***
Покои матери Хоука были со вкусом обставлены в светлых тонах. Радовала глаз изысканная мебель белого дуба; темно-серый мрамор пола покрывал пушистый ковер цвета самого бледного янтаря; в серебряной оправе, изукрашенной причудливыми резными листьями, блестела гладь овального зеркала. Тонко пахло цветами и фруктами: белые лилии занимали почетное место на маленькой тумбе возле кровати с бежевым балдахином, а рядом с ними в глубокой чаше покоились ароматные антиванские персики. ― Садись, ― указали магу на одно из кресел возле раскрытого окна. С улицы доносился негромкий ропот размеренной жизни Верхнего Города. Комната была настолько уютной, что Сурана невольно задумался: он ведь мог бы иметь такой же дом, и там его тоже ждала бы любящая непутевого сына мать… Помрачнел. ― Хочешь есть, пить? ― Лиандру, кажется взволновал его вид. ― Я позову Бодана. ― Мне ничего не нужно. Вы слишком добры. Женщина опустилась в соседнее кресло точно напротив него. Ее жесты, голос, благородный профиль и мягкий взгляд были смутно знакомы ему, но вряд ли судьба могла столкнуть его, проведшего всю жизнь в Башне Кинлох, со знатной дамой из рода Амелл. ― Я где-то вас видел, ― смущенно признался эльф, ― но не помню, не помню!.. Я родился и вырос в Круге, и… ― Вовсе нет, Риэль. Тан вцепился обеими руками в ребро стола. Острые лепестки деревянных цветов больно врезались в ладони. ― Почему вы так зовете меня?.. ― Твоя мать-долийка дала тебе красивое, но длинное и сложное имя: не каждый человек сможет произнести верно. «Тан» звучит, будто кличка мабари, Риэль ― считала я ― и благородно, и кратко. Ее слова заставили на миг его замереть. Он сгорбился, устроив локти на коленях, и запустил пальцы в волосы. Сквозь множество разных воспоминаний вдруг пробилось одно: очень старое, о красивом женском лице, расчерченном диковинным узором. Теперь-то он знал: это ― валласлин, знак, отмечающий всех взрослых долийских эльфов, но когда-то давно он считал его чем-то чудесным, волшебным, тем, что было только у его матери. Он вспомнил невысокую миловидную эльфийку, черноволосую и сероглазую, как он сам; мягкие руки, нежный голос. Ему нравилось, как она пересыпала речь певучими непонятными словами, а ему хотелось слушать, слушать… Прочие дети его не любили ― таскали за острые уши, дразнили, колотили изо всех своих слабеньких силенок. «Сын дикарки, сын дикарки!» ― кричали они, когда он проходил мимо, вцепившись в материну юбку. ― Почему они злые? ― плакал он: скорее от обиды, чем от боли ― никто не желал водиться с ним. На все попытки подружиться человеческие ребятишки отвечали лишь насмешками и новыми жестокими тычками. Была ли в этом к нему отношении виновата сторонившаяся людей мать, сбежавшая из клана с приблудным эльфом, или угрюмец-отец ― худой, как палка от метлы, с запавшими водянистыми глазами, едко пахнущий деревом и металлом, ― маленький Тан не знал. Зла он не видел лишь от одной женщины в деревне: та угощала его пирогами и всегда осаживала мальчишек, которые особенно люто измывались над ним. Ее старший сын ― вырос он теперь в медведя-Хоука ― прежде был заправилой в одной такой шайке и задирал эльфа больше всех. Отца Танариэль помнил плоховато: в доме он почти не показывался, днем и ночью просиживал в маленькой пристройке-мастерской. Он был резчиком и трудился для местной Церкви над сценами из жизни Андрасте. Преподобная мать высоко оценила его искусство и наняла для работы над барельефами, изображающими путь возлюбленной невесты Создателя. Когда он приходил в дом, и мать торопливо накрывала на стол, тихой трапезы часто не выходило. Ревностный андрастианин, отец не дозволял матери перед едой благодарить ее богов, называл их ложными, дикими. Они громко ругались, а Тан, как только понимал, что ссоры не избежать, прятался в темном углу и замирал там, страшась даже пошевелиться. Потом, громко хлопая дверью, отец возвращался в свою мастерскую, и все в доме затихало до вечера. Мать хорошо знала все места, что он выбирал своими укрытиями, и выманивала его лаской да припрятанными сладостями. ― Все хорошо, da’len, ― шептала она, прижимая его к себе, ― все уже кончилось. ― Mamae, за что папа с тобой ― так? ― всхлипывал он и крепче обхватывал ручонками ее шею. Она не отвечала, только молча плакала и уносила его обратно в комнаты. Магия проснулась в нем в середине лета, за пару месяцев до того, как ему исполнилось пять. В тот день вся деревня собралась в церкви, был большой праздник, но мать не пошла ― и оставила дома его. С самого утра какая-то неясная тревога охватила ее: утварь валилась из рук, даже любимые бусы, ― из бледно-зеленых, совсем дешевых камней – отец подарил их еще в ту пору, когда не растерял к ней былой любви, ― порвались, раскатились по полу. Такою ― слепо шарящей натруженными ладонями по старым доскам ― нашел он ее тогда, расторопно опустился на четвереньки подле и принялся помогать. В поисках первой бусины успел обзавестись занозой, неприятно дергавшей палец, но матери не пожаловался и продолжил дело. ― Нашел, нашел! ― обрадовался он, тонкими пальчиками выуживая пропажу из щели между досками, ― и в страхе тут же отбросил от себя: красивая, крупная светло-изумрудная бусина покрылась едва заметной льдистой коркой, какая появлялась только ранней зимой на окнах. Мама подобрала ее: слабенькое колдовство уже развеялось ― и, сжав обеими руками, сгорбившись так сильно, что волосы совсем закрыли ее лицо, разрыдалась. Он осторожно подполз к ней, накрыл своими ладошками ее ― на одну упала горячая слеза. Мать, выпустив