Pov Северус
Я ничего не чувствовал. Вот мне сказали, что Гарри нельзя помочь, что выхода нет, что он умрет — а я молчу и мне как будто всё равно. Внутри всё покрывается толстым слоем ледяной корки: чувства притупляются, боль исчезает, но не полностью, существуя лишь где-то на периферии сознания, я словно смотрю трогательный фильм с плохим концом, но так и остаюсь безучастным. Я не хочу верить в то, что это действительно со мной происходит, как когда-то не хотел верить в то, что мой отец способен до полусмерти избивать мать без всякого на то повода. Несколько бессонных дней и ночей, проведенных в бесконечном приготовлении зелий, отупили меня до такой степени, что голова моя жила в полном отделении от тела. И мне это, Мерлин меня подери, нравилось. Семь унций кровевосстанавливающего зелья, три порции всевозможного зелья, которые, вопреки всем моим надеждам, не помогли Гарри поправить магический баланс — вызвав очередной приступ невыносимого кровохаркания. Он ничего не сказал: не было ни упреков, ни попыток прекратить эти жалкие попытки. Мальчик знал, что не справится, знал, что от моих попыток исправить положение вещей ему становится еще хуже, но, тем не менее, он разрешал себя терзать. Разрешал, потому что знал, что мне от этого станет хоть чуть-чуть легче, а ему… ему уже всё равно. Возможно, у многих возникнет весьма логичный вопрос: «А почему ты, черт тебя подери, не использовал последнее желание Смерти?». Хороший вопрос, ответ на который уже не так хорош — шкатулка не работала. Обычно, после исполнения очередного желания, зелень её глубины становилось чуть светлее, чем было до этого. — Я хочу, чтобы Гарри поправился, — беря шкатулку в руки, сказал я, неотрывно глядя на переливающиеся стенки шкатулки. Ничего не произошло, ни малейшего, хоть на йоту заметного изменения. Ужас, который я тогда испытал, напоминал мне воспоминание о первом падении с метлы, помноженным на смерть Лили и полное осознание своей бесполезности. Можете говорить сколько угодно, что я слабый, ничтожный человек, который не заслуживает и толики уважения, но я не мог сказать Гарри правду. Ту самую правду, в которой даже сам себе боялся признаваться. Сидя возле постели мальчика, бледного и такого несчастного, пребывающего в коротком и неспокойном сне, я и сам ненароком задремал. Когда я открыл глаза, увидел лишь серое, размякшее от дождя, поле, на котором травы было не больше, чем шерсти на спине плешивого кота. Небо, затянутое тёмными грозовыми тучами, нависало над самой головой, казалось, стоит только протянуть руку и получится дотронуться до огромного буровато-черного облака, по форме напоминающего кость. Я не сразу понял, что когда-то уже был здесь, что мне здесь даже понравилось. На краю огромной пропасти стояла старуха, вытянув вперёд свою тонкую руку. Прямо над её ладонью что-то парило, и, лишь подойдя ближе, я понял, что это. Красная нить с момента нашей первой встречи заметно стала тоньше и бледнее, из ярко-красной превратившись в нежно-розовую с черными прожилками. Не нужно было быть гением, чтобы понять, что это значит. — Пришло его время, — спокойно промолвила Смерть, стоя на границе обрыва, образовавшегося возле той самой вишни, которую я видел в первый раз. За время моего отсутствия все вокруг изменилось и пришло в запустение, лишь дерево так и осталось неизменным розовым оплотом жизни. — Я не понимаю, чье время? — спросил я, подходя ближе и чувствуя, как все внутри сжалось в огромный отвратительный ком, готовый вот-вот разорвать меня на части. Я не хотел в это верить. — Ты знаешь. Я действительно знал. С самого первого обморока я знал, что все дело во мне, что из-за меня Гарри умирает. И эти черные прожилки — яркое тому подтверждение, я вернулся и уничтожил его жизнь, я его