Четвертый дар Смерти

— Что я наделал?! — нервно бубнил себе под нос Северус, расхаживая, как загнанный в клетку зверь, из стороны в сторону. У него было ощущение, что, если он остановится хотя бы на секунду, какое-то непонятное внутреннее давление попросту разорвет его на части. «Ты ничего такого ужасного не сделал. Не успел, »  — спокойно и рассудительно парировал его внутренний голос, звучавший даже более четким и ясным, чем его физический. Странно, но когда Северус сильно нервничал, что происходило довольно часто, то начинал говорить сам с собой. Это приносило ему некоторое облегчение, точнее говоря, головой-то мужчина прекрасно осознавал каждую свою оплошность, но ему было проще жить с предубеждением, что оплошность не возникла полностью по его вине. — Это не только моя вина, — тихо пробубнил себе под нос профессор, заламывая руки до неприятного, пронзительного хруста, — он ведь сам начал отвечать на прикосновения… «Не говори того, во что сам не поверишь, »  — тут же вмешался внутренний голос, который, как по мановению палочки, обрел презрительную улыбку и ехидный блеск, затаившийся в глубине антрацитовых глаз, — «Мы оба видели ужас в его глазах, он тебе доверился, он рассказал тебе о том, что его беспокоит, он хотел стать другом тебе. Вопрос лишь в том, кем Ты хотел его видеть?» — Не знаю, — Северус хотел избавиться от этого непрошеного гостя внутри своей головы, хотел спрятаться от него, как улитка прячется в свою раковину. Вымученно закрыв глаза, мужчина попытался очистить свой разум и ни о чем не думать, но это не помогло. В памяти постоянно всплывали круглые от страха глаза мальчика, а в ушах звенел неприятный, правдивый до омерзения голос: «Нет, знаешь!» К сожалению, Северус действительно знал, что лишь одна ниточка, связывающая его сознание и тело в единое целое, отделяла его от того, чтобы совратить своего же ученика. От мысли об этом мужчину пронзило с головы до пят волной сладкой отвратительной дрожи. — Я этого не хочу и никогда не хотел, — тишина ночи как будто поглотила его слова. Никакой язвительной ответной реплики, словно надоедливого правдолюбца никогда и не было. Северус почти выдохнул с облегчением, как вдруг в его ушах вновь зазвучал его же голос, точнее, то, каким мужчина слышал его внутри своей головы. Правдолюбец говорил спокойным, ровным голосом без какого-то намёка на язвительность: «Ты можешь отрицать это сколько тебе будет угодно, но ты всегда хотел и будешь хотеть заполучить этого мальчика». — Я хотел его защитить. «Да, ты хотел его защитить…» — в голосе вновь послышались нотки былой резкости и даже какой-то издевки, — «Ты хотел «защитить» его в первый же его урок по зельеварению прямо на парте. Хотел «защитить» во время каждого незаслуженного наказания. Я знаю, что и сегодня «защитить» его тебе очень хотелось!» Северус благоразумно промолчал, невольно задумавшись. Было в этом всём нечто отвратительное, но от этого не менее, а то и более, возбуждающее. Сама мысль о том, чтобы завладеть Гарри Поттером, избранным мальчиком, вызывала в нем волну непонятной дрожи, которая каждый раз заставляла чуть ли не мчаться навстречу холодным струям душа. Каждый раз? Да, признаться, Северуса не в первый, не во второй и даже не в третий раз посещала мысль о том, чтобы затащить Гарри в свою постель. Сперва он думал, что это всего лишь жажда справедливости за оскорбленное когда-то давно Джеймсом Поттером эго. Потом мужчина думал, что дело в Лили, которую он так долго и безответно любил, что готов был теперь довольствоваться даже той её частью, что была заключена в её сыне. Сейчас Северус был готов принять правду, которая заключалась в том, что проблема заключалась в нем одном. Все эти годы он не столько ненавидел Гарри, сколько ненавидел себя за эти мысли: похабные, мерзкие, будоражащие. Поттер просто всегда был под рукой, его всегда было можно наказать за то, в чем он ни капли не виноват. «Ты всегда отличался удивительной сообразительностью». Единственное, о чем мог сейчас думать Северус, как все могло закончится, если бы он не смог себя остановить. Но все это было глупо, Гарри так искренне испугался его прикосновений, что и думать не стал бы о том, чтобы терпеть то, что ему не понравится. Ничего бы не было. И не будет! — Что же мне сейчас делать? — вопрос был риторическим, потому что мужчина уже знал, что ему нужно делать, как ему нужно делать и чем ему нужно пожертвовать. Правдолюбивый советчик, казалось, исчез, но Северус прекрасно знал о том, что где-то там, в закоулках его сознания, стоит молчаливая и вечно осуждающая фигура человека, готового в любой момент высказать своё мнение. Однажды он не послушал этот голос и убил ту, которую, как ему самому тогда казалось, любил. Изумрудная шкатулка, которая слегка поблекла со дня первого желания и стала светло-зеленой, стояла на том же самом месте, где сегодня утром её оставил Северус. Мужчине казалось, что она источает какое-то замогильное спокойствие, словно всё, кроме неё так или иначе меняется в этом мире, словно прямо через неё за ним и наблюдает костлявая Мать. Странно, но мысль об этом сейчас его даже не потревожила.