бусину, осторожно прижала его к груди. ― Tahnariel, ma da’len, ma vhenan, ― шептала она, а ему было горячо, душно и стыдно, что он расстроил ее. ― Арлатан, понимаешь?.. В тебе ― силы наших предков, оставивших Арлатан! О чем говорила мама, он плохо понимал: важнее было то, что она перестала плакать, и морщины больше не портили красивый рисунок на ее высоком, умном лбу. ― Это дар, отмечающий лучших. Мы так ждали!.. Я, моя мать и мать ее матери!.. Все!.. Тан растерялся. Он не знал, стоило ли говорить что-то: мама нередко печалилась от одного неосторожного слова. ― Когда ты подрастешь, мы уйдем. Отыщем мой клан, нас примут, а тебя ― научат, как вести наш народ, обращать свою силу на благо. Мать замолчала ненадолго, а затем, серьезно заглянув ему в глаза, продолжила: ― Но помни, da’len: ни один шемлен не должен узнать о твоей магии. Ни один. Иначе тебя увезут далеко-далеко, посадят в высокую башню и никогда не отпустят ко мне. Люди боятся таких, как ты, боятся и ненавидят. Они сделали все, чтобы заставить эльфов забыть, кем мы были прежде, и кто мы есть на самом деле. Они разрушили наш дом, обратили нас в рабов, но их владычеству когда-нибудь придет конец. У матери сверкали глаза так ярко, будто у нее внутри сейчас бушевала гроза, а слова ее были такими страшными, что Тан против воли съежился и потупил взгляд. ― Я никому не скажу, ― тихо пообещал он. Мама тут же стала собой, расцвела, поцеловала его в макушку и поднялась. ― Сходишь со мной за водой? У колодца они столкнулись с первыми селянами, покинувшими церковь. Среди них был отец ― кажется, уже пьяный. ― Иди с-сюда, дикая! ― он схватил мать за руку и привлек к себе, поднимая ее юбку. Тан, пока его не заметили, спешно спрятался за большими ведрами, лихорадочно раздумывая, как помочь маме. ― Отпусти меня, плоскоухий! ― прошипела она и постаралась достать до маленького кинжала в кожаных ножнах, который всегда носила на поясе. ― Ругается, ― довольно пробасил косматый мужик, приблизившись. Сжал в огромных лапищах ее грудь. ― Красивая у тя баба. Особливо, када злая. ― А ты че в церковь-то не ход-дишь? ― подхватил другой, тощий и длинный. ― Ведьма, чо ль? А, Имар? Жена твоя ― ведьма? Отец не успел ответить, только с воплем разжал руки и завыл: мать дотянулась до кинжала и полоснула его, вырываясь. ― Беги! Беги, da’len! ― Куды?! ― ее перехватили с другой стороны колодца, отобрали оружие, отвесили оплеуху. Тана, сунувшегося было на защиту, отпихнули, как котенка, и он пребольно стукнулся головой о полное ведро. Ему никак не удавалось подняться, и все, что он мог ― только обреченно наблюдать, как маму схватили за руки и за ноги, будто огромный тюк. ― Брыкается, гадина! ― Раз в церковь не ходит, знач, точно ведьма! ― А мать преподобная говорит, шо Создатель всех любит! Колдуниц тож? ― косматый поскреб бороду. ― Вот и проверим, ― отцовские глаза недобро сверкнули. ― В колодец ее. Если выживет ― на ней благословение Создателя. Если нет… ― Вы что делаете?! ― послышалось откуда-то сбоку. К ним спешили соседи. Откуда взялись силы, Тан не помнил. Превозмогая боль и сражаясь со страхом, он вскочил, налетел на мужчин и отца. Мать им пришлось выпустить, она тяжело рухнула на землю, на него же со всех сторон посыпались тумаки. ― Не троньте маму!.. В какой-то миг обидчики вдруг отпрянули. Сделалось темно, завыл ветер… и вокруг колодца взъярилась вьюга. Хлопья снега ложились искрящимся плащом на худые плечики, но холодно ему вовсе не было. Нечто неосязаемое текло с его пальцев, их сводило от огромной силы, бившей из него, словно родник в угрюмых горах. Ледяная буря крепчала, разрасталась, говорила с ним на тысячу голосов, и оттого он не слышал, как селяне звали храмовников, и лязга их доспехов с пламенным мечом на груди. В то мгновение существовал лишь он, мать, которую нужно было защитить, и нелюди напротив. Сквозь снежную пелену он видел, как те застыли, лица их исказил безумный, животный страх. В душе Тан торжествовал: больше они не посмеют тронуть маму!.. А потом все кончилось. Резко, страшно, как падает тишина перед грозою. Внутри сделалось пусто, точно кто-то все выжег там. Упасть на землю не дали сильные руки в латных перчатках, потащившие его прочь. ― Mamae!.. Собственный голос прозвучал так отчаянно громко и пронзительно, что, верно, вся деревня слышала. Он заплакал, когда его швырнули в какую-то телегу и принялись вязать руки. Кого-то, чьи ладони не были закованы в железо, он даже успел укусить ― за это его наградили затрещиной, от которой зазвенело в ушах. ― Нет!.. Не увозите его!.. ― мать бросилась к ним, но возница уже взмахнул кнутом, и послушные кони рванули прочь. Она побежала следом, крича что-то на эльфийском, рухнула в грязь, которой стал растаявший снег, упрямо поднялась, шатаясь. Его последняя попытка ускользнуть от злых людей не увенчалась успехом, как и все предыдущие: его бросили на дно телеги и, чтобы не смел вырываться, прижали голову к доскам железным сапогом, почти раздавив ухо. Горько разрыдавшуюся на раскисшей дороге мать он уже не видел.***