уничтожил. От горя меня переломило напополам, казалось, все тело пустили под гидравлический пресс, готовый вот-вот раздробить все кости в щебенку. Я мечтал о том, чтобы кто-нибудь сделал мне больно, чтобы раздавил, избил, искромсал мое жалкое тело. Чтобы оторвал меня от той боли, которая съедала самую душу. — Дело не в тебе, дорогой ребёнок, — старуха потянулась ко мне своей тонкой костяной рукой, легко обняв за плечи, отчего длинный полупрозрачный рукав её мантии укрыл меня до самых пят. Меня затрясло то ли от холода, то ли от ужаса. — Как это произошло? — по щекам лились крупные слезы, но от этого внутри становилось все меньше и меньше места. Когда-то я слышал о том, что Бог подарил людям способность плакать, чтобы они были менее несчастными, чтобы могли освободиться от боли. Но сколько бы я ни плакал, мне не становилось легче. — Ничто на Земле не дается бесплатно, дитя, — Смерть говорила ровным голосом, неотрывно глядя черной пустотой своих глазниц на то, как ветер срывает слабые листочки с дерева, унося воздушным вихрем прямо в пропасть. — Я сделала подарок за самое ценное, что у тебя есть… — Но я не просил тебя об этом! Я не знал! — закричал я так громко, что голос почти сорвался. Но одного лишь взгляда на нити жизни хватило, чтобы понять: я хотел этого, я хотел сделать его своим, а значит, я хотел, чтобы Гарри Поттер, мальчик-который-выжил, умер. — Ты всегда это знал, просто не хотел верить. Я дала то, что было нужно тебе взамен на то, что было нужно мне, — голос её утратил прежнее спокойствие и теперь громом отдавался в пасмурном небе, — Ты загадал первое желание — и я забрала половину его не прожитых лет, ты загадал второе — я забрала еще половину от остатка. Когда ты загадаешь третье, я впитаю его целиком. — Этого не будет, я не дам тебе его забрать. У меня осталось еще одно желание, я могу все исправить… Вместо ответа Смерть только булькающе засмеялась, и смех её сливался в единый звук со страдальческими завываниями ветра. Мы оба знали, что я ничего не смогу сделать. Ветер вновь усилился, так что злорадного смеха старухи уже нельзя было разобрать даже при большом желании, я видел лишь то, как её плечи конвульсивно подергиваются. Все вокруг задрожало и как будто бы искривилось: лепестки, стремительно сорвавшись с места, образовали розовую воронку, голодная пасть которой пожирала все вокруг: грозовые тучи, одинокое дерево, стоящее на отшибе, землю под нашими ногами и даже две нити жизни, так тесно сплетенные вместе, что их можно было принять за одну. Неловко потянувшись за ускользающими в пропасть лентами, я не испугался, когда понял, что стремительно падаю вниз. Мне было совершенно безразлично, ни страха, ни ужаса, ни волнения. «Он скоро придет ко мне, и ты ничего не сможешь с этим поделать», — услышал я хриплый голос старухи, доносившийся со всех сторон.***
Порой наше воображение играет с нами злую шутку: представляя что-то, мы можем настолько увлечься, что, когда это случается в реальной жизни, приходит неминуемое разочарование. Сейчас я испытывал нечто подобное, но по сути диаметрально противоположное. Вот на моих коленях сидит прекрасный молодой человек и улыбается… Улыбается глупой, но такой милой улыбкой, на которую бросает яркие отблески разгоревшийся в камине огонь. Неспешно приближая свое лицо к моему, Гарри легко прикасается к моему подбородку пересохшими, искусанными губами. По-детски это всё, и, тем не менее, волна предательских мурашек всё равно пробегает где-то в районе плеч. Скорее, от новизны ощущений, чем от удовольствия, ведь это был первый раз, когда мы оказались так близко с тех пор, как он пришел ко мне в Хогвартсе. Я не знал, чего ждёт от меня Поттер и, хуже того, не знал, чего хочу сам. В какой-то момент, вероятно, когда