no homo bro

У Кирие трясутся руки, под глазами залегли мешки, а ещё он давно перестал привычно улыбаться. Кирие злится. Он ходит на периодические прогулки с Карамией – с тем, что от него осталось – и злится на него. Карамия тянет руки к пробегающей собаке, потом вскрикивает, и прячется за Кирие. Он сжимает в своих руках чужую одежду, едва не срываясь на слёзы, когда пёс с интересом рассматривает их, приветливо размахивая хвостом. Кирие гонит пса и сдерживается от того, чтобы не ударить Карамию. Карамия пуглив. Если Кирие его вновь ударит, то он больше к нему не подойдёт. Увидит где-нибудь, разрыдается и убежит. Кирие смотреть на это почти физически больно. Карамия жалок. Он неловко улыбается, тянет Кирие за рукав неловко, и ведёт дальше. Карамия не должен быть таким. Он должен был дождаться пса, погладить его по голове, и наверняка позволить ему облизать своё лицо, или расстроится, когда увидел бы, что пёс пугливо от них удирает. Вздохнул бы, закатил бы глаза на слова Кирие о том, что большой и страшный лев пугает местных животных, и смело бы пошёл дальше. Не так. Не робко, боязливо оглядываясь на свою тень. Не вздрагивая от каждого звука. И уж точно не рыдая от счастья, когда на горизонте появляется она. Кирие хочет винить её во всём. В том, что она решила, что побежать на патруль было отличной идеей, в том, что она решила напугать его, в том, что Карамия не мог вернуть себе былую отвагу. В том, что на Кирие свалилось вдвое больше работы, чем было, и он не успевает буквально ничего. В том, что ему приходится торопливо заканчивать работу с бумагами раз в неделю к вечеру, чтобы силой утащить Карамию гулять, в надежде, что тот вспомнит. Что он вспомнит, каково это – быть отважным. — А если вся семья будет в опасности, то что тогда, Карамия? – Кирие смотрит на сжавшегося на диване Карамию, и пытается улыбнуться. Если у него и получилось это, то, скорее всего, получилось это жутко. – Ты же дон. Ты должен защищать семью. — Я… Я защищу… Карамия заикается. Он никого не защитит. Попытается, но испугается. Окажется бесполезным, разрыдается, или и вовсе убежит – он может. Кирие не сомневался. Кирие неуютно. Карамию вырвали из привычного для Кирие мира, и он не может к этому привыкнуть. Рядом с ним должен быть он – это то, к чему Кирие привык за десятки лет проведённых в этом месте, и то, что этого больше нет, он не может осознать до сих пор. Это не Карамия. Это жалкий забитый котёнок, которому хочется свернуть шею. Кирие не любил животных, совершенно, но если выбирать, то тупой лев ему нравился гораздо больше перепуганного котёнка. Кирие было тошно. В кабинет вошла она, и Кирие кидает на неё красноречивый взгляд. Он хочет её обвинить во всём. Хочет, но не может. Она была тем человеком, который поддерживал Карамию до сих пор. Возможно, единственным. Кирие вздыхает, оборачивается к Карамии, берёт его лицо в ладони, и хмурится. — Вспомни, - говорит он. – Вспомни, каким ты был. Ну же, тупой лев, ты не можешь так просто сдаться в лапы страха. Ты не можешь оставить всё так. Вспомни! Карамия молчит. В его глазах – страх, и ничего больше. Она подходит к нему, и Карамия улыбается, как ребёнок. Кирие скрипит зубами. Он отходит от дивана, цепляется руками за стол и пытается успокоиться, унять дрожь в руках, сдержать крик застрявший в горле, и, по крайней мере, никого не ударить. Он переворачивает стол вместе со всеми документами, кричит проклятья в сторону Карамии, и пинает стул. Долго, усердно, даже когда они покинули кабинет, оседает на пол, и начинает бить его кулаками. Всё должно было быть не так. Это неправильно. Это был неправильный Карамия. Это был чертовски неправильный мир. Кирие ужасно хотелось напиться.