Внизу что-то упало. Послышался лай, недовольное ворчание, затем все стихло. Сурана вздрогнул всем телом и поднял голову. Пальцы невольно коснулись обезображенного уха: оно горело, напоминая о прошлом, будто только что выжженное позорное клеймо. ― Все хорошо? ― забеспокоилась Лиандра. Он не ответил, только медленно встал и настежь распахнул окно, впуская в спальню ветер, запах горячего камня и свежего хлеба. На улице так же чинно расхаживала знать, в тенях торопливо мелькали силуэты слуг, цепко присматривала за порядком стража. Эльф вздохнул глубоко несколько раз, отбился от тяжелой занавески и устроился на прежнем месте. Сдержанно кивнул, откинул голову на мягкую спинку. ― Я помню родителей. И вас. И как меня увезли в Круг. Не помню только, где все случилось, ― Тан не узнал свой голос: он был хриплым и низким, точно у старого пропойцы, которому вдобавок когда-то в драке порезали горло. ― Обе наши семьи жили в Лотеринге. Линна родила тебя, когда моему Гаррету исполнилось шесть, а я носила близнецов… ― Я был там, ― перебил он ее. ― Мы пришли туда сразу, лишь пал Остагар. Мне казалось, я узнаю места, но решил тогда, будто прежде видел их в книгах… Что стало с моими родными?! Они успели бежать раньше, чем пришла орда порождений?! ― Танариэль не заметил, как вскочил и сжал кулаки. В своем отчаянии он, наверное, был страшен: женщина слегка отодвинулась и потупила взор. ― После того дня Линна словно угасла. Неделю не выходила на улицу: Имар избил ее так, что мужчины едва его оттащили. Все это время он пил в мастерской, работу забросил. Жаловался, что проклят, и на него пала кара Создателя и Андрасте за жену-долийку, которая славит диких богов, а истинного знать не хочет. Клялся всем, что у него больше нет сына. Линна не хотела оставаться с ним в доме, часто ночевала у нас. Мы с Малкольмом ее не гнали: у Гаррета проснулась магия, я опасалась, что храмовники его заберут, как тебя. А с ним ― и мужа-отступника. Сурана снова сел, постарался успокоиться. Пальцы слегка покалывало, внутри бушевала снежная буря, но его научили обуздывать ее. Тихо спросил: ― Есть у меня… брат или сестра?.. ― Твоя мать больше не имела детей. Оба раза младенцы выходили до срока и… мертвые. Для Имара это-то и стало настоящим проклятьем. Он постарел, осунулся сильнее прежнего, перестал пить, продолжил работу. В одной сцене, где эльфы приняли слова Андрасте и пошли за ней, он изобразил твою мать с младенцем на руках. Верил, что пророчица поможет, но… ― Ублюдок, ― едва слышно процедил Сурана и принялся растирать под столом ладони. В комнате похолодало, воздух сделался колким. ― Фанатичный, подлый ублюдок!.. ― Риэль, пожалуйста, не надо, ― голос госпожи Лиандры был тих, но тверд. Вьюга, едва начав крепчать в душе его, разом улеглась, затихла, оставив после себя лишь странное опустошение, чуть не покой. Танариэль вновь сгорбился, закрыл руками лицо. Шуршала занавеска, приторно пахло цветами и персиками. Просидев так несколько мгновений, он нашел в себе силы продолжить: ― Хоук… Гаррет… сказал, что в год Мора им сожгли дом. Это правда? Кто?.. Кто это сделал? ― Никто не знает. Одни говорили: само вспыхнуло; другие ― что это Имар крышу подпалил, потеряв разум. Он за несколько дней до того все твердил об очищающем пламени, через который прошла Андрасте, чтобы вознестись к Создателю… Третьи твердили, что деревенские подожгли. Линна тогда совсем перестала с людьми говорить, только с травами возилась. Кто помощи просил ― не отказывала, но и близко никого не подпускала… Они спаслись, ― торопливо добавила она, поймав его взгляд. ― Их приютили ваши соседи: большая зажиточная семья… ― Наверняка в обмен на жизнь слуг, ― Тан снова помрачнел, вскинул голову, подымая тяжелый взгляд. ― Какое еще место может быть уготовано эльфам?.. Люди всегда наживаются на чужих несчастьях. Меня научили не верить в бескорыстность ― и я не верю. Что было дальше? ― уже тише добавил он. ― Твоя мать трудилась на кухне, а отец присматривал за лошадьми: уходил с табуном в поля у реки, брал с собою инструмент и продолжал работу. Через месяц, когда он закончил и принес ее, храмовники вытолкали его взашей по слову преподобной. Исступленный талант Имара, который она прежде так ценила, стал совсем безумен: на последнем барельефе он изобразил на костре не Андрасте, но твою мать, а себя ― Мафератом, супругом, предавшим ее. Весь его труд… смог увидеть и оценить один лишь пламень. ― Когда пришли порождения, они успели бежать?.. Леди Лиандра, замявшись, отвела глаза, поднялась, сжав пальцами резную спинку своего кресла. ― В той семье, которая приютила их, двое старших сыновей служили охранниками у торговцев. Они возили в столичную лавку всякие диковинки из Круга. Так случилось, что однажды их путь в Денерим прошел через страшное поле битвы. Веркел, старший из братьев, редкий храбрец ― с дрожью рассказывал: трупы ужасных чудовищ кольцом сомкнулись вокруг нескольких огромных воинов, каких прежде никто в Ферелдене не видел. Купцы, не желая упускать подвернувшейся выгоды, приказали избавить мертвецов от доспехов и оружия. Они бы так и ушли, но… один великан оказался жив. Его привезли в Лотеринг. Он долго не приходил в себя, за ним ухаживала вся семья, даже дети. А когда он очнулся... ― Замолчите!.. Хватит!.. ― Сурана, вскочив, не узнал собственный голос: такая в нем клокотала злоба. Вспомнил встречу с королевой: «...