он начал шарахаться от каждого моего прикосновения, я похоронил в себе всякую надежду на то, что он когда-либо будет моим. Это было сделать непросто, но, честно говоря, я всегда знал, что моим фантазиям стоит оставаться у меня в голове. Ну, а что касается Поттера, то он молод, достаточно молод, чтобы не понимать своих чувств… А я, в свою очередь, достаточно глуп, чтобы потакать каждой его прихоти, даже в ущерб себе. Легко поднимая лицо мальчика, я с удивлением смотрю в его глаза, в глубине которых блестят на солнце побеги молодых деревьев. Странно, но мне хотелось лишь смотреть в глубину этих прекрасных глаз, отражающих самую его суть. Трогательный, хрупкий и одновременно сильный, робкий и такой смелый. Удивительный… Внутри меня всё переполнялось от восторга, от этого замечательного молодого человека, и, если бы у меня только хватило сил, я бы просто смотрел на него, смотрел и ничего больше. Наши лица настолько близко, что я буквально мог почувствовать сладковатый привкус его дыхания. Медленно, чересчур медленно, притягиваю его ближе и целую. Глупо, наверное, об этом говорить, но к некоторым вещам не хочется привыкать. То, с каким невыносимым трепетом и робостью отвечал мне Гарри, хотелось забыть и почувствовать вновь. В этом поцелуе чувствовалась не столько нежность, сколько осознанность своего решения. Парень как бы говорил, говорил без слов, что готов принять меня, готов быть со мной, готов стать со мной единым целым. Для молодого человека его возраста это было совсем не просто — отдавать себя целиком и полностью другому мужчине. Я помнил себя в восемнадцать лет, с пустыми амбициями, мечтающего о сотне девушек, которые валялись бы возле моих ног, умоляя обратить на себя внимание. У меня было много любовников, больше, чем следовало бы заводить порядочному преподавателю. Женщины, мужчины, молодые, зрелые — все они были разными, но всех их объединяло одно весьма броское и существенное обстоятельство — забота о своём удовольствии. Но Гарри, в своей неопытности и очаровательной скромности, так отчаянно стремился сделать мне приятно, что у него предательски дрожали окоченевшие руки, когда он попытался меня приласкать. Правильно говорят, что абсолютно неважно, как что-то делать, важно кто это делает. Скажем, если бы я решил развлечься и мне бы попался такой вот неопытный и до смешного испуганный ребенок, я бы, даже не думая, развернулся и ушел: я не профилировался на обучении молодого поколения секс-премудростям. Но это был Гарри, и этот факт менял всё, переворачивая мою систему ценностей с ног на голову. — Я тебя люблю, — неожиданно даже для себя выдавил я, прерывая поцелуй. А он сидит и улыбается подрагивающими губами. Подбородок, и тот дрожал. Гарри так ничего и не сказал, молчаливо прижавшись ко мне всем своим горячим телом, так сильно, что я мог чувствовать, как стремительно его сердце качает кровь. Мне не нужны были его слова, чтобы знать правду, мне не нужно было разрешение, чтобы притянуть его к себе для очередного поцелуя. На тот момент у меня очень долгое время никого не было, причиной этого отчасти были мои завышенные требования к партнёру, отчасти — сам Гарри, который непонятным образом всегда вставал перед моими глазами, стоило мне захотеть кого-то соблазнить. Поэтому, когда у нас дошло дело непосредственно до главного, я был сильно растерян, хоть и меньше, чем Гарри. Всё же, мне не приходилось иметь дело с невинными мальчиками, которые толком не знали, как происходит сам процесс между мужчинами: все мои партнеры знали, на что идут и заранее готовили себя со всеми почестями, потому что знали и то, что я подготовкой предпочитаю не заниматься. Стараясь действовать как можно медленнее, я ни на секунду не прерывал поцелуев, переходя от губ к трогательно