«Почему я не умер тогда?»
В комнате до тошноты пахнет сигаретами и алкоголем. И пусть хлипкое окно открыто настежь, ничто не может выветрить этот въевшийся в стены запах. Но он упорно пытается не давиться, ведь видит, что мама готовила квартиру к его приезду. А труд родителей надо уважать.«Почему я не могу быть хорошим мальчиком и делать всё так, как мне говорят?»
Старые ножницы скрипят и не каждый раз ровно отрезают волосы, но Агнесса всё равно продолжает равнять ими отросшие голубые локоны. — Ай-ай-ай, как оброс. Ну как тебя такого людям показать? — причитает она. А в ответ тишина. Мальчик сидит на стуле молча и неподвижно, совсем как в детстве. Но тогда ему ещё подкладывали книжек на сидение, чтобы до маленькой головушки можно было достать, а за хорошее поведение обещали после стрижки конфеты. — Ну ничего, сейчас мама приведёт тебя в товарный… — женщина на миг запинается, — толковый вид. Будешь как новенький. Кажется, ответ ей не особо нужен. Она говорит это в пустоту, самой себе, но точно не сидящему перед ней сыну. Словно тренируется на манекене перед тем, как стричь живых людей. — Мама всегда делала тебя красивым, помнишь? — Тишина. Но в этот раз Агнесса хотя бы желает что-то услышать. — Не помнишь, нет? — …Не помню.«Хочу забыть всё. Тогда оно исчезнет из моей головы, и мне больше не будет так больно».
— Ну как же так? — Она качает головой, вскидывая брови. — Забыл маму? И что, и папу забыл? — Забыл.«Но почему не получается?»
Женщина громко вздыхает, явно недовольная ответом. — Кхм, доктор говорил не ругаться… Ты однажды обязательно вспомнишь, правда? Просто время ещё не пришло. И, знаешь, тебе необязательно всё помнить. Достаточно знать, что мама с папой о тебе позаботятся, правда? — Она пытается звучать ласково и непринуждённо, но инструмент в её руках окончательно сдаёт позиции, заставляя её на миг вспыхнуть злостью и дёрнуть непослушный голубой локон. — Тупые!.. Погоди, я сейчас найду другие ножницы. Старые ножницы со звоном падают на пол, и Агнесса идёт рыться в тумбочке, не обращая на них больше внимание. Хаос на полках поглощает женщину, выветривая из головы мимолётную злость. Набрав в лёгкие побольше воздуха, она пытается вернуть себе вселенское спокойствие и продолжает разговор: — Но, знаешь, папе с мамой тоже нужна твоя помощь… В семье все помогают друг другу, да? Мы ведь уже не такие, как в молодости, деньги нам даются трудно… а у тебя ещё всё впереди. У тебя работа была, помнишь? Не хочешь вернуться? — Как вовремя она отвернулась, чтобы не видеть, как у сына дёрнулся глаз. — Тебе не сложно, а нам такая помощь будет. Мимолётную неловкую тишину прерывает скрип — половицы выгибаются под стулом, пока мальчик медленно с него встаёт. Он сбрасывает с плеч полотенце, пусть даже стрижка ещё не сделана ещё даже наполовину. Но Агнесса в упор ничего не замечает, и дальше щебеча заученные реплики. — Тебе же наверняка только на пользу пойдет. Может, вспомнишь что-нибудь… — Она запинается, когда ощущает на своих плечах руки сына. — Ты чего? — Ты знала, кем я работаю?«Она знала, кем я работаю».
— А, гм, я… — Агнесса внезапно теряется в ответах, не готовая к подобному вопросу. Плохо подготовилась. — Сыночек, я… Её оправдания прерывает смех. Дети смеются звонко и чисто, взрослые — громко, но сдержанно. Но кто смеётся так нервно и отчаянно? — Ты не подумай, я… — она и дальше оправдывается, но на её шее уже сцепляются тонкие пальцы. — Ч-что ты… — И ты, и папа всё знали! С самого начала всё знали! — Между смехом прорывается громкий вскрик. — Неправда!.. — Агнесса в панике хватается за пальцы на шее, пытаясь высвободиться, но хватка становится крепче с каждой секундой. — Вы знали — и согласились! Зачем вы это сделали?!«Почему, мама?»