но и ваша семья пала жертвой убийцы. Вам знакомо его имя». Светлая комната вдруг потемнела, качнулась: у него подкосились ноги, он чудом только не рухнул на колени, намертво вцепившись в ребро стола. ― Эльфы попали ему под руку первыми. ― Нет! Танариэль отвернулся, закрыл дрожащие губы кулаком, чтоб стоном не выдать боль. Разом стало душно и горячо, будто прижгли гулко колотящееся сердце. Он не верил. Не хотел верить. Медленно, с трудом переставляя ноги, пошел к двери. Наткнулся на тумбу у кровати, чуть не упал. Хрупкая ваза, прервав тяжелую тишину брызнувшими во все стороны звонкими осколками, рухнула на каменный пол. Раскатились по бежевому ковру персики, белые лилии упали на грязную кожу сапог. Мать Хоука что-то ласково говорила ему; в какой-то миг она очутилась рядом, заглянула в глаза ― эльф оттолкнул ее руки и кое-как, будто во сне, спустился на первый этаж. К нему подбежал мабари, ткнулся носом в раскрытую ладонь ― он не потрепал пса за ушами, как делал обычно, прошел мимо, словно любимца подле не было. ― Мессир Сурана, погодите!.. Вещи же, вещи!.. ― светлобородый гном, странно-знакомый ему, протягивал бурый плащ, сложенный вчетверо. С одного края виднелась полоска алой надставленной ткани: тот, кто носил его, был много выше любого из человеческих мужчин. Поверх плаща в истертых ножнах покоился кинжал: старый, с потускневшей вычурной рукоятью ― сразу видно, антиванская работа. Тан схватил его, обжегшись, как показалось ему, о шерстяную грубую ткань, спрятал в рукаве и вывалился на улицу, уже не слыша, кто и что кричал ему позади. Эльф решил для себя, что клинок, который когда-то не смог забрать его жизнь, войдет в сердце того, кто отнял у него все. Слишком ярко светило солнце, не в меру шумно жил Верхний Город. Богатые пестрые одежды сменялись полосатыми навесами дорогих лавок, белый камень площадей и домов ― железом воротных решеток. Все это сливалось сейчас для него во что-то страшное, чужое, враждебное. Он жадно ловил обрывки разговоров: ругали неумеху-швею, из-за которой молодая дама не сумела привлечь никого из интересных мужчин на недавнем приеме; пеняли на качество орлесианского шелка и подмокшие в пути пряности из Ривейна; делились секретами измен и мезальянсов, советовали выгодный брак то с тем, то с другим, шептались о тайнах дворцов и поместий… Он хотел услышать всё, раствориться в водовороте голосов и речей, только бы избавиться от той фразы, что беспрестанно звенела в голове: «Эльфы попали ему под руку первыми». Дышать по-прежнему было больно, трудно ― и холодно. Он перешел на быстрый шаг, мрачной тенью проскальзывая мимо медлительных дворян. Закололо в боку. Маг не был осторожен, шел, как в бреду, задевал людей ― его поносили, приняв за слугу; кто-то даже велел своей охране избить наглеца, но, лишь встретившись глазами с ним, отступил, не позабыв дрожащим голосом помянуть Создателя и Андрасте. Если бы Сурана мог видеть себя со стороны, то испугался бы не меньше прочих: в черной своей скорби он сделался похож на безумца. Когда он спустился в Нижний Город и на миг замер в затхлом сумраке одной из узких изломанных улочек, в его воспаленном разуме вспыхнуло сомнение, занялось, как искра от большого пожара. Разве не мог совершить это пьяница и фанатик, труд всей жизни которого так жестоко бросили на поживу пламени? Не мог ли, напившись, убить дикарку-жену, отомстить тем, кто пустил его под свой кров и сделал слугою, презрев дар мастера? Не мог ли, закончив, отправиться за ними вслед, а люди, как им свойственно было поступать, после переложили всю вину на раненого страшного чужака?.. Тану хотелось верить, что кунари, чьей дружбою он дорожил, не лишал его хотя бы матери. Но вера, сколь бы искренна и сильна она не была, не могла изменить правды. Он хорошо помнил Лотеринг, клетку, преподобную мать, испуганные взгляды селян ― и признание самого Стэна. Тот сожалел, но больше об утрате меча ― это было его позором. Танариэль дал ему новую жизнь, взяв с собою; дал цель, провел через множество славных битв, где они сражались плечом к плечу: воин и маг. Помог возвратить не только Асалу ― но его честь. Эльф доверял ему безгранично. Ловил каждое редкое слово или движение темных суровых глаз. Стэн не имел тысячи лукавых полуправд, подобно иным людям, и оттого рядом с ним было надежно, отступали тревоги и мирская суета. Иногда Танариэлю казалось, что в последний день Тедаса, если бы таковой наступил, они бы вдвоем сидели где-нибудь на берегу и молчаливо созерцали неизменность моря, равнодушно отворачиваясь от войн, буйства ожесточившейся природы или кровавых распрей людей. У Сураны был такой друг, что второго, подобного ему, он никогда не отыскал бы в родном Круге. А теперь все рухнуло. Уши и щеки пылали, стало больно и сухо в глазах. Он прижался лбом и ладонями к прохладной стене, хотя правильнее было бы заткнуть нос: в проулке гадостно пахло гниющим мусором. Он приехал за Стэном в Город Цепей и добровольно позволил сковать себя, пытаясь снискать чужое одобрение. До нынешнего дня Тан согласился бы пойти дальше, стерпеть самые страшные унижения, только б сердце скалы дрогнуло, и это… жестокое проклятие было бы сброшено. Так и не набравшись смелости признаться, эльф с той ночи у водопада не переставал ругать себя последними словами за трусость и безволие. Повзрослев, совершив в жизни многое ― и хорошее, и дурное ― Танариэль Сурана остался в глубине души робким, забитым и запуганным ребенком, что боялся шорохов и темноты. Он никогда не был героем. И никогда не умел выбирать. «Знала ли Морриган?» ― подумал вдруг он. Отвергнутая ведьма сплела три судьбы в одно, в клубок, который ни убийце, ни воину, ни магу не под силу было распутать ― лишь беспощадно и резко рассечь одним точным, страшным ударом. В бок ткнулось что-то здоровое и теплое ― мабари. Тан совсем забыл про него, а верный пес все это время был рядом. Инарил скулил и норовил подлезть под руку, взгляд его выражал такую тоску, какой прежде эльф никогда не видел. Он выронил кинжал. Что-то дрогнуло у Сураны в груди, и он, торопливо подобрав кинжал, севшим голосом приказал мабари уходить. Нечего ему смотреть на то, как вершится месть. Удастся она