— Я, мать твою, не собираюсь будить его каждый день! Я ему нянька, что ли?!
— Ничего с тобой не случится, если ты ещё раз его разбудишь. Корона с головы не упадёт.
Я просыпаюсь от криков, доносящихся из разных концов дома. И нахожусь я, к моему удивлению, в своей кровати, хотя точно помнию, что заснул там, в кресле, читая книгу. Получается, меня кто-то принёс сюда? Прямо как в детстве...
— Значит так, соня, живо просыпайся — родственники уже едут! Я считаю до трёх! — Дверь в мою комнату с грохотом открывается при помощи пинка разъяренного Марселя. Благо я успеваю слезть с кровати и начать одеваться до цифры три.
— Да вы охренели вообще. Чего так рано? — Во мне говорит хроническая сонливость от таблеток, которой любое количество сна кажется шуткой.
— Какое рано, дурак, ты часы видел? Одиннадцать утра, на секундочку!
Я поднимаю брови, изображая удивление. Похоже, книжка оказалась слишком скучной, раз заставила меня провалиться в такую спячку. Хотя сейчас мне это даже на руку: я отогрелся, избавившись от неприятных соплей, и впервые за неделю приемлемо выспался.
Умываясь прохладной водой, я мельком заглядываю в зеркало над раковиной. Выгляжу немножко лучше, чем ужасно. Смолисто-чёрные волосы мало того, что безбожно отросли, так ещё и путаются, становясь похожими на неопрятное воронье гнездо. И если их ещё можно как-то привести в порядок, то что делать с не исчезнувшими тёмными кругами под глазами, болезненно бледной кожей и так и не зажившими шрамами на руках, я не имею малейшего понятия.
— Матерь Божья, как же убого ты выглядишь. Ну вот как тебя такого кому-нибудь показывать? — Марсель, как и всегда, не брезгует говорить правду, но делает это так, словно лично ему это как-то мешает жить. И сейчас он тоже печёт своими замечаниями мне в лицо чисто на случай, если я ещё не заметил.
— Спасибо, сам бы я ведь не никогда не догадался.
Не оценив мою попытку в сарказм, старший недоверчиво выгибает бровь и смотрит на меня исподлобья, прислонившись к косяку в ванной. Стянув полотенце с рядом находящегося крюка, он целится и бросает его аккурат в меня. Даже не пытаясь поймать его своими граблями, я смиренно жду пару секунд, пока оно долетит до моего лица, а когда мягкая ткань наконец соприкасается с мокрой кожей, начинаю вытирать им неприятные капельки воды.
— Не паясничай, а лучше приведи себя в порядок хоть немного. — Марсель подходит ко мне, отталкивая от зеркала, и улыбается своему куда более опрятному отражению. — Иначе за столом едва найдётся кто-то хуже тебя. И поторопись, братиш, ведь времени осталось совсем чуть-чуть.
Проводя брата взглядом до двери и убедившись, что он вышел, я опираюсь руками об умывальник и снова гляжу в зеркало, едва набравшись смелости. На меня смотрит то, что я уже еле-еле идентифицирую, как самого себя. Так сложно увидеть в этом отражении того меня, что был хотя бы год назад. Я почти окончательно запустился, перестав следить за собой и своей внешностью. Даже сделать такие простые рутинные вещи, как причесаться, или одеться, меня нужно заставлять, иначе я либо забуду, либо просто не захочу делать. Даже не знаю, во что я превратился бы, если бы не моя семья, точнее её остатки. Жалкий овощ.
Схватив с полки расчёску, я начинаю понемногу расчёсывать гнездо на своей голове. Каждая вырванная прядь даётся с болью, и как я ни стараюсь делать всё поаккуратней, всё равно приходится вырывать некоторые безнадёжно запутавшиеся клочки волос. Нет, ну нахер это гиблое дело, я так останусь совсем облезлым, как кот после линьки. Пошерстив взглядом среди вещей на полке, беру завалявшуюся резинку (хотя даже представить не могу, откуда она там взялась, ведь носить такие безделушки у нас попросту некому) и делаю небольшой, ничем не примечательный хвостик. В любом случае лучше, чем было. Прогресс.
