Карма

      Солнечные лучи противно отражаются от зеркальной глади, норовя заслепить меня. Сколько раз я не задёргивал занавески, постоянно приходит эта надоедливая горничная — как её там? Наоми, кажется (что за имя такое?) — и впускает ещё больше света, которого и так чересчур много в этой комнате. А ещё здёсь околачивается дворецкий (довольно молодой: максимум на лет семь старше меня; я всегда думал, что это должен быть дядька, которому за тридцать — такой, который был здесь, когда я был дитём), постоянно достающий с утра своим «Почта, госпожа!», сказанным противно-писклявым голосом. Я совсем отвык от такой жизни, в которой вокруг меня куча бесполезной прислуги, смотрящей, чтоб я случайно не сделал их работу. А вот Марсель, похоже, только рад такой обстановке.               По ту сторону зеркала сидит какая-то фарфоровая кукла, которой так сильно не идут тёмные круги под глазами, разодетая в милое шмотьё, аккуратненько причёсанная и вся такая чистая, красивая и неживая. Это я? Ни капли не похож. А как я должен выглядеть? Я уже давно перестал узнавать себя в зеркальном отражении. Это не моё отражение. Должно быть, у меня нет отражения.              Я иду по этим светлым коридорам, но не чувствую своего присутствия. Этот особняк меня не принимает: он — не мой дом; он — дом для маленького мальчика, который умер вместе со своей мамой и теперь бродит по этим комнатам в поисках меня, должно быть.              В этом саду неуютно, но явно лучше, чем в доме. Тень от деревьев почти не справляется с задачей защитить меня от палящего солнца. Спрятавшись под кронами старых яблонь, я сижу на старых, сделанных ещё папой качелях, слегка покачиваясь. Среди густой травы возле дерева мелькает какое-то бледное оранжевое пятно. Я соскакиваю с качелей и подхожу к нему. Среди зелёных стеблей лежит на боку рыжий игрушечный кот.       

***

      —Конни! Я потерял Конни! — вопит безостановочно мальчик, пока отец тащит его к машине.              — Мы купим нового, — холодно говорит мужчина, никак не реагируя на хныканье ребёнка. Малыш упирается, не хочет садиться в машину, рвётся искать ту несчастную игрушку, которую сам же посеял где-то.              — Не хочу нового, давай найдём этого! — Мальчик еле сдерживает слёзы, хоть и видит, что это раздражает отца.              — Нет времени, — рычит мужчина, чуть ли не запихивая ребёнка внутрь. Захлопнув дверь, он в спешке сам садится в машину, давит на газ и уезжает.              — Ты можешь взять Берни, если хочешь. — Мальчик постарше протягивает младшему игрушечную собаку с большим чёрным носом, но тот лишь отталкивает игрушку.              — Пап, мы ведь ещё сюда вернёмся? — с дрожью в голосе спрашивает ребёнок.              — Вернёмся. Обязательно вернёмся.       

***

      — Так вот где ты потерялся. — Я поднимаю игрушку с земли, отряхивая её от мусора. Он столько времени провалялся здесь, но остался в очень даже приличном состоянии. — И никто не нашёл тебя?              Я беру кота и сажусь обратно на качели, отпихнувшись ногой от земли.              — Прости, что не нашёл тебя раньше. Я думал, что вернусь сюда, но папа солгал мне. — Я легонько поглаживаю искусственную шёрстку.       Почему же он солгал? Ни мне, ни Марселю всё ещё не понятно до конца. Когда мы уезжали, он говорил, что мы поживём недельку-другую в другом месте, а потом вернёмся. А мы верили, верили всецело и безоговорочно — папа ведь никогда не врёт. Но он врал. Врал так нагло и неприкрыто, с каждым днём загоняя и себя самого в эту ложь. Он всё возился с какими-то документами, тащился в разные части незакомого нам тогда города и каждый раз после возвращения приговаривал, что осталось недолго. А потом в один день вернулся домой с криками "Эта сука!" и запретил вспоминать о возвращении домой. Тогда на этом особняке в нашей жизни был поставлен крест.       — Ты узнал меня, Конни? Это же я, твой друг.              Я забираю Конни с собой. Пожалуй, поставлю его лучше где-то на полке, пусть будет.       