или нет, кунари все равно убьют его, так пусть друг найдет себе достойного хозяина. Тот не послушался, никуда не ушел, принялся лизать руки. ― Поди прочь! ― голос сорвался на крик ― и тут же стих над сонной полуденной улицей. Пес вздрогнул всем телом и опустил голову, прижав уши. Зеваки в паре шагов от него рассеянно закрутили головами, совсем рядом послышалось бряцанье стражничьих доспехов ― Танариэль прижался к стене, сливаясь в черной мантии с затхлой темнотою. Когда опасность миновала, и город вокруг привычно зашумел опять, бранясь, зазывая и плача ― он выскользнул из проулка. Туман перед глазами отступил. В голове прояснилось, кончило щипать в глазах. Осознав, что жизнь снова подчинялась его собственной воле, покорялась тонкой руке с холодными пальцами, ему захотелось улыбаться, криво растягивая губы в довольной усмешке. Умница Инарил послушался, не побежал за ним. Ему не следовало видеть ― как и тогда, в битве с Архидемоном. Душный лабиринт Нижнего Города сменился просоленным полумраком порта. Пахло мокрыми канатами, солнечным деревом, пряностями и чуть-чуть ― забродившими фруктами. Было безлюдно: все, кто не трудился на пристани, в доках или на складах, попрятались от жары в лачугах. Редкие прохожие даже головы не поворачивали в его сторону, но Тану казалось, что их взгляды, словно острые иглы, впивались в плоть до костей. Кинжал жег руку. Он сделан был не под его ладонь, а оттого лежал неудобно, непривычно, чуждо. Это отвлекало. Твердое намеренье мести, с которым маг покинул гостеприимный особняк Амеллов, вдруг оставило его, будто выдохлось ― в точности, как игристое орлесианское вино, которое открытым позабыли на солнце. Сердце колотилось по-прежнему глухо и больно, но теперь Танариэль не знал, что ему делать. Остановился. Промелькнула мысль: не вернуться ли за Инарилом?.. Мабари не мог убежать далеко... Пораздумав, он согласился с этим решением и, сгорбившись, побрел назад. Горе его было столь велико, что Танариэль беспечно позабыл о бдительности. Слишком поздно увидел, как по обе стороны улицы одновременно распахнулись двери, являя черные пыльные пасти заброшенных домов. Эльф вздрогнул, переступил неловко, озираясь и собирая лед на кончиках пальцев. Откуда вылетел болт, он не заметил. Его повело назад, бок обожгло горячей болью, на мантии стало набухать липкое пятно. ― За Джарвию! Хартия-я! ― раскатилось эхо боевого клича, и в тот же миг на него накинулись гномы, одетые в темное. Тан резко выдохнул, вскинул левую руку, выпуская на волю ледяные копья. Несколько головорезов не успели отпрянуть, их доспех пробило, белое окрасилось алым. Взметнулся старый кинжал, криво вспорол глотки еще двоим, что легкомысленно приняли мага за простую добычу и оттого сунулись чересчур близко. Голова разом сделалась пустой, только тело, пьяное жаждою жить, металось среди убийц, плясало меж вихрей поднятой вьюги. Руки больше не дрожали. Старая мантия скоро обратилась на груди и спине в лохмотья. Хартийцы били умело и быстро и тут же отскакивали, позволяя арбалетчикам прицелиться и выстрелить. Сурана принял в себя еще два болта, прежде чем за звоном стали и воем зимнего ветра различил крики и рык. Гном, что очутился у него за спиной и уже занес кинжал для последнего удара, рухнул с перекушенной шеей, заливая красным Тановы сапоги. Остальные на миг растерялись, попятились. Инарил, утробно рыча, заслонил хозяина собою, вздыбил короткую шерсть. ― Стоять! Именем Наместника! ― с обоих концов переулка показалась стража. Хартийцы заученно бросились врассыпную, скрываясь в полутьме зловонных проходов. Напоследок один из них, носивший самый добротный доспех, ― видно, главарь, ― метнул нож, целясь эльфу точно в горло. Тан не успел ничего сделать. Мабари прыгнул ― и мигом позже тяжело упал к его ногам. ― Ин!.. Сурана рухнул на колени, осторожно вытянул клинок, наложил руки, выжимая из себя крохи целительского дара. Яремная вена оказалась пробита; жизнь вытекала с каждым толчком темно-алой крови. Танариэль чувствовал, как отчаянно билась она под пальцами, но не мог ее остановить. Инарил хрипел, коротко дергал лапами, все хотел из последних сил лизнуть его в лицо. Подскочили стражники. Что-то кричали, пытались оторвать его от умирающей собаки. Он пригвоздил назойливых людей к стенам. Кто-то из уцелевших бросился к лестнице в Нижний Город с воплями о храмовниках. Не добежал. Та же участь настигла тех, кто обнажил мечи. Тан больше не сдерживал слез. Исцеляющих сил, отмеренных ему, чудовищно не хватало. Инарил умирал. Тогда Сурана решился. Страшная, темная магия одна лишь способна была спасти мабари. Для того эльф не собирался жалеть себя ― и уж верно тех, кто недвижно застыл в розоватых лужах талого снега. Он вырвал болты, и собственная кровь заструилась сверкающей лентой меж пальцев. Ей ответила другая ― пса, гномов, стражи. Багряные капли, переливчато сверкая, собрались в ожерелье, легли полукружьем на могучую шею, запечатывая рану, превращая ее в огромный рубец. ― Всё хорошо, Ин… Слышишь?.. Вставай… вставай, пожалуйста… Дрожащие ладони опустились на грудь, пальцы судорожно сжали слипшуюся темную шерсть. Лицо горело, но ногам было холодно: старые сапоги разодрались в походах, легкая ткань мантии промокла насквозь. Тан упал на теплое еще тело, накрывая его собой, обнимая в горьком отчаянии. Полухрип-полувой вырвался из его горла, руки сжались в кулаки, ― и поднялась метель, ощетинившись ледяными пиками вкруг них. Если бы пред глазами Танариэля не стояла белая мгла, он бы увидел, как иней впивался в