Но даже спустя столько страданий вид всё равно остаётся ужасным, и мне просто приходится с этим смриться. Наплевав на всё, я топаю надевать тот самый чистый свитер. Надев под него ещё и чистую рубашку, я обретаю свой школьный, а по совместительству праздничный и обычный вид. Уставившись в зеркало, на этот раз уже в прихожей, я пытаюсь завязать на своей шее злосчастную ленту, которую, кажется, превратить в петлю куда легче, чем в бант.
— Да что ты делаешь, горе луковое, дай сюда! — Не выдерживая моих неудачных попыток, Марсель со звоном ставит тарелку на стол и мигом вылетает из кухни, подходя ко мне. За пару секунд завязав этот чёртов бант он поднимает глаза и с нескрываемым превосходством улыбнулся перед тем, как убраться восвояси.
***
12:00
— Спектакль начинается.
Я даже не замечаю, как быстро пролетает время на подготовку до того момента, пока не слышится приглушенный стук в дверь. Закатив глаза, Даниэль хватает меня с Марселем под руки и потащил к источнику стука. Стоя у двери, как актёр за занавесом, я натягиваю на отвыкшее лицо фальшивую улыбку и готовлюсь играть роль члена вполне счастливой семьи, которой никакие трудности не страшны.
— Давно не виделись!
Впервые за несколько месяцев, а может даже и лет, наш дом наполняется смехом,
не нашей радостью и запахом женских духов. Улыбки, объятия и возгласы о том, как я подрос, создают в доме иллюзию семейного уюта и тепла.
Смотря на улыбающиеся морщинистые лица престарелых родственников, я стараюсь не выдавать фальши в своей усмешке. Они смеются, обнимают меня, радуются тому, что увиделись со мной, а всё, что делаю я — отвожу взгляд в сторону и не могу заставить себя искренне порадоваться тому, что встретился с ними за столь долгое время.
Из крепких объятий меня вырывает мускулистая рука старого дяди-военного, имя которого я уже даже не помню.
— А ты нехило так подрос, — он улыбается, крепко сжимая моё плечо. От его уверенной усмешки становится не по себе. Я выдавливаю кривую улыбку, пытаясь изобразить как можно более естественную реакцию.
Ещё пара минут ненужных прелюдий. Я уже успел насмотреться на все эти отчасти знакомые мне лица. Я понимаю, они — моя родня, семья и всё такое, но… Я не могу избавиться от неприязни, нарастающей во мне. Хочется попрощаться и уйти подальше, спрятаться от навязчивых взглядов. Они ждут от меня улыбки, непостижимых успехов, идеальности. Но я не могу, нет, не хочу давать им то, чего они хотят.
Веселясь и болтая, все небольшой кучей отправляются на кухню. Я же пытаюсь незаметно завернуть в сторону своей комнаты. Хочется захлопнуть дверь и отсидеться в одиночестве до конца всего этого банкета. На полпути меня хватает за руку отец, бросая на меня приказывающий взгляд, и ведёт ко всем остальным.
К носу пробивается аппетитный запах чего-то жаренного, варенного и печёного. Несколько блюд расположились на столе, прикрытом новой скатертью. Выглядит вкусно, но сейчас мне не хочется ничего из этого. От этой еды несёт той же отвратностью, что и от тех таблеток.
Приходится сесть между отцом и братом, уткнувшись в свою тарелку. Все оживлённо ведут пустой разговор, обсуждая других людей и время от времени запихивая в рот себе всякую еду. Бабка спешит рассказать о том, как всё подорожало, дед кивает ей в знак полного согласия, а дядя начинает рассказывать
не очень интересные истории из своей жизни.
Почему он не может понять, что нам не интересно слушать о том, как он чистил картошку, будучи солдатом? Отец же с натянутой улыбкой слушает всю эту ерунду, похоже, тоже желая уйти отсюда. А Марсель просто время от времени комментирует это всё, пытаясь съесть как можно больше всего. И, похоже, только я сижу здесь лишь ради приличия, не поддерживая разговор.