вытянутой шейке и обратно. Я старался не смотреть на Поттера, таким он был трогательным и ранимым. Плотно зажмурив глаза, Поттер лежал подо мной, судорожно краснея от любого нового прикосновения. — Я остановлюсь, если тебе неприятно. Слышишь? — я знал, что голос у меня дрожит из-за недоступной разрядки. Но я знал и то, что смогу остановиться в любой момент, если этого только захочет сам Гарри. Он не захотел, ни когда я начал снимать с нас обоих одежду и его стыд достиг своего пика, ни даже когда начал медленно его разрабатывать. Без преувеличения скажу, что у меня сперло дыхание, когда я только представил, что могу оказаться внутри него, такого тесного, чистого… Это было чем-то из разряда фантастики, что именно мне он позволил совратить себя. Хотя вопрос о том, кто и кого совращал, остаётся открытым. Два пальца, потом три, и наконец четыре… Они скользили не очень хорошо даже спустя минут десять подготовки. Я, признаюсь, боялся того, что будет, когда я войду в него, конечно, если раньше не кончу от перевозбуждения, которое молотом било по голове. Терпеть было невыносимо, но причинять боль было еще хуже. Когда пальцы начали скользить более плавно, и Гарри даже начал сам подаваться мне навстречу, стараясь принять их глубже, я понял, что пора. Это было трудно, труднее, чем я себе мог вообразить. Я имею в виду, что секс между мужчинами всегда такой, а секс с девственником — и подавно. То, что произошло, можно описать лишь одним словом: ужас. Молчаливый, разрывающий ужас… Когда я вошел в мальчика, он не закричал, лишь как-то неловко и слабо дернулся, широко распахнув зеленые глаза, из которых тут же хлынули слёзы. Добавив еще немного смазки, надеялся, что это хоть как-то поможет делу, — не помогло. Старался входить медленно, сантиметр за сантиметр, чтобы он смог привыкнуть, но Гарри не мог. Судорожно хватая ртом воздух, он так крепко сжался, что даже у меня на несколько секунд поплыло перед глазами от боли. Минуты сменяли одна другую, но ничего не менялось. — Тише, я выхожу. Хватит на сегодня, — ухватившись за бёдра мальчика, я начал медленно выходить из него, мучить его и себя уже не было сил. — Нет, — Гарри взглянул на меня измученным, покорным взглядом, который никак не хотел вязаться с его словами. — Начали, значит, закончим. Ясно? И как бы в подтверждение своих слов он сжал меня настолько сильно, что я едва не закричал скорее от неожиданности, чем от боли. В голосе его чувствовалась твёрдость, явно дававшая понять, что вот так просто все не кончится. Словом, всё и не закончилось просто. Такого секса, если происходящее вообще можно назвать сексом, у меня не было за всю свою долгую жизнь. Не было удовольствия в привычном понимании этого слова: несмотря на все мои старания его подготовить, мальчик всё равно был слишком узким, из-за чего было больно и ему, и мне. Но, что совсем странно, мы довершили начатое до победного конца. Возбуждение все же взяло надо мной верх и я, не сдержавшись, кончил, после чего довел до разрядки и Гарри, который, несмотря на разорванные мышцы, выглядел весьма довольным. Скорее, он был доволен не самим оргазмом (потому что я искренне не понимаю, как можно получать удовольствие, когда тебя порвали), сколько тем, что мы, наконец, это сделали. На один большой барьер, разделяющий нас, стало меньше. И, признаюсь, что у меня не хватило бы смелости довести всё до логического завершения, если бы Поттер мне не помог. Странно, что я вспомнил об этом сейчас, хотя долгое время старался вообще не вспоминать ту ночь, которая вселяла в меня уверенность в своей мужской неполноценности. — Ты спишь? — слабым, тихим голосом проговорил Гарри, одним лишь взглядом уставших опухших глаз пытаясь меня отыскать. Лицо его за прошедшие несколько дней сильно