***

Утро в Хогвартсе в тот день началось для всех непривычно рано. Выплывая из своих постелей, ученики и преподаватели чуть ли не кляли старика Филча, который, собственно, и послужил причиной столь раннего подъема. Ведь это был отнюдь не первый и даже не второй раз, когда сторож Хогвартса поднимал тревогу, причем делал это по совершенно бестолковым причинам: скажем, из-за нескольких оберток из-под шоколадок, которые безалаберные студенты бросили в гору другого мусора. Но в этот раз скрипучий голос старика был таким взволнованным и удивленным, что все подумали о самом худшем, заранее готовя и себя и свои волшебные палочки к бою. Преподаватели уже обдумывали план эвакуации оставшихся учеников на случай, если школа опять подверглась нападению. Приказав ученикам оставаться в своих спальнях, Макгонагалл вместе со Слизнортом и другими преподавателям медленно, с палочками наготове, выдвинулись в путь. Но стоило им оказаться в коридоре, как у всех, кроме профессора Снейпа, буквально отвисла челюсть от удивления. Минерва была так глубоко поражена, что, попытавшись что-то сказать, лишь беспомощно и совершенно беззвучно то открывала рот, то закрывала его. Оглядываясь по сторонам, она не верила своим собственным глазам, точнее сказать, не могла позволить верить. — Надо разделиться и все проверить, — спокойно подал голос Снейп, который, хоть и старался показать крайнее недоумение, но все же был абсолютно спокоен. Он не без удовольствия смотрел на то, как все удивлены, как не понимают, что происходит. Особенно его веселил Филч, то и дело поднимающий руки к своей полулысой голове, восклицая: «Вот те на. Каким я его помню! Новехонький!». Качнув головами в знак согласия, преподаватели разбрелись проверять многочисленные коридоры и залы школы в страхе, что произошедшее — очередная выходка прихвостней Тёмного Лорда. Никто толком и не верил, что такое может произойти, потому что ни у одного волшебника не хватило бы сил сотворить то, что сотворили со всеми любимой школой. По прошествии нескольких часов преподаватели, которые прочесали большую часть основных помещений школы, собрались в Большом зале, сверкающем миллионом ярких свечей, парящих в вышине прекрасного звездного неба. — Да уж, — что на её языке означало следующее: «Я крайне удивлена, я не знаю, что тут сказать. Это так удивительно, что у меня не хватит слов, чтобы это выразить!» — Наверное, нам стоит обрадовать учеников, раз нет никакой явной опасности. Возражений не последовало, как, собственно, и любых других звуков: все так и стояли в немом оцепенении. Сообщив ученикам, что они могут выходить и собираться в Большом зале, Минерва, пройдя к преподавательскому столу, отполированному и блестящему, она неловко дотронулась до холодной поверхности столешницы, желая проверить, а по-настоящему ли все или это только плод её обострившегося воображения. На глазах у неё выступили слёзы, которые она даже не потрудилась спрятать. В одно краткое мгновение ей, как и другим преподавателям, показалось, что этой ужасной глупой войны вовсе не было, что всё это не больше, чем дурной сон. Медленно выходя из своих комнат, студенты