— Такой тихий мальчик, — замечает бабушка, — почти не поменялся.
К моему несчастью, на меня обратили внимание. Приходится приподнять голову и вслушаться повнимательней.
— Как там успехи в школе? Хорошо учишься, милок?
— Да, да, всё хорошо. — Отец начинает говорить впереди меня, положив руку мне на плечо. Мне лишь остаётся покивать головой и мысленно вздохнуть с облегчением.
Бабушка бросает на отца недовольный взгляд, мол, не к тебе обращались.
— И вообще, какой-то сопляк он у тебя. — Дядька тыкает в меня пальцем, покачнувшись на табуретке.
— И то правда, — подтверждает бабушка, — вот какой худой да тощий. Не кормишь, небось?
— Да нормальный он, отстаньте от него. — Даниэль хмурит брови, отодвинув свою тарелку. Где-то издалека по нему видно, что он и себе не может доказать это, не то что родственникам, которым он ещё ничего не рассказал.
— Да какой же он нормальный? — в разговор встревает уже дед. — Ты у меня всегда крепкий да здоровый был, а он — кожа да кости! Своди-ка его к врачу!
Я настолько уродлив?
— Не надо врачей… — Меня уже никто не слышит.
Прямо за столом начинается перепалка по поводу того, насколько никчёмное воспитание Даниэля. Может, я бы даже присоединился, но такой поток слов просто смывает все мысли в голове. Вижу, Марсель с удовольствием озвучил бы всё за нас двоих, но вынужден изо всех сил держаться и молчать, крепко сжимая в кулаках столовые приборы.
—Ха, кто бы мог подумать, что довольно спокойный разговор перерастёт в обмен оскорблениями и упрёками, правда, Натаниэль?
Кассандра?
— Надо же, ты смог поссорить людей. Молодец.
Я слышу, как она хлопает в ладоши, посмеиваясь. Я знаю, что она сейчас стоит где-то позади меня и любуется тем, как взрослые поливают друг друга грязью.
Почему?
Всё вокруг плывёт, их голоса и её смех мешаются между собой, создавая адскую смесь. Я не могу, не могу, не могу…
Я встаю из-за стола и молча направляюсь в свою комнату. Ощущение, словно я делаю это бесконтрольно. Моё тело само несёт себя подальше от этого балагана. Их голоса становятся всё тише, а вскоре заглушаются тишиной. Тишина. Тишина. Тишина…
Я схожу с ума?
Я пытаюсь успокоить себя. Должно быть, я просто перенервничал. Надо успокоиться. Нельзя позволять подобным мелочам ломать меня. Точнее доламывать уже сломанное. Неужели всё настолько плохо?
Похоже, что да.
Руки сами тянутся к полке, разгребая книги и доставая из тайника открытую пачку с лезвиями для бритвы. Небольшие, незаметные и достаточно острые. Отражают бледные лучи света, когда я достаю их с полки. Я осторожно беру одно, пытаясь не выронить его. Оно холодное и очень тонкое. От него словно кровь в жилах стынет.
Медленно засучиваю рукав. Ткань собирается складками, грозясь остаться скомканной, и навести подозрения со стороны отца. Неважно. Тощая бледная рука оголяется. По ней ало-бурыми нитями зияют порезы вдоль и поперёк вен и парочка глубоких шрамов. Эти нити полностью оплетают руку, ожидая, когда за них дёрнет фантомный кукловод.
Лезвие бесшумно подкрадывается к руке. На секунду застывает в сантиметре от бледной кожи — и впивается в плоть, рассекая. Мутная смесь холодного цвета стали и тёмно-алого цвета капель крови, выступивших на алой ниточке, похожих на росу на паутине.
Я вдыхаю воздух сквозь стиснутые зубы. Боль бьёт в голову, заставляя забыть обо всём. Все обиды рассеиваются, оставляя лишь писк в ушах. Писк, перерастающий в белый шум. Всё плывёт, плывёт, плывёт…
— Натаниэль?
