравилась бы, разве что какому – нибудь извращенцу… …или может ей самой?… Она смотрит на обнаженное тело бесстрашной в бою валькирии и спрашивает саму себя, куда же делись её хваленые крылья. Смотрит настолько долго, что от непривычки начинает рябить в глазах и дыхание сбивается, будто после долгой и нудной пробежки. Финка всегда старалась быть честной с собой. И наверно поэтому, она как – то теряется, когда зажимая тонкую титановую иголку между тяжелых пальцев, начинает сравнивать Валькирию и Тачанкина. Вот так вот просто. Без какого либо подтекста или намеков. Ей просто захотелось их сравнить, пока она будет заштопывать чужую рану и доводить лечение до своего логического завершения. Тачанкин был мужчиной, причем вполне неплохим. С грубым, но приятно хриплым голосом, от которого по тебе волей-неволей пробежит стайка-другая мурашек и довольно жесткой манерой целоваться. У него были крепкие руки, закаленного в бою вояки, которые бережно относили разве что, только к своему оружие, но не к чужим. Не к людям уж точно. Он был добрым, но суровым; сердечным, но безжалостным. С ним приятно играть в гляделки и перекидываться пошловато-нежными шутками за очередной кружкой тёмного имбирного пива. Финке нравилось проводить с ним долгие темные вечера… Валькирия же была… Девушкой. С той же едва слышной хрипцой в голосе и с почти, что такими же крепкими руками. У неё был сладкий шёпот, который Финке как – то случайно удалось услышать в свою сторону и мягкое, но вполне настойчивое желание помочь и защитить. Тренировки с ней всегда напоминали русской о родных краях: о высоких снежных сугробах и игры в снежки. Она трепетно хранит в памяти тот день, когда ей стало плохо прямо в зале и, именно Меган вызвалась помочь ей добраться до медпункта, что бы потом не отходить пока не станет лучше. После того инцидента, она старалась не отходить слишком далеко от доктора в принципе, а во время миссий всегда следила за безопасностью Финки. Во время подкинутый магазин или же громкий крик обернуться… Русская откладывает уже ненужную иглу в сторону и берет в руки, свернутый вдвое бинт. Раненая глубоко вздыхает и отворачивает голову, старательно пряча закрытые глаза от слепящих лабораторных ламп. Лера наматывает бинт и думает о том, какого это – целоваться с такой девушкой как Валькирия. Богатая фантазия разыгрывается не на шутку – она без труда представляет себе, как чужие губы касаются её собственных и не отпускают, пока не кончается воздух. В мыслях, губы Меган кажутся слишком сухими и обветренными, отчего внутренние демоны решают, что так быть, не должно и вынуждают одичалую недо-фантазию бросаться на чужие губы вновь и вновь, пока они, наконец, не становятся приятно поблескивающими и влажными. Мельникова затягивает крепкий узел и накрывает спящую оперативницу клетчатым пледом, когда на её губах вспыхивает болезненное тепло и привкус горьковато-кислого пороха. Ей кажется, что данное сочетание имеет право на существование и уходя из лабораторий, выключает весь свет, давая возможность защитнице хорошенько отдохнуть и отоспаться. Падая на кровать в собственной комнате, вкус этого самого несуществующего пороха, проникает в горло настолько глубоко, что она отрубается от него, как от удушающего захвата силка не шее. Засыпает она почти что моментально. Когда же солнце только – только очерчивает восходящими лучами землю, в её, казалось бы, спокойный сон, прерывается резким пульсирующим кошмаром. Доктору снятся реки черной крови и нескончаемый потом зараженных; пустой пистолет без обоймы и растерзанные тела товарищей. Неоновый алый отблеск покосившейся вывески, заливал собой землю под ногами и оставлял на, закрытых маской, скулах кривые тени. Она бежала вперед и старалась не оглядываться назад. Она слишком сильно боялась это сделать – слишком сильно боялась увидеть то, что могло заставить её упасть и уже не подняться. Этот животный ужас заполнял собой все сознание и выжигал любое логическое действие, которые пытались сквозь него проникнуть. Девушка дрожит, но не просыпается. Кошмары отпускают её лишь спустя несколько часов. В следующий раз её сон прерывает тихий, почти, что деликатный стук в дверь. Финка кутается, в то самое тонкое одело и жмурит закрытые глаза сильнее, пытаясь поймать, уходящие в небытие сладкую дрему. Желание, громко рявкнув, послать пришедшего, куда подальше на родном языке, оказывается настолько сильным, что она решает передумать лишь в самый последний момент – когда уже открывает рот и старается быстренько подобрать во все еще спящем уме более грубое словечко из её богатого лексикона. Её останавливает только то, что вместо богатого выбора нужных слов в голову, будто пулей влетает мысль о том, что это мог быть кто – то главных. Это могла быть Эш, которой пришла к ней