стены домов, безжалостно вгрызался в грязный камень, покрывал искрящейся толстой корой и пол, и скудную мебель, навсегда останавливал жизнь тех, кто не захотел выходить из убежища в жаркий киркволльский полдень. Он не слышал криков и стука дверей; он мыслями обратился в бурю, а тело сделал средоточием смертоносной силы зимы. Сурана смеялся и плакал, бездумно раскачиваясь вперед-назад: то откидывался, прогибаясь, почти усаживался на пятки, то вновь закрывал собою пса от снега и льда. ― Это я во всем виноват! Только я один! ― крикнул он белым вихрям. Те отозвались протяжным радостным воем, подхватили его голос, вознесли к посеревшему небу. Метель утихла, как и началась. Улегся жестокий ветер, напоследок со свистом рассмеявшись в щелях заледеневших домов. Прекратил валить снег. Тан, сгорбившись сильнее обычного, принялся баюкать на мокрых коленях большую лобастую голову, изредка всхлипывая ― тонко, совсем по-детски. С пальцев текла вода ― ледяное сердце треснуло, рассыпалось осколками, а те… растаяли в горячей груди. Он исчерпал все. ― Это я… виноват. Только... я. Прости меня... простите все... я всех подвел... Новый приступ рыданий заставил его повалиться вперед. Оторвав от лица озябшие, посиневшие ладони, Тан едва сумел разглядеть их очертания: все расплывалось. Одна бессильно упала в сугроб и вдруг нашарила что-то гладкое и острое… Кинжал!.. Он вынул клинок на свет, крепко сомкнул пальцы на истершейся, растрескавшейся коже оплетки. Эльф помнил, как яростно сверкал он в руках у Зеврана, кружившего в пляске смерти в тот день. Помнил, как наискось рассек его мантию и рубашку, добираясь до кожи. Как торжествующе блеснула багровая полоса на лезвии. Тан сжал его крепче. Нетвердо, пока сомневаясь, приставил к горлу чуть пониже тощего кадыка. Если надавить слегка… и потом еще немного… и еще… Ему не хватило решимости. Кинжал выпал, лишь слабо царапнув шею. Город вокруг него затих, будто бы весь вымер. Сурана слышал только собственное дыхание да то, как мерно и громко разбивались о крепкий наст звонкие капли. Едва вышло подняться на ноги: тело плохо слушалось, мага качало в разные стороны, будто он снова был невозможно пьян. Танариэль зажмурился и привалился к заледеневшей стене. Изодранным рукавом вытер лицо. Хватит жалеть себя. Этим никого не вернешь. Рука сама потянулась за оружьем, скрыла его от чужих глаз. ― Я тебя заберу, Ин, ― прошептал он. ― Обещаю. Но сначала… я должен закончить всё. Эльф поспешил прочь и оттого не увидел, как слабо шевельнулись светло-бурые бока.***
Пыл битвы остыл в нем, как только злосчастный переулок исчез из виду. Навалилась усталость, пересохло в горле, всё норовили закрыться глаза. Танариэль отчаянно не хотел умирать и оттого не выпускал из болезненно сведенных пальцев скользкую рукоять кинжала. Изредка он хватался за стены домов ― там, где оставались рваные следы ладоней, скверна с шипением въедалась в желтый горячий камень, набухая мелкими черными пузырями. Привратник, суровый карашок из большого отряда, которому под ночлег отвели весь соседний склад, преградил магу путь и потянулся за мечом. Серое жестокое лицо ничего не выражало, но во взгляде читалось брезгливое презренье: вряд ли что-то иное мог внушать окровавленный, жалко скорчившийся несуразный эльф в разодранном платье. ― Пропусти, ― хрипло велел Сурана и одной рукою вцепился в шершавые теплые доски. Горький привкус во рту стал настолько гадким, что Тана чуть не вывернуло на сапоги ― пришлось часто-часто сглатывать, а для верности еще и заткнуть рот. Стражник несколько мгновений косо разглядывал его, склонив голову немного набок, а потом рыкнул что-то одному из кунари по другую сторону. Тот неспешно направился к складам, где хранили припасы и травы, и скоро вернулся ― уже не один. С ним был Стэн. За широким шагом воинов едва поспевал старый безрогий лекарь. Створки, протяжно скрипнув, распахнулись. Танариэль решился ― пора. ― Кто тебя ранил, кадан? Он не ответил. Этот низкий спокойный голос, который прежде маг любил слушать, заставлял его теперь стискивать зубы до скрежета, сжимать в горячей злости жилистые кулаки. Изломанные ногти особенно больно впились в ладонь, когда Тан захотел ответить, рассказать обо всем, что случилось с того самого мига, как утром он покинул лагерь. Сурана промолчал. Поднял глаза на миг ― и отвел, уставившись под ноги. Легче ненавидеть чудовище, чем желанного мужчину и боевого друга. Он подождал, пока убийца его семьи не окажется близко: глупо было замахиваться на виду у всех. Стэн возвышался перед ним, оставалось лишь нанести быстрый и верный удар ― в правый бок, как учил Зевран. Вонзить лезвие до гарды, вспарывая податливое мягкое нутро. Внутри ― не скала. Внутри ― жизнь. Кинжал выпал, глухо звякнув по нагретым за день камням. Пальцы вдруг отнялись, сделавшись безвольными, слабыми. Тан качнулся вперед и стал оседать на землю, цепляясь за чужие сильные руки, марая их жгучей кровью. Он уже не думал ни о мести, ни о том, кто был подле него. Его звала темнота. Он не мог воспротивиться.***