Женщина ещё пытается что-то сказать, но теперь получается только глотать ртом воздух. Чужие руки сдавливают шею так туго, что ещё немного — и та начнёт трещать и крошиться, а голова отлетит в сторону. — Почему ты заставляешь меня проходить через это снова? Я ещё сделал недостаточно? Меня недостаточно?! — говорит он быстро и на одном дыхании, устремив на мать испуганный взгляд. — Я ведь так сильно старался! Я всё делал ради тебя, я всё терпел ради тебя — разве этого всё ещё мало? Мало, мама, мало?! Что мне ещё сделать? Сколько мне ещё сделать? Она уже едва что-то слышит: в голове лишь напряжённый писк и острое желание выжить во что бы то ни стало. Её глаза судорожно осматривают всё вокруг, едва не выкатываясь из орбит. Взгляд мутнеет, и она начинает шерстить по тумбе руками, пока не натыкается на что-то достаточно тяжёлое. Вкладывает последние силы в удар и… Свобода. Оба валятся на пол. Агнесса срывается на громкий кашель и в то же время пытается нахвататься воздуха. Всё в её голове смешалось настолько, что она уже даже не обращает внимание на лежащего рядом сына. — Гадкий пиздюк… — Адреналин глушит любые её наставления самой себе. — Я ведь хотела с тобой по-хорошему!.. — Мама… — Он поднимается с пола, невзирая на боль в голове, и нащупывает под собой забытые ножницы. — Почему ты не любишь меня? — Да ты… — В ответ она лишь рвётся по привычке поставить отпрыска на место, но быстро умолкает, когда тот делает первый шаг навстречу ей, угрожающе сжимая выброшенную ею утварь. В голове сразу мелькает отрезвляющая мысль: что у парикмахера непригодный инструмент, в руках сумасшедшего — опасное оружие. — Н-не подходи. Но вряд ли его сейчас остановит хоть какой-то запрет. Парень надвигается медленно, словно это даётся ему с трудом, но явно не планирует останавливаться. И от этого в жилах Агнессы стынет вся кровь. Жалкое человеческое нутро резко цепляется за желание жить, и женщина срывается с места, пока ещё есть путь для побега. — Помогите! Сын выжил из ума! — Женщина выбегает из тесной квартирки в коридор, вопя о помощи как можно громче и надеясь, что хоть кто-то её услышит. — Фели-икс! Крик отбивается от облезлых стен и эхом катится по лестничной площадке. Но поблизости нет никого, кто услышал бы его: в разгар рабочего буднего дня едва кто засиживается дома. А если кто-то и остался, то явно не выбежит на помощь прямиком в передрягу. В панике Агнесса оглядывается назад, понимая, что телефон, чтобы вызвать помощь, остался позади — и теперь возвращаться за ним уже поздно. Пошатывающаяся с бока на бок фигура неумолимо надвигается, почти наступая на пятки. Ещё немного — и бежать будет некуда. Женщина бросается к лифту и судорожно несколько раз подряд жмёт кнопку вызова, но тот по обычаю кем-то занят или болтается с этажа на этаж полупустым. Потеряв ещё несколько секунд драгоценного времени, Агнесса бросает гиблое дело и мчится на волю уже по лестнице, перепрыгивая по несколько ступеней за раз. До тех пор, пока это ей не вылезает боком: ноги неудобно становятся на самый край, и она неуклюже валится вперёд, скатываясь по оставшемуся пути вниз. — Бля-ядь… — Лишь после того, как падение закончилось ударом о железную трубу мусоропровода, Агнесса приходит в себя. Тело уже не хочет слушаться, а потому она остаётся валяться на полу, словно забытый мешок с отходами. Горький смех позади становится всё громче, и ей не остаётся больше ничего, кроме как подхватить его дрожащим от паники голосом. Она поднимает на сына взгляд, сглатывая ком в горле, и отчаянно шепчет: — Прости меня. Прошу, сыночек, прости… Но оба прекрасно понимают, что для извинений уже слишком поздно. В конце концов, над ней уже стоит не закинутый ею сын, а тот, чьи руки дрожат от желания поквитаться за всё. Своего сына она уже давно загубила. А сейчас просто пришло время ответной услуги. — Не убивай меня. Я же твоя мама… Ты не можешь! Прошу! Агнесса говорит всё сбивчивее и переходит на вскрики, отчаянно пытаясь спастись. Но он уже совсем рядом и замахивается, не слушая.— Не убивай!