***

      В этом особняке так много комнат, и большинство из них не используется. Но эта горничная все равно убирает их, словно ей больше делать нечего.              Эта дверь мне очень знакома. В этой комнате ведь жила мама? Я захожу внутрь — и мои догадки подтверждаются: я узнаю эту кровать, эти стены, этот шкаф. Правда, теперь всё это такое пустое и бесполезное. Не пойму, они что, действительно оставили всё так, как было? Похоже, этот особняк застыл во времени на том моменте, когда похоронили её.              Я открываю тумбочку, в которой до сих пор валяются всякие безделушки. Они ведь теперь никому не принадлежат, я ведь не трогаю чужое, верно?              Среди всяких бумажек, книжечек и ручек лежит массивная книга, на которой коричневыми буквами написано «Фотоальбом». Это наш семейный альбом?              Я беру книженцию и сажусь на мягкий матрац, открывая её. Гладкие страницы шуршат под моими пальцами, когда я их перелистываю.              На первой странице — фотография всей нашей семьи. Вот папа стоит и улыбается, держит на руках, кажется, меня; слева от него — мама в своей любимой шляпке с бантиком; возле неё стоит Марсель, всем видом показывающий, что он уже взрослый, и брать на руки его уже не надо; вот стоит тётя Эвелин, рядом с ней — бабушка с дедушкой. Все стоят такие весёлые и счастливые, машут руками с фотографии. В углу фотографии дата: 15.06.1979.              Переворачиваю страницу. Вот папа с мамой. Молодые такие. Даниэль стоит в красивом парадном костюме, обнимает маму. А она стоит, словно принцесса из сказок, в пышном белом платье, с фатой на голове и букетом цветов в руках. Должно быть, эта фотография сделана в тот день, когда они поженились. Дата: 08.03.1974.              А эта фотография сделана в менее праздничной обстановке. Вот — кусок стены, больничная кровать, на которой сидит мама в обнимку с папой. В более-менее праздничной одежде сидит только Даниэль, на маме же только какой-то лёгкий балахон, из-под которого виднеется довольно крупный живот. Дата: 01.12.1974.              А уже на следующей странице у мамы вид почти такой же, как и на самой первой фотографии. Она выглядит уставшей, но всё так же ласково улыбается, прижимая к груди маленького ребёнка, завёрнутого в большой белый конверт. Дата: 07.12.1974. Получается, Марселю здесь только день от роду?              А на этой фотографии Марселю уже где-то года три, он удобно сидит на руках у папы, схватившись ручонками за воротник. Мама стоит рядом, придерживая левой рукой близ стоящую коляску, а правой — слетающую с головы шляпу. Стоят все на фоне особняка, на садовых деревьях пестреют разноцветные листья — должно, быть, на улице осень. Дата: 09.09.1977. Мой первый день рождения.              Я листаю страницы, рассматривая даты. Последняя — 27.05.1981. Помню, мы сделали её за несколько часов до трагедии. Вместе с ней мама зачем-то вклеила в альбом и эту несчастную открытку. Я не могу оторвать от фотографии свой взгляд: все стоят такие весёлые, радуются, улыбаются и, чёрт возьми, даже не подозревают, что совсем скоро произойдёт. И она тоже улыбается. Так мягко, так искренне, так нежно.              А затем — химерная смесь из малиновой ткани, металла, хрусталя и крови предстаёт перед глазами.       

— Мам, зачем ты оставила меня жить?

      Я закрываю альбом, прижимая его к груди. Я падаю на матрац, утопая в его мягкости. Это всё пустые воспоминания. Пустые эмоции. Холодные картинки, не способные уберечь тепло её любви и счастья. Эти стены больше не греют, их серость замораживает. И на этой постели я уже никогда не услышу согревающую мелодию маминой колыбели.       