Кто-то, привалившийся теплой тяжестью к правому боку, мерно дышал. Изредка фыркал, подрагивая всем телом. Первой мыслью Танариэля было: мабари вернулся, ― но сердце отрезвляюще громко стукнуло и потом точно сорвалось с привычного места, подняв в груди волну тянущей боли. Пес погиб. Он не придет. Эльф попробовал приподняться на локтях ― в кожу впилась солома из тощего лежака. Кто-то стащил с него мантию и сапоги и ― понял он, когда захотел вздохнуть полной грудью ― туго перевязал. Он не оставил попыток встать, и вскоре раздался глухой лязг. Тан приоткрыл глаза, сощурился настороженно. Сквозь маленькое окошко под крышей слабо пробивались бледные косые лучи; и он сумел разглядеть место, в котором очнулся: грязные стены, небрежно вычищенный пол с черными провалами меж подгнивших досок и чья-то темная фигура в дальнем углу, очертаниями напоминавшая надзирателя. Пахло травами, старым деревом и мышами. Лязг, когда он все же смог сесть, повторился, уже громче: руки приковали к железным кольцам в стене короткой цепью; звенья ее и возвестили о его пробуждении. Арваарад, наградив Сурану тяжелым взглядом исподлобья, стремительно распахнул дверь, кому-то крикнул и вышел. На улице гремел рык разъяренного аришока. Стэн отвечал ему спокойно, скупо и тихо. Разговор вели на кунлате, оттого Тан не мог разобрать слов. Понимал лишь: решали его судьбу. Под боком завозились сильнее прежнего, и на живот легла бурая большелобая голова. Мабари кротко поднял на него печальные темные глаза и заскулил. Рука по привычке потянулась погладить любимца, но эльф боязливо отдернул ее. «Я умер, ― сказал он себе. ― Никакого лагеря нет. Это все Тень и треклятые демоны». Требовательно, словно в насмешку, заурчал желудок. Мертвые обычно не знали голода. ― Так ты выжил?.. У меня получилось?.. ― шепотом пробормотал Сурана и, все еще не веря, обнял пса. Просиял, когда пальцы коснулись жесткой короткой шерсти ― не сон. Инарил лизнул его в нос, и эльф негромко рассмеялся. На душе сделалось легко: чернота, прежде поглотившая без остатка его сердце, развеялась. На улице все затихло. Послышались тяжелые шаги, и свет в проёме померк, только Стэн переступил порог. За ним втиснулся было арваарад, но его остановили: ― Нет. Я должен говорить с ним один. Он мой кадан. ― Воля Кун требует!.. ― Я знаю волю Кун, ― хмуро перебил Стэн. ― Если он одержим, я сам убью его. Надзиратель выругался сквозь зубы, но внутрь все же не вошел. Танариэль опустил глаза, когда кунари уселся рядом. Ненависть и жажда мести, вспыхнувшие в душе его ревущим пламенем, отступили, оставив после себя стылые угли равнодушия. Зная, что Стэн не привык начинать разговора, эльф спросил первое, что пришло на ум: ― Сколько я здесь? ― Два дня. ― Аришок из-за меня так взъярился?.. Стэн едва слышно вздохнул, скрестил ноги и неспешно устроил руки на коленях. С ответом помедлил. ― Приходили басваарад ― храмовники. Требовали выдать тебя. Говорили: ты убил своей магией многих людей. ― В переулках возле порта на меня напали, я защищался. С каких это пор головорезов Хартии стали считать жертвами? ― Сурана вскинулся, подымая гневный взгляд. Стэна там не было. Не при нём убивали Инарила. Не его хотела скрутить стража за то, что он пытался остаться в живых и спасти пса. Стэн неодобрительно качнул головой ― видно, заметил, как сжались его кулаки. ― Ты лжешь не мне, кадан, а себе самому. Ложь причиняет страдания. Страдания ― выбор, который нельзя принять. Я считал тебя более… мудрым. ― Я помню только бурю, не знаю, что я делал после, куда шел, ― слова звучали отрывисто и быстро ― Танариэль волновался и оттого не заметил, как начал частить, слегка повышая голос. Спохватившись, он умолк и отвернул лицо, рассеянно уставился на дыру в полу, возле которой в тени шуршала мышь. Тану казалось: ему следовало сказать о чем-то важном, но он все позабыл, когда Стэн, поднявшись, произнес тихо: ― Вечером я сделаю так, что тебя выпустят за ворота. Ты уйдешь. И больше не станешь искать встречи с народом Кун. Он почти дошел до двери, когда Сурана подался вперед, натянув цепи. ― Подожди!.. Я должен спросить!.. Стэн обернулся резко ― белая грива, взметнувшись, растеклась снежными струями по могучей спине. ― Прошу, сядь. Кунари с неохотой послушался. Весь его вид выражал крайнюю настороженность: будто не было ни Мора, ни возвращенной Асалы, ни битвы с Архидемоном. Словно они сделались чужими друг другу. Магия, что река, скованная льдом, разделила их. ― Я должен знать. В Лотеринге, в доме, в котором ты очнулся... была ли там пара эльфов? Вспомни. Прошу тебя. Стэн нахмурился, скрестил руки на груди. Помолчал немного, потом спросил: ― Зачем тебе? Прошлое не решает судьбу настоящего. «Из-за прошлого мне больно сейчас, ― горько подумал Танариэль. ― Прошлое поставило на мне клеймо, которое не свести. Ты счастливец: над тобою у него нет власти». ― С тех пор, как меня увезли в Круг, я мечтал вернуться домой. Потом то желание забылось. Двадцать дней… Столько мне не хватило, чтобы увидеть семью, ― прохрипел Тан. Непролитые слезы жгли глаза. ― Их убил ты. Кого же первым? Женщину? Мужчину? Что ты сделал с ними? Задушил? Головы им размозжил о стены, раздавил руками?.. ― голос дрожал, преисполненный ненависти. ― Отвечай! Стэн изменился в лице, выпрямился ― стал еще больше похож на валун. Взгляд сделался страшным, мертвым ― Сурана никогда прежде не видел его таким. Даже в клетке вид его, читающего о себе живом заупокойную молитву, не был настолько пугающим. ― Они... были там. Я сожалею, кадан, ― скала дрогнула, сквозь рубленные, грубые черты проступило что-то живое, трепетное, едва уловимое ― и исчезло почти сразу. ― Я верил тебе!.. Я спас твою жизнь, возвратил честь! Дорожил каждым твоим словом, обращенным ко мне, а ты... ― Тан уронил голову на грудь и после, взглянув исподлобья, глухо сказал: ― Лучше бы я умер в тот день вместе с ними. Повисшее в тесной каморке молчание тяжело липло к ладоням, отдавалось на языке железом и солью слез. Весь их разговор мабари лежал тихо и недвижно, прижавшись к