Дверь с тихим скрипом открывается. Хватает секунды, чтобы опустить засученный рукав и спрятать окровавленное лезвие среди книг на полке. В дверном проёме — стройный женский силуэт. Из-за зашторенного окна, не подающего достаточного количества света, в комнате оказывается слишком темно для того, чтобы рассмотреть незванную гостью получше. Но через несколько секунд нужда в этом пропадает: женщина начинает стремительно ко мне приближаться.
— Боже, Натаниэль, как же ты вырос! — она бросается в объятия, рассматривая меня.
Я смотрю на неё с недопониманием. Кто она? Я не помню. Должно быть, кто-то из дальних родственников (которые тоже где-то существуют).
— Ты не помнишь меня, да? — женщина ласково улыбается, всё ещё рассматривая меня. — Это же я, Эвелин! Ну, помнишь, тётя Эва?
Тётя Эвелин? Я не видел её уже лет десять, даже больше. Кажется, где-то за полгода после смерти мамы она улетела куда-то заграницу и осталась там жить. Даже как-то странно, столько времени о ней было ни слуху, ни духу, а тут внезапно в гости пришла.
— Ты
так поменялся! Так подрос! — Эвелин рассматривает меня, поглаживая по щекам, но улыбка медленно сползаёт с её лица. — А ещё так похож на... Я словно снова её увидела.
Поменялся?
Оно и неудивительно: десять лет, как-никак. Но мне и так всегда говорили, что я похож на маму.
Нельзя не заметить, как сильно поменялась и она. Помню, тогда, в детстве, тётя очень часто приходила в гости и любила читать мне всякие детские книжки. Длинные смолисто-чёрные волосы, глубокие карие глаза и персиковый румянец — она тогда была чуть ли не точной маминой копией, разве что немножко более стройной. А сейчас я словно вижу совсем другого человека: испорченные химической краской, неудачно постриженные волосы соломой спадают на её плечи; впавших глаз уже почти не видно за длинными накрашенными ресницами, а румянец — искусственный. Она — не она.
— А, может, это не Эвелин поменялась, может, это ты настолько сильно поменялся? Как много осталось от тебя прежнего, а?
— Ах, чуть не забыла. Вот, это тебе, душечка! Извиняй, я не знала, что ты любишь, поэтому пришлось выбирать наугад. Надеюсь, тебе понравится. Она очень вкусная.
Перед глазами мелькает яркая этикетка. Похоже, всё это время она оживлённо о чём-то болтала, а сейчас протягивала мне какую-то заграничную шоколадку.
— Ты ведь любишь шоколад?
Вопрос пролетает мимо меня, и я необдуманно киваю. Эвелин усмехается и вкладывает шоколадку в мне в руку, продолжая что-то щебетать. Пара минут — и она убирается из комнаты, сказав что-то напоследок. Надеюсь, она не наплела ничего важного, ведь вся её болтовня просто прошла сквозь мою голову транзитом и без задержек.
И тишина. Немного осмотрев этикетку с иностранными символами, я небрежно бросаю её на стол. Скорее всего, она там пролежит ещё немало времени вместе со всякими другими тупыми безделушками. Нет никакого смысла в их существовании, но люди всё равно дарят их друг другу, ибо они «приносят радость». И тогда хочется спросить:
«А где моя радость? Почему я не рад всему этому?»
Эти вопросы роятся в голове, отзываясь неприятным эхом. Куда мне от них спрятаться? Куда надо спрятаться, чтобы сбежать
вообще от всего?
— Разве ты трус, чтобы прятаться?
Невыносимо. Невыносимо. Н е в ы н о с и м о.
Где те чёртовы таблетки, когда они мне так нужны? Где я их оставил? Не помню. Точно помню, что как-то выносил их из своей комнаты, а вот куда — не помню. Похоже, придётся идти их искать… Искать… Где дверь? Почему я возле стола? Где я вообще?
Лезвие. Вот ты где. Всегда рядом, когда надо. И зачем мне какие-то таблетки? Они мне не нужны — никогда не были. Никогда-никогда.