не сразу поняли, что произошло и отчего преподаватели так всполошились. Но когда с глаз спала сонная дымка, с разных концов школы только и слышалось: «Посмотрите! Посмотрите только!». Хогвартс, всеми любимый, родной Хогвартс, предстал перед ними в своем былом великолепии: ни разрушенных колонн, ни заваленных обломками углов, ни расколотых статуй. Сбившись в несколько группок, беспрерывно галдящих и смеющихся от удивления, студенты отправились в Большой зал, как им и было приказано. Рон, Гермиона и Гарри по привычке шли впереди всей этой процессии, готовые в любой момент оказать сопротивление. — Гермиона, — голос Гарри звучал хрипло и тихо и, если они ни стояли бы так близко друг к другу, то девушка едва ли смогла бы его услышать из-за творившегося вокруг радостного бедлама, — как такое возможно? — Никак, — довольно резко и холодно отозвалась юная ведьма, — Даже если бы Министерство Магии прислало бы сюда своих специалистов, им понадобились бы недели, чтобы все восстановить. За одну ночь все исправить невозможно… — Так, может… не все починили, — неловко произнес Рон. Молча переглянувшись, друзья нутром чувствовали, что кто-то, руководствуясь не иначе как злым умыслом, вернул каждый выпавший камешек на своё место. Войдя в Большой зал, студенты увидели, что преподаватели, не говоря ни слова, смотрят на них серьезным, встревоженным взглядом. На каждом уставшем лице читалось недоумение, читалась усталость и почему-то… надежда. Рассевшись за один стол, студенты, как по команде, перестали шуметь. — Доброе утро, собравшиеся, — подходя к трибуне, за которой совсем недавно еще стоял профессор Дамблдор, Минерва постаралась придать голосу привычную деловитость, — Я не могу дать вам никаких объяснений и тем более гарантий, что это не чей-то злой умысел. Посовещавшись, мы пришли к выводу, что безопаснее всего будет отослать вас домой, пока не станет точно известно, что случилось и, что более важно, как. Все могут быть свободны, сегодня же вечером школа будет опечатана. Гарри, возможно, задумался бы о том, что ему негде остановиться, что дома у него больше нет, что Уизли, может, и не захотят его оставить у себя, но неожиданно словил на себе внимательный взгляд черных глаз, и больше уже думать не мог. Студенты, недовольно перешептываясь, отправились обратно в свои спальни, чтобы начать собирать вещи: и речи быть не могло о том, чтобы вновь лечь спать. Замерев, юный мистер Поттер почувствовал, как к его мыслям кто-то аккуратно притрагивается, но не проникает целиком. Несмотря на то, что преподаватели разошлись, чтобы самим собраться и помочь своим питомцам, Снейп по-прежнему сидел за столом, вид у него был такой отстраненный и непроницаемый, что невозможно было издали понять, а не уснул ли часом профессор. «Что Вы здесь делаете, Поттер?»  — зазвучал в голове глубокий и какой-то чересчур мягкий голос Снейпа, — «У Вас больше нет причин задерживаться!». После этих слов Снейп медленной, вальяжной походкой удалился из зала, оставив Гарри наедине со своими мыслями и друзьями, которые были слишком заняты создавшей ситуацией, чтобы обратить внимание на эту немую сцену.