***

      Зной, плавящий мозги, резко сменился сильнейшим ливнем. Большие капли падают на раскалённые стены, асфальт, землю, охлаждая их. Где-то вдалеке даже слышен гром. Ветер срывает плохо держащиеся листья с деревьев, поднимая их высоко в небо. Шелест листьев смешивается с шумом дождя, сливаясь в один бесконечный белый шум.              Промокнув до нитки, я успел кучу раз пожалеть о том, что не взял с собой ни зонтика, ни хоть какого-то дождевика. Мокрые волосы лезут в глаза, не давая нормально смотреть под ноги. Сняв мокрые и скользкие тапочки, я иду босиком по мокрому асфальту, шлёпая ступнями по лужам. Перспектива слечь с воспалением лёгких нисколько не пугает: плевать, что будет дальше.              Я петляю холодными каменными тропинками, всматриваясь в безмолвные лица на надгробиях. Куча имён с кучей дат — в этом месте время остановилось для всех этих людей. Везде все такие счастливые или серьёзные — наблюдают за тленным мирком живых, радуясь тому, что насущные проблемы уже не касаются их. Их земные страдания уже закончились, впереди — только вечный отдых и спокойствие.              Среди всех надгробных плит нахожу единственную нужную. Вокруг неё разрослись эти чёртовы розы, окутывая багровыми лепестками чёрно-белый портрет. На плоском камне высечены знакомые до боли в груди черты: смолисто-чёрные волосы, светлые глаза и ласковая улыбка.              — Не ожидала, что я приду, — вполголоса говорю я, — мам?              Я кладу на землю тапочки, подходя ближе. Стебли роз тихо шелестят, покачиваясь на ветру.              — Это я, — я говорю громче, — Натаниэль.              Дождь шумит в ушах, и я почти не слышу себя. По телу проходит крупная дрожь; я вздрагиваю, стряхнув с себя дождевые капли.              — Тебе, должно быть, неприятно оттуда видеть то, во что я превратился. — Я виновато опускаю голову. — Можно я спрошу кое-что?              Я всматриваюсь в ласковую улыбку матери. Холодный надгробный камень поглощает всё тепло, которое она источает.              — Мам, зачем ты оставила меня в живых? — Я говорю ещё громче, пытаясь перекричать дождь. Пытаюсь докричаться до неё, до небес, до кого угодно, лишь бы быть услышанным. Но замогильная тишина поглощает мой голос, мои слова, даже шум дождя, заполняя собой всё пространство вокруг меня. — Папе тяжело без тебя; он уже даже не похож на себя. И Марсель, он тоже, должно быть, скучает. А я, — я ненадолго замолкаю, и тишина окутывает меня, — я лишь доставляю всем проблемы. Я никому не нужен, мам. Так зачем же мне вообще жить? Может, всё было бы намного лучше, если бы меня попросту не было? Определённо, определённо. Так, может, ты поспешила с решением спасти меня, может, лучше всё шло бы так, как было предначертано судьбой?              Никакого ответа. Гробовая тишина прерывается шумом дождя. Срывается сильный ветрище, почти что сдувающий меня. Я хочу стать этими лепестками, которые ветер кружит в воздухе, хочу вместе с ними взлететь к небу, зацепиться за тяжёлые дождевые тучи и раствориться в холодном воздухе.              — Чёрт, я уже задницей чувствую, куда тебя заносит! — Голос Марселя громом среди ясного неба бьёт по барабанным перепонкам. — Ты что, остатки мозгов себе простудить хочешь?              Я оборачиваюсь. Марсель стоит под большим зонтом, удерживая его двумя руками, чтоб не улетел.              — Честно говоря, я тоже хотел заскочить сюда, пока есть возможность. — Старший подходит ближе, пододвигая меня к себе и пряча под зонтом от дождя. — Но, чёрт возьми, не в ливень же! — Он отвешивает мне несильный подзатыльник.               Капли стучат по непромокаемой ткани зонта. Марсель смотрит в одну точку, замерев.              — Помнишь, когда она с папой уезжала, всегда оставляла меня за старшего? Правда, единственное, что входило в мои обязанности тогда — нянчить тебя, но это была такая честь! Я чувствовал себя таким взрослым. — Он ухмыляется, задирая нос повыше. — А теперь я вырос. И ты вырос. И что я делаю? Правильно, всё так же нянькой бегаю за тобой.              Марсель перекладывает зонт в правую руку, приобняв меня левой.              — А кто, если не я? — Он всматривается в надгробие, словно ищет ответ. — Я ведь опять остался за старшего. Взрослым чувствовать себя, конечно, уже не так прикольно, но как бы там ни было… — Марсель бросает мимолётный взгляд на меня, и снова на надгробие. — Я присмотрю за ним, мам.              Минута тишины длится целую вечность. Мне кажется, словно я уже успел с головой утонуть в ней, но брат дёргает меня за руку, возвращая к скучной реальности.              — Так к чему это я? Пошли домой, греться будем. — Марсель резко начинает тащить меня к выходу, и я в последний момент успеваю взять в охапку тапочки, шлёпая всё так же босиком.       

***

      Солнце зашло за горизонт, так и не показавшись из-за облаков. Ночное небо чёрное из-за туч, ни одной маленькой звёздочки не видно. Я в который раз зашториваю занавески, хоть уже и без надобности.              Я лежу в кровати в уже сухой одежде, всё такой же милой и кукольной. Когда я последний раз носил такую рубашку с коротким рукавом? Довольно опасно расхаживать в ней: все порезы напоказ. Такие шрамы не спутаешь с обычными царапинами от когтей собаки или кошки. У кого-то да возникнет вопрос, что не так с моими руками. Наверное. Я царапаю ногтем один из старых, почти затянувшихся порезов. Ничего не чувствую. Их так много, они окольцовывают руку багровыми нитями, бросаясь в глаза на фоне болезненно бледной кожи. Отвратительные порезы. Отвратительные руки.              — Ты вспоминаешь прошлое, но не смотришь в будущее. — Кассандра сидит на столе, отрывая лепестки от роз. — А ведь идти-то тебе вперёд, а не назад.              — Да какое там будущее. — Даже потолок сейчас будет лучшим собеседником.              — Думаешь, у тебя нет будущего? — Лёгкий смешок. — Глупыш, у всех оно есть! А вот то, что оно не наступит — уже другое дело. Прошлое не вернуть, будущее не притянуть. Всегда будет длиться скучное настоящее, растя-ягива-аясь, — протягивает она, почти зевая.              — В прошлом было хорошо, в будущем будет хорошо. — Я переворачиваюсь, утыкаясь лицом в подушку. — А в настоящем плохо. И настоящее будет длиться вечно.              — Но ведь никуда ты от него не денешься, — Кассандра смеётся, — таковы правила этой реальности. Тебе остаётся лишь быть послушным человечком и следовать этим правилам. Ну и надеяться на будущее, как и все люди.              

— Вдруг в этом будущем есть что-то интересное. Мало ли.