«Почему ты не любишь меня?»
***
Я нехотя открываю глаза. Снова странные сны и снова провалы в памяти. Я не помню, как оказался в палате вчера вечером. Хотя, по правде говоря, не помню так же, чтобы куда-то выходил. И встречал ли кого?.. Что вчера вообще было? И какое вчера было число? Голова почему-то ватная. Пожалуй, не стоит нагружать её попытками вспомнить вчерашний день. Лучше подумать, есть ли смысл жить сегодняшний. По привычке поворачиваюсь и окидываю взглядом соседнюю койку. Её безжизненность и пустота становится уже обыденностью. Кажется, что на ней никто никогда и не лежал, а прогнулась она лишь от веса времени, которое вообще существует в этой больнице. А может, так и есть?.. Сложно верить в то, что кто-то вообще существовал, когда нынешний момент создаёт впечатление, что все мои воспоминания — лишь выдумка. Но всё же какая-то нить связи с прошлым ещё осталась. Последнее доказательство, что хоть в чём-то я прав и не спятил. Сигарета. Та самая. Вот она, лежит припрятанная возле подушки. Но почему у меня ощущение, что её там быть больше не должно?.. Мозг снова играет со мной в эти дурацкие игры. Придётся пожаловаться на него доктору Лэнтису, наверное.***
Из окна кабинета так удобно наблюдать за тем, как падает первый снег. Снежинки кружатся в легком вальсе, подхватываемые дуновением ветра, и то и дело поодиночке едва слышно стучатся в стекло. Словно предлагают выпорхнуть и присоединиться к их танцу в невесомости. Доктор всё так же сидит на своём месте за столом, размеренно что-то чиркая в моей карточке. Спасибо хоть на том, что больше не донимает разговорами, которые мне наскучили ещё пару десятков минут назад. Как жаль, что до тех пор, пока я пришёл к нему на терапию, я напрочь забыл, что мне снилось. Не смог даже пожаловаться толком. Мистер Лэнтис так низко склоняется над листом, что вот-вот наткнётся носом на колпачок своей металлической ручки. Так грузно выдыхает, словно вот-вот провалится в транс. Как бы ни была всегда идеальна его внешняя картинка, но сейчас даже он не в силах спрятать свою усталость. Кажется, кто-то долгое время не спал. Мы сидим в полной тишине, прерываемой лишь размеренным цоканьем часов на стене. Врач откладывает в сторону ручку и карточку, намереваясь что-то сказать, но его и без того тягучую речь прерывает стук в дверь. — Можно? — Ещё до того, как доктор успевает сообразить ответ, человек по ту сторону открывает дверь. В извечно светлом и насыщенном тёплыми цветами кабинете появляется черно-белая клякса. Смолистые, будто вороньи перья, но с выбивающейся из причёсанной шевелюры седой прядью волосы; накрахмаленная тёмная рубашка, прикрытая до ослепления белым халатом; строгий взгляд чёрных глаз почти что неестественно бледное с сероватым оттенком лицо — грозный