***

Все утро и оставшийся день Гарри провёл в состоянии болезненного возбуждения, у него до боли горели щёки и так сильно дрожали руки, что он едва ли мог что-то удержать. Пожалуй, если бы не всеобщие возбуждение и радость, которые, впрочем, не разделяла скептически настроенная Гермиона, то счастливые студенты все же обратили бы внимание на юного героя. На юного героя, который вот уже несколько часов к ряду не мог собрать свои вещи. На героя, который так судорожно о чем-то размышлял, что даже не обращал внимания на своих друзей. — Рон, — неожиданно произнес Гарри бесцветным голосом, лицо его не выражало ничего, кроме волнения и как будто бы страха, — Поговорить надо. — Мама меня убьёт, если ты посмеешь остановиться не у нас. А потом и тебя убьет, когда найдет, конечно, — Рон, как и остальные, был в хорошем расположении духа — Я не об этом, — у Гарри так сильно сжало горло, что он с трудом выталкивал слова, — Выйдем? На несколько секунд застланный счастьем и весельем взгляд друга всё же обратился к Гарри и чуть померк. Гриффиндорец, несмотря на полное отсутствие проницательности, все же понял, что с Поттером что-то не так, раз он не веселится возвращению Хогвартса со всеми. — Я не смогу поехать с вами, Рон, — наконец произнес Поттер, когда в гостиной Грифиндора не осталось никого, кроме них. — Я же сказал тебе… — Рон, я хочу расстаться с Джинни, — несмотря на пылающее лицо и возбужденно блестящие глаза, в которых вот-вот и появятся слезы, Гарри говорил бесцветным, почти убитым голосом. Так гадко ему уже давно не было, но хуже всего, что он сам во всем виноват. И теперь должен сам все исправить. Несколько минут Уизли молчал, испытующе глядя на друга, словно хотел уличить того в плохой шутке. Но шуткой, к сожалению, это не было. Даже сам Гарри, который всегда подозревал, что у них с Джинни нет никакого будущего, спрашивал себя: «Почему сегодня?». Но ответа не было, это было важно сделать сейчас, как если бы ему пришлось лишить себя гниющей руки, чтобы предотвратить заражение крови. — Гарри, как ты можешь с ней так поступить? — завопил Рон, подлетая к другу и хватая его за грудки. Казалось, что еще вот-вот и мистер Уизли, ослепленный праведным гневом, забудет обо всех приличиях и даже о том, что Гарри его единственный настоящий друг. Впрочем, так оно и оказалось. Не успел Поттер открыть рот, чтобы хоть как-то себя оправдать в глазах друга, как в его лицо прилетел неровный, порывистый удар, сильно содравший кожу от верхней точки скулы и до самого уха. Гарри, недовольно поморщившись, лишь тихо и сдавленно зашипел от боли, глядя на Рона в упор и без всякого страха. Видит Мерлин, Поттер не хотел драться, особенно с лучшим другом, но всем было понятно, что если дело коснется драки, перевес будет на стороне Гарри, который компенсировал отсутствие силы ловкостью и талантом. В Хогвартсе избранного мальчика уважали, а некоторые даже боялись, отнюдь не из-за знаменитого шрама на лбу. — Я так не могу, — произнес Гарри, буквально заставляя смотреть на друга неотрывно, как бы стыдно ни было, — я вижу в ней только друга, вижу свою мать, вижу тебя… Черт, я думал, это изменится, но она такая хорошая, что я только и думаю о том, как отбираю её у того, кто убьет, чтобы быть рядом с ней. — Дело же в нём? — холодно и отстраненно спросил Рон, отворачиваясь и отходя от Гарри, словно бы боялся, что может вот-вот сорваться и броситься на него, — Ты хочешь его, а не мою сестру, верно? — Да, — просто и открыто ответил Гарри, стараясь сглотнуть внезапно подступивший к горлу ком. Вот и все, конец великому трио. От этой мысли у Поттера почти до слез защемило сердце: сколько всего они прошли вместе, сколько опасностей преодолели вместе, сколько ссорились и сколько мирились… И вот настал конец всего, закономерный и логичный. Рон никогда его не простит, ведь Поттер променял его, Рона, сестру не на другую девушку, а на жалкое скрюченное убожество с сальными волосами. Были ли у Гарри хоть какие-то сомнения в правильности своих поступков? — Сам ей скажешь или мне? — Сам, — только и сказал парень стремительно закрывшейся двери. Непонятно кому, непонятно зачем.

