Четвертый дар Смерти

Пробуждение было настолько болезненным, что, казалось, голова и шея от какого-то непонятного давления попросту должны быть расплющены, оставив после себя внушительную кровавую лужу. Открыв глаза и немного проморгавшись, я увидел, что сижу, прислонившись спиной к огромному старому дубу. Из укусов на шее продолжала сочиться темная, в свете луны похожая на атлас, кровь, успевшая уже залить всю рубашку и жилет. Кое-как ощупав себя со всех сторон, я почувствовал какой-то странный острый предмет в кармане брюк. Небольшая треугольная шкатулка, размером меньше ладони и цветом сочной зелени после дождя, как будто собирала в себя весь скудный свет этой ночи. Она приковывала к себе взгляд, но и пугала, словно в глубине её была сокрыта сила, по разрушительности и ужасу не сравнимая ни с чем. Так оно в общем-то и было. Как и любой из даров Смерти, эта шкатулка не была подарком в привычном понимании этого слова: она могла оказать неоценимую услугу и при этом забрать самое ценное, что у тебя есть. Не столь важно желание, сколько сама формулировка. — Хочу исцелиться, — попытался произнести я, но вместо слов было слышно лишь слабое, жалкое бульканье, от которого меня чуть не вырвало, таким отвратительным оно было. Не прошло и минуты, как раны на шее и груди исчезли и даже отвратительный комок крови, все это время стоявший в горле, исчез. Не осталось даже тех шрамов, которые были со мной ещё с юности, зеленой и инфантильной поры, когда я воспринимал все в десятки раз острее. Неудачи в личной жизни всегда особенно сильно били по моему самолюбию, помню, как после очередного провала, я запирался в туалете, разрезая себе руки до такой степени, пока боль физическая не начинала заглушать душевную. Странно ли это? Да, определенно. Глупо ли? Без сомнения. Но в то время самобичевание здорово помогало мне справиться с трудностями в жизни, сохраняя завидное спокойствие и холодность, словно ничего не произошло. Став постарше, я с любопытством рассматривал свои руки, испещренные белыми хаотичными полосами, и пытался вспомнить, за что нанес ту или иную метку. Одна из них, проходящая через всё запястье, явно выделялась от остальных: она была глубже, чем другие, и вовсе не отличалась аккуратностью. Глядя на этот шрам, я понимал, что время не лечит, и боль не уйдет, даже если я изрисую себя с ног до головы такими узорами. И вот сейчас мои руки были абсолютно чисты, неприлично чисты, словно ничто грубее опахала пера никогда не касалось их. Странно, но я и теперь чувствовал боль от собственной вины в событиях восемьдесят первого года. Не скажу, что она была такой же острой, как и в первое время, ибо мне уже не так сильно хотелось покончить жизнь самоубийством. Наверное, если бы не Гарри, заботе о котором я посвятил свою жизнь, то меня бы уже не было на этом свете. Как-то неожиданно маленький мальчик, сын той, кого я любил всю свою жизнь, стал смыслом моей серой и убогой жизни, смыслом, ради которого я и жил. Глупо было бы утверждать, что я его ненавидел. Какая-то часть меня, у которой явно было не очень много мозгов, искренне негодовала при виде счастливого и всем довольного Поттера, окруженного армией поклонников и поклонниц. Была ли это ревность? Да, скорее всего. Мне было неприятно, что я из кожи вон лезу, чтобы защитить его, а он даже этого не замечает, более того, он меня презирает. Кое-как поднявшись с холодной, чуть мокрой земли, я размялся и, оглядевшись по сторонам, попытался понять, где нахожусь. К счастью, этот старый дуб, под широкими ветвями которого я стоял, находился рядом со школой, чуть севернее знаменитой гремучей ивы. Мне было хорошо известно это дерево: еще учась в школе, я часто залезал на него, чтобы незаметно понаблюдать за шатаниями Поттера-старшего и его шайки. Дорога обратно в школу заняла не очень много времени, за своими мыслями я и не заметил, как подошел к центральным воротам школы. Трудно было сказать, сколько прошло времени, но первичные следы творившегося здесь безумия отсутствовали. О недавних ужасных событиях напоминали разве что голые полянки, расстилающиеся вокруг каменных