Больно. Боль словно бьет битой по мозгам, принося внезапное чувство трезвости. Словно ведро ледяной воды на голову. И я прихожу в себя.
Моя комната. И кровь. И раз, два, три, четыре, пять — пять свежих кровоточащих порезов. Длинных и неглубоких. Словно нити.
Перевожу взгляд на уныло тикающие часы. Два часа дня. Надо же, я пробыл здесь больше, чем ожидал. Простояв недолго в тишине, я начинаю прислушиваться. Не слышно ничьих голосов. Должно быть, гости ушли. Какое облегчение.
***
Звон тарелок, стаканов и ложек. Марсель упорно пытается унести в одной руке все тарелки, другой запихнув себе в рот почти целый бутерброд. Отец опять заваривает своё отвратительное пойло. Жизнь идёт дальше. И я тоже топаю где-то там позади неё, явно не успевая. Каждый день пролетает настолько быстро, что я даже не успеваю сделать ничего полезного. Ни для себя, ни для других.
— Ещё один день коту под хвост, — тихо протягиваю я, наблюдая за тем, как Даниэль срывает листик с сегодняшней датой в отрывном календаре. Поставив на него кружку с кофе, он переводит на меня взгляд.
— Я, кстати, не заметил, как ты ушёл. Был у себя в комнате?
— Угу, — я киваю головой, облокотившись о стену.
Ложка издаёт тихий звон, задевая стенки чашки. Даниэль кладёт уже третью ложку сахара, упорно надеясь, что кофе станет вкуснее. Секунду смотрит на напиток и выпивает его залпом, кривясь.
Я и не замечаю, как одёргиваю рукав. Всё это время свежие порезы предательски болят, заставляя бороться с рефлексом и пытаться не схватиться за руку. Так ещё и располагаются они недалеко от запястья, грозясь показаться из-под уже запачканных кровью рукавов. И всё это не ускользает от папиного внимательного взгляда. Конечно же, конечно, он обязательно обращает внимание на руки в поисках увечий, скрывшихся от его глаз. Для него ведь это уже было чревато «скорыми», лишней тратой денег и угрозой потерять своё непутёвое дитятко.
— А ну-ка, руки покажи. — Даниэль поправляет очки, въедаясь в меня недобрым взглядом.
Хлоп! — и ловушка захлопнулась. Я сам поймал себя на крючок. Чего же ждать: воспитательной беседы, выговора, других воспитательных мер? Зависит от того, в каком настроении сейчас отец.
Я мотаю головой и делаю шаг в сторону двери. Опустошенная кружка со звоном опускается на стол.
— Опять? — Даниэль снимает очки и потирает переносицу. — Сколько раз я уже прошу тебя не делать этого? Я пытаюсь тебе помочь, разбрасываю деньги направо и налево, а ты вредишь себе у меня под носом?
Сквозь стекло в оправе его очков я пытаюсь увидеть пару карих глаз. Глубоких и мутных, и каких-то расстроенных. Их медленно закрывают ресницы, отец опускает голову и напряжённо вздыхает.
— Думаю, я поговорю об этом с тобой позже. — Он встаёт из-за стола, забирая с собой кружку. — Когда будет настроение.
Кружка быстро оказывается в мойке, рядом с кучей грязной посуды. Немного прикинув, сколько времени всё это придется потом мыть, Даниэль качает головой и через минуту покидает комнату.
И тишина. Буря ушла, так и не начавшись. Кажется, он не в духе. Наверняка его хорошо взбесили гости, и теперь ему нужно время, чтобы снова обрести вселенское спокойствие. И, по правде говоря, лучше просто дать ему это время.
— Натаэль, я не понимаю, что ему не нравится. Это же просто физическое выражение проблем, разве нет?
— Да, Кассандра, да.
— А вот ты мне поверишь, если я скажу, что сделаю так, чтобы этих порезов больше не прибавлялось? — она мягко прикасается к руке, опускаясь к ладони.
— Даже если бы я сам себе такое сказал бы, никогда бы не поверил.