хозяйскому боку. Только его присутствие и успокаивало. Громкие, обличающие слова, которые раньше желали криком сорваться с тонких губ, так и остались невысказанными. ― Если бы я ребенком не выдал себя, они были бы живы. Все из-за демоновой магии… Я проклят, проклят, проклят!.. ― кулак обрушился на темные доски. И снова, и снова, пока не проступила кровь. Танариэль прижался затылком к холодной стене и закрыл глаза. Боль в руке слегка отрезвила его. Почти не размыкая губ, он прошептал: ― Ты был единственным моим спасеньем… В тот же миг Сурана вздрогнул: на плечо легла тяжелая горячая ладонь. Повинуясь какому-то неясному порыву, он накрыл ее своей ― бледной, маленькой. Потом отнял, сгорбился, сцепив перед собою пальцы. ― Ты видел кинжал?.. Я хотел отомстить. Вот только это никого не вернет. Лишившись Асалы, ты в один час потерял место в мире, обезумел и… Я знаю, каково это. Что толку ненавидеть меч?.. Его заносит рука. Рука ― это Кун. А меч ― ты. Такое невозможно простить. Но ненависть... я больше не чувствую ее. Мабари неуклюже поднялся, царапнув когтями пол, и насторожил уши. С улицы послышался оружейный лязг. ― Именем Рыцаря-Командора Мередит! Открывайте! ― Храмовники, ― помрачнел Стэн и убрал руку. ― Снова явились. Заскрипели протяжно створки, шум стал громче. Тяжелые шаги раздались совсем рядом, зазвучал женский голос ― хлесткий, злой. Его заглушил рык аришока: ― Приведи его! Надзиратель вошел к ним стремительно, расковал маговы руки и выволок его наружу. Мабари кинулся следом, рыча и припадая к земле: никто не смел так обращаться с хозяином. Тан терпел, скривившись и стиснув зубы ― впервые в жизни таскали его за вихры. В боку закололо, он взглянул вниз и увидал, что потревоженные раны вскрылись: на повязках проступили темные пятна. У лестницы перед скамьей арваарад его отпустил. На небольшой площадке, казалось, собрался весь лагерь: в глазах рябило от алых рисунков на серых телах. Храмовники, числом около двух десятков, жались чуть в стороне. Всем им было неуютно среди рогатых великанов, всем ― кроме возглавлявшей их светловолосой женщины с жестоким лицом и холодными глазами. «Мередит», ― понял Тан. Киркволлский Рыцарь-Командор во всем была суровей Грегора, и вряд ли эльфа спасла бы принадлежность к Стражам. Рядом с нею с ноги на ногу переминался его взволнованный знакомец Каллен. Заметив, что на него смотрят, отвернулся. ― Этот ли бас-саирабаз нужен тебе, женщина? ― пророкотал со своего места Аришок. Подался вперед. Глаза его недобро сверкали из-под нахмуренных бровей: незваные гости, являвшиеся сюда много раз, были ему не по нраву. ― Резерфорд! ― Это он, Рыцарь-Командор, ― тихо ответствовал Каллен. ― Но чародеи Серых Стражей... ― Любой опасный маг заслуживает усмирения, рыцарь-капитан! Этого отступника кунари укрывали несколько месяцев, теперь его забирает Церковь! ― Это решу я, ― Аришок грузно поднялся и медленно обвел темным взглядом весь антаам. Прошелся в одну сторону, в другую. ― Когда твой кадан вошел в эти ворота, ты сказал: он не опасен. Ты слишком долго прожил среди бас и забыл слова Кослуна: ни один саирабаз, что бы ни совершил он, не достоин доверия. Ты поручился жизнью своей и теперь ответишь. Asit tal-eb. Стэн сам вышел из толпы. Лицо его было суровей обычного, но глаза остались спокойными. За ним последовали четверо воинов, незнакомых Танариэлю. Остановившись подле эльфа, он развел волосы на две стороны, открывая шею. Те же четверо за его спиной нетерпеливо надавили на могучие плечи, но и без принуждения Стэн с прежним спокойствием опустился на колени и склонил голову. От волнения Сурана едва дышал. Сердце билось больно и глухо. То, что происходило сейчас, было чудовищно несправедливым!.. Вновь за его ошибки расплачивались другие… Он хотел поквитаться с убийцей семьи, сроднился с этим желанием, впустил его в себя так глубоко, что оно проросло кривыми корнями в самую душу ― но не такой смерти жаждал он для того, кто был ему другом, шел за ним, несуразным, в пасть к Архидемону. Глупая, глупая, бездарная смерть!.. Аришок кивнул одному из приближенных командиров. В лагере сделалось тихо. Все замерли, ожидая знака. Когда на обоих сзади пала тень, и Сурана увидал, что занесли меч, он бросился вперед, пока приказа не отдали. ― Нет!.. Пощади его! Арваарад кинулся следом. Выкрутив ему руки, повалил лицом на ступени, тяжелым коленом прижал к земле. ― Я приму Кун!.. Соглашусь… на все, только оставьте ему жизнь!.. ― голос сорвался в безутешном отчаянии, выдав разом все, в чем прежде не нашлось храбрости признаться. Аришок, наверное, понял это. Свысока взглянул на него, затем ― на карастена, которого выбрал, чтобы исполнить приговор. ― Уходите, ― властно велел он храмовникам и указал на ворота. ― Этот эльф наш. Он пожелал принять Кун. Давление на спину исчезло, Тан вскочил и с дрожью посмотрел туда, где был Стэн. Клинок больше не нависал над его шеей, но и встать с колен ему не позволили. Мередит что-то яростно возразила, глава антаама ответил, недобро взглянув и поведя рогатой головой. Ашаады вскинули копья. Рыцари чуть замешкались, но все же оставили кунарийский лагерь, побоявшись ввязываться в схватку. ― Ты знаешь свой долг, арваарад, ― бросил Аришок через плечо и скрылся в шатре. Только тогда Стэну позволили выпрямиться. Сбросив со своего плеча руку надзирателя, в два шага Сурана оказался подле товарища и, дав клятву себе не жалеть ни о чем, с той упрямой обреченной уверенностью, какой обладают все приговоренные перед эшафотом, дотянулся на краткий миг до его губ.