изменилось: казалось, что из него выкачали все краски и соки, оставив полую восковую оболочку, в которой теплятся лишь крошки жизни. Как все это было глупо: вот он я, со всемогущей шкатулкой Смерти, которая способна исполнить любое моё желание, кроме одного — спасти мальчика. Мальчика, жизнь которого стала платой за все мои желания. Я должен был знать, что старуха заберет самое ценное, что у меня есть, но я не хотел думать, не хотел даже допускать предположения, что этим ценным будет Гарри. Я бы слова не сказал, если бы меня самого лишили бы жизни или же репутации (которая, впрочем, и без потустороннего вмешательства была весьма подмоченной). Я впитаю его целиком. Он скоро придет ко мне. Ты ничего не сможешь сделать. — Нет, — только и ответил я, подходя к его постели и откидывая влажные волосы с бледного, всего в испарине лба, — Ты чего-нибудь хочешь? — Посиди со мной, — от вида Гарри, такого хрупкого и больного, у меня перехватывало дыхание. Одному Мерлину только известно, как сильно я хотел забрать страдания моего мальчика себе. Наверное, я бы все сделал для того, чтобы увидеть привычный задорный блеск его зеленых глаз. Но еще лучше было бы никогда не видеть этого, лучше бы мне вообще не возвращаться. — Когда мы были маленькими, Дадли подарили на День рождения собаку, маленького золотистого ретривера. Неуклюжий такой был, постоянно бился головой о что-нибудь, его даже за это прозвали Бублик: всё время колесом влетал куда-то, — я буквально кожей чувствовал, с каким трудом Гарри выталкивает из себя слова, которые, подобно листьям шипучего дерева, раздирали его горло, — Дадли не очень-то ему обрадовался, он вообще редко чему-то радовался. Играть с собакой было некому, учить её было некому, а меня каждый раз, когда я хотел его погладить, запирали в чулане без обеда или ужина: Дадли не нравилось, что я беру его вещи. Бублик был славной собакой… — Был? — я живо себе представлял себе маленького Гарри, глазастого мальчика, тянущегося своими хрупкими ручками к собаке. — Да. Он укусил Дадли, когда тот начал его бить за испорченную игрушку, и его выбросили на улицу… Очередной приступ сопровождался судорогами, от которых хрупкое тело согнуло пополам. Из бледного, пересохшего рта то и дело вылетали капли алой жидкости. Гарри напоминал маленький тюбик зубной пасты, на который кто-то то ли специально, то ли случайно наступил, выдавливая всё содержимое на грязный пол. — «Пукающая свинья», — уже тише проговорил мальчик, устало закрыв глаза. — Что? — Игра так называлась, которую Бублик съел. Кусок картона. Я знал, что Гарри всё равно до конца расскажет эту историю, даже если его вывернет наизнанку, даже если он начнет захлебываться кровью, даже если я попрошу его помолчать и не мучить себя. — Знаешь, когда это произошло, я думал… — Гарри вновь начало выворачивать сухим, кровавым кашлем. Призвав влажное полотенце и настойку хвоста звероящера и мяты, я помог ему вытереть кровь и немного выпить, чтобы предотвратить повторение приступа. — Я всегда думал, что и меня так же, как и Бублика, выбросят на улицу. И всем будет все равно, словно и не было меня. Я думал, что если появится человек, который будет тосковать по мне, когда я уйду, то мне будет приятно… Гарри весь побелел от очередного спазма, который отчаянно пытался подавить. Мой бедный мальчик стеснялся показывать то, как ему на самом деле плохо, стеснялся огорчать меня… Лекарство перестало помогать. Снова. Сидя возле него, я только и мог, что смотреть, как медленно и мучительно он умирает, ласково гладя его по спине, мол, всё будет хорошо… — Прости, что оставлю тебя здесь одного, — сказал Поттер, глядя на меня своими влажными чересчур зелеными глазами, казалось, ещё немного и попросту заплачет, но нет, он не плакал.