***

Pov Гарри

Я всегда подозревал, что чем-то отличаюсь от других парней. Конечно, совсем странно слышать это от избранного мальчика, который сумел-таки одолеть самого Темного лорда, но дело никогда не было в моей избранности. Когда славные гриффиндорцы возвращались в гостиную факультета после долгого учебного дня, собираясь в небольшие кружки по интересам, я всегда оказывался в том, где самые популярные студенты делились своими любовными похождениями. Не то чтобы мне это было неинтересно — это не так. Просто когда я слушал о том, какие хорошенькие ножки у Фэй Данбар, когда она не надевает свои излюбленные красно-золотые чулки, или как хороша Мариэтта Эджком, собирая каскад пушистых волос в пучок — такую и на свидание не грех пригласить. Хотя справедливости ради замечу, что ни аппетитные формы гриффиндорки, ни даже премиленькое личико когтевранки не заставили бы меня их добиваться. Всю свою жизнь я думал, что меня в принципе никто и никогда не заинтересует: я целовался тогда, когда это было надо, когда это было принято делать, скажем так. Хуже всего в этой ситуации то, что я и встречался ровно по такой же схеме: чтобы забить своё свободное время хоть чем-нибудь, как это делают другие парни. Принятые в обществе нормы и правила поведения управляли моей жизнью целиком и полностью. Я ведь Гарри Поттер, тот, на кого все ровняются, как же я могу показывать дурной пример? Никак… Коридоры Хогвартса всегда казались мне слишком длинными, но сегодня они стали попросту бесконечными. Как всё-таки странно искривляется время, когда все хорошо и когда все плохо, как будто его то растягивают, как пружину, то вновь сжимают. Этим утром коридор по направлению к эльфятне растянулся для меня на несколько километров. Есть в жизни моменты, в которые ты не живешь, а просто существуешь. Со дня смерти профессора Снейпа и до его чудесного возвращения я именно существовал. По ощущениям мое состояние было чуть лучше первой встречи с дементором: жизнь, как и тогда, казалась серой и безрадостной, благо, хоть в обморок не падал. Сколько хороших волшебников погибло: Дамблдор, Люпин, Тонкс, Браун — сколько застывших в памяти людей, которые продолжали жить в моей голове десятками, а то и сотнями, добрых слов, радостных улыбок и горьких слез. И лишь один человек постоянно молчал, стоило мне о нем подумать, он всегда стоял поодаль, скрестив руки на груди, и смотрел так, словно все происходящее ниже его достоинства. Но сейчас я уже не думал, что он такой лишь из-за обид и ненависти ко мне. Тайна, которая все это время делала его мерзкой сальноволосой тварью, исчезла, а вместе с ней исчезла и маска морального урода, которую профессор все эти долгие годы убедительно демонстрировал людям. Странно, но только мысль о смерти Снейпа поднимала во мне волну не столько вины, сколько боли. Невыносимо было вспоминать о нем — единственном человеке, который жил и умер ради меня. Все же виднелась явная разница между погибнуть за победу и погибнуть за мою жизнь. Но сегодня эта разница подкрепилась еще и тем, что невероятное «воскрешение» школы было делом рук профессора. Я не знал точно, как он это сделал, но это, пожалуй, было почти так же невероятно, как и его собственное возвращение в этот мир. Слишком много вопросов, которые требуют ответов. Хоть я и любил Джинни, но она не могла стоять между мной и тем, что действительно важно. Рядом с эльфятней стоял небольшая группка, состоящая из пяти девушек, которые о чем-то весело трещали, рядом с каждой стояли их немногочисленные пожитки, перевязанные грубой бечевкой. На долю секунды мне показалось, что среди них нет Джинни… но нет, вот она — ярко-красная макушка выглянула из-за статуи. Завидев меня, она улыбнулась и помахала рукой. — Здравствуй, — просияла Джинни, целуя меня в израненною щеку и ласково обводя контур ранки пальцами. От этого ласкового прикосновения и, что хуже всего, преданного взгляда зеленых любящих глаз, меня чуть не вывернуло от отвращения к самому себе. Хотелось спрятаться куда-нибудь, черт, даже в старый чулан Дурслей… Чтобы только не видеть её. Чтобы только не обижать её. — Здравствуй, — взяв её за руку, проронил я, отводя её в сторону. Никогда еще прикосновение к ней не давалось мне с таким огромным трудом, как будто я болен чем-то заразным, а она об этом не знает. Не знает и тянется. — Опять в дверь не вписался? — весело косясь в мою сторону, спросила Джинни, но, заметив моё состояние, резко посерьезнела: — Что-то случилось? Добравшись до укромного уголка рядом со статуей эльфа возле эльфятни, я постарался взять себя в руки и сказать все то, что хотел: — Прости меня, Джинни. За все. Если бы я мог прожить эту жизнь дважды, одну я бы посвятил тебе… Ты… такая замечательная и я не понимаю, почему именно я не смогу составить тебе счастье… Но я не могу… Слова то и дело застревали прямо в горле так, что мне приходилось чуть ли не силой их из себя выдавливать. Я был бы рад умереть, чтобы только не говорить всего того, что собирался. — Ты нашел другую? — виновато опустив голову, спросила Джинни тихим, дрожащим голосом. Яркие зеленые глаза увлажнились, но слез не было. — Джинни, — я не собирался говорить всей правды, но и врать ей было выше моих сил, — мне нравятся мужчины. Секунда молчания. Две. Три.