с очередным направлением на миссию или Док, который уже успел устать от постоянной однообразной работы и пришел просить подменить его на слежении за раненными солдатами. А еще, это мог быть Лорд Тачанкин, который снова прискакал под двери её родной обители, чтобы вытащить девушку на очередную долгую, но веселую тренировку. Стук раздается снова. Кто бы это ни был, он уверен, что доктор была именно здесь и уходить явно не собирался. Финка медленно садится на узкой койке и слепо ищет на полу свои расшнурованные ботинки. Банальной мысли одеться у неё не возникает, так как оная вчера умудрилась вполне практично уснуть в том, чём была и сейчас русская благодарна сама себе за это как никогда. Она лениво зевает, трет глаза чуть крючковатыми пальцами и шаркающей походной подходит к дверям. Как – то слишком медленно щелкает замками и вытаскивает из замочной скважины ключ с небольшим брелком в виде старой советской космической капсулы. От увиденного, она не только просыпается окончательно, но еще и получает заряд такой хорошей бодрости, будто бы только что приняла крутой холодный душ. Сейчас Меган выглядела куда лучше, чем была всего каких – то пять-шесть часов назад. Имеющаяся бледность сошла, потерянная кровь медленно, но верно начинает восстанавливать свои привычные резервы, а о пробитом бедре напоминал только размотавшийся клочок белого бинта, выглядывающий из – за пояса новеньких брюк. Почему – то, Финке очень хочется срезать с неё эти чертовы штаны снова. Точно так же, как сделала это вчера. Мысль, которая медленно перетекает в жадное желание и начинает неутешительно крепчать, когда Валькирия опирается ладонью об дверной косяк и широко улыбается ровным рядом белых, словно жемчуг, зубов. В её руках красуется длинная, приятно благоухающая кроваво-бордовая роза, которая через какое – то мгновение оказывается, мягко прижата к груди военного медика. Ох, Лера… Чего только не было в твоих мыслях, но что бы подобное! Такое с тобой впервые и не отрицай, что тебе это не нравится! - Доброго дня, доктор. Извините, если я вас разбудила… Это вам. Не сказать, что Финка была необщительным человеком… Но сейчас говорить, как – то не очень хотелось. Хотя нет, даже не так – сейчас, по слишком странным и неизвестным причинам, говорить она не хотела в принципе. Что – то мешало ей открыть рот и заговорить, как подобает делать, когда кто – то хочет с тобой пообщаться. Может быть, в этом был виноват недосып и до сих пор не выпитые таблетки против нейропатии. Может – слишком яркий свет в коридоре, который бил по глазам и мешал смотреть прямо. А может, в этом была виновата её временная пациентка, которая заявилась к ней ни свет ни заря, с этой долбанной розой и добренькой улыбочкой на половину лица. Вирусолог кивает. Принимает чужой подарок и новым кивком предлагает защитницы войти. Все – таки банального гостеприимства никто не отменял, а Валькирию еще нужно осмотреть. Это не лаборатория, конечно, но нужные для такой простой процедуры вещи, есть и в её комнате. А когда они закончат – она снова может завалиться спать. Знала бы Финка о том, что произойдет в этой самой комнате буквально пять минут спустя – не стала бы даже так думать. В её комнате всегда было темно, будто самой глубокой ночью и Лере это всегда нравилось. Абсолютно всегда. Пресловутое солнце не могло пробраться, сквозь плотные задернутые пластмассовые шторки, посему тому приходилось довольствовать лишь внешней стороной прозрачного стекла. Оно не могла пробраться внутрь, как бы оно не старалось. Оно бы никогда не смогло осветить заваленный всяким рабочим хламом деревянный стол в углу, небольшую перемятую кровать напротив и пару-другую пустых кружек около неё, в одной из которых (удивительно!) был налит крепкий черный чай. С большим трудом, но девушке даже удается вспомнить, что налил его не кто иной, как сам Док, сославшись на то, что её давление и так всегда было повышенным, а от кофе оно било все существующие рекорды. Налить – то, он налил и даже в руки ей вручил с гордой улыбкой знающего в этом толк, человека… Вот только она все равно пить не стала. Финка терпеть не могла черный, а тем более крепкий чай. Валькирия, с каким – то своеобразным интересом, окидывает её комнату своим взглядом, но не задерживает ни на одной вещи не больше чем на пару секунд. Финка как – то слишком нервно сглатывает, когда все внимание бывшего военного фотографа обращается в сторону Мельниковой. Что – то было не так с этими привычными, светло-карими глазами, но доктор так и не смогла понять, что именно… До тех пор, как она ни начала говорить. - Я бы хотела тебя отблагодарить за свое внеплановое спасение. Я хотела выразить свою благодарность действием, а не словом. Идей не было. И мыслей тоже. В голове стерильно пусто – только перекати-поля