мощеных дорожек. Все как будто бы дышало вынужденным, тяжелым покоем, словно кто-то, долго задерживая дыхание, наконец смог выдохнуть. Это чувствовалось… чувствовалось абсолютно во всем. Трудно видеть Хогвартс таким, когда совсем недавно, как будто бы даже вчера, он жил полноценной жизнью своих учеников, звук веселого смеха и громкого топота которых, кажется, и сейчас далеким эхом разносится по огромному холлу школы, став лишь горьким напоминанием. Только вот нет ни учеников, ни даже холла — остались одни только камни, собранные то тут, то там во внушительные кучи. — Эванеско, — взмахнув рукой, проговорил я довольно громким голосом, гулким эхом пронесшимся по всему коридору. Внушительная груда мусора не замедлила исчезнуть, оставив на своем месте пустой запыленный участок пола, покрытый мелкой каменной крошкой. Наверное, я бы продолжил так глупо рефлексировать и дальше, если бы не звонкий, энергичный звук постукивающих каблучков. Спрятавшись за полуразрушенную колонну, я принялся ждать. Опасность заключалась в том, что кто бы здесь ни был, будь то приспешник Темного Лорда или же последователь Дамблдора, я находился в одинаково сложном положении: первые разорвали бы меня за предательство Волан-де-Морта и его смерть, а вторые за предательство и смерть Дамблдора. Бодрый стук каблучков становился все громче, пока мимо той колонны, за которой прятался я, не пронеслась Минерва, пронзительным взглядом осматривая то, что осталось от главного холла Хогвартса. — Минерва, — тихо произнес, тише, чем собирался, но она все же услышала, вздрогнув всем телом и с опаской поворачиваясь в ту сторону, где стоял я, подняв руки вверх, чтобы она видела мою безоружность. Вглядевшись в нее, мне показалось, что она постарела ещё на несколько лет: лицо её, и без того испещренное мелкими морщинками, приобрело какой-то сероватый, нездоровый оттенок — одни только вечно молодые глаза смотрели с прежней ясностью. Безмолвно она осмотрела меня с ног до головы, задерживаясь взглядом на шее, все ещё блестящей от крови, после чего быстрым шагом направилась в мою сторону. Приблизившись вплотную, она вскинула глаза на меня, такая маленькая и сильная женщина, великолепная волшебница. Она не могла не вызывать восхищения, пусть даже и затаенного, граничащего с осознанием собственной ничтожности. — Северус, — только и произнесла Минерва дрожащими губами, светло-зеленые глаза предательски заблестели. Порывисто прижавшись ко мне, она так же быстро отстранилась, отворачиваясь и утирая уголок глаза рукой, — Я рада, что Вы живы. — Взаимно, — только и ответил, изо всех сил удерживаясь от привычной язвительности и колкости, которая сейчас, увы, была неуместна. — Гарри нам все рассказал и… — она откашлялась, прогоняя дрожь в голосе, — мне очень жаль, что я была к Вам так несправедлива. — Как давно все закончилось? — только и спросил, боясь показать то, как сильно меня беспокоит это «все рассказал». Многие меня назовут странным, но мне вполне комфортно живется с осознанием всеобщей, если не ненависти, то, по крайней мере, неприязни к своей персоне. В этом больше плюсов, чем может показаться на первый взгляд: в тебе никто не нуждается, и ты ни в ком не испытываешь нужды. Однако глупо будет отрицать, что известие о том, что Гарри все-таки жив, меня обрадовало. Я не был уверен в том, что он справится. Остальное, признаюсь, меня беспокоило мало. Конечно, было приятно получить от Минервы извинения, но они ничего для меня не значили, разумеется, если забыть об удовлетворенной гордости. Я был рад, что мальчик жив, и эта радость была настолько сильной, что внутри, казалось, непременно должно что-то сломаться. — Больше недели, Северус, — заметив её недоумение, ничего не сказал. Не было смысла: я не хочу с ней откровенничать, да и не поверит она в байку, о доброй матушке Смерти. Я бы и сам не поверил, если бы мне кто-нибудь сказал о том, что старуха отказалась забирать их души… — Я буду благодарен, если Вы не будете говорить обо мне, пока я сам не появлюсь. — Конечно, — только и ответила она, ясно понимая, кому именно не стоит рассказывать и почему.