не хватает для полной картины. Финка уже не думает ни о каком осмотре. Финка даже не задумывает о том, почему улыбка с лица Валькирии пропадает и за место неё, на лице вспыхивает яркий, почти, что болезненный румянец. Не думает, почему американка подходит ближе и опускает свои руки на её плечи и тянет ближе к себе. Не думает… Хотя, нет. Она все же думает. Думает, почему они с ней разного роста. И почему ей приходиться несильно задирать голову, что бы их губам было удобней касаться. А еще, куда успела деться подаренная роза, которую она только что держала в руках. Все. Больше мыслей действительно не было. Меган не принуждает её к этому, но умудряется предложить все так, что бы от всего этого нельзя было отказаться. Финка до внутренней дрожи нравится быть ведомой и подчиняться – нравится, когда чужие ладони щекочут бока, спускаются ниже, до бедер, а после, разорвав такой сладкий поцелую, легонько бьют под самые колени и вынуждают её упасть на белое одеяло. Лорд бы никогда до такого не додумался… Хотя, русская и не была уверена, что смогла бы довести их общение до такой близости. Может быть, если бы совсем отчаялась или бы решилась на то, на что никогда не решалась. Но теперь… Её мысли прерывает громкий визг пластиковой застежки. Она не успевает даже охнуть, когда оная оказывает, прижата между горячим крепким, но все-таки женским телом и холодной твердой кроватью. Валькирия целует глубоко и жадно. От её поцелуев плавится кожа и в целом становится не по себе. - Как ты мне сказала: постарайся громко не кричать. Мне не хочется потом пояснять рекрутам, что кричать можно не только от боли… - её дыхание щекочет шею, а проворные пальцы торопливо скользят между широко разведенных ног. Финке приходится снова считать до десяти и кусать собственное запястье, чтобы так предсказуемо не закричать, когда эти самые пальцы мягко проскальзывают немного дальше, в жаркую глубь запретного. Меган улыбается, глядя прищуренными глазами на все её убежденные попытки сдержаться - …но и от большого наслаждения. Хотя, думаю, они все взрослые люди и им должно хватить мозгов, все понять самим. А теперь - будь послушной и расслабься. А после – темнота. Финка не помнит, что они делают дальше и чем же все-таки заканчивается неожиданный визит сокомандницы в свою комнату. Она начинает осознавать себя и настоящие, когда просыпается ближе к вечеру, в довольно уютных объятьях спящей Валькирии. Она может лишь предположить, что все закончилось вполне хорошо и счастливо, а залитая алыми пятнами гудящая шея и приятная влажность где – то внизу живота, подтверждают этот как – никак лучше. Но еще лучше это подтверждается тогда, когда медик вновь опускает голову на подушку и чувствует немного смазанный поцелуй на своем обнаженном плече. Меган улыбается как довольная, объевшаяся сметаны, кошка. - В следующий раз, если я захочу тебе в чем – то признаться, я лучше скажу это прямо, чем снова буду лезть под град чужих пуль и ножей. Я потеряла целые сутки, пока лежала в твоих лечебных палатах, когда могла бы уже давно лежать рядом с тобой и наслаждаться жизнью. Лера улыбается слишком беззаботно и даже как – то глупо, когда понимает чужие слова слишком хорошо. Все – таки Меган нашла самый экстравагантный и нестандартный способ признаться ей в том, что медик ей не безразлична. Они засыпают вместе, так и не разорвав крепкие, согревающие объятья. А на следующий день, в окне между очередной миссией и тренировкой, у машин в ангаре, Финку перехватывает Лорд и улыбается ей так, будто только что нашел золотой слиток в грязи. Сейчас он больше походил на хорошего старого друга или же даже на отца, который рад за своё маленькое и дорогое дитя. Он хлопает медика по плечу (естественно аккуратно, ибо одного вывиха от его дружеских похлопываний ей навсегда хватило!) и говорит о том, что Валькирия хорошая девушка и что Лера в своем выборе не ошиблась. Мужчина шутит и радостно смеясь, говорит, что уже слишком стар, что бы бороться с молодежью и что он не готов рушить чужое счастье, даже если оно будет скоротечным. Последнее он добавляет совсем тихо, отчего его слова без труда тонут в короткой очереди, пущенной из автомата – рекруты снова тренировались в стрельбе. Тогда Финка не решается его переспрашивать или просить повторить. Она лишь обнимает его крепко-крепко, отчего приходится вставать на самые носочки, что бы достать до его широкой шеи руками, и благодарить его за все что было. Мельникова прекрасно понимала, что их вечера более никогда не повторятся. Никто из них не рискнет их повторить в силу своего нынешнего положения в настоящем… Но Лера совсем об этом не жалеет. Она нашла куда большее счастье, чем умудрилась потерять…Даже если это счастье скоротечно.
Ведь судьба – та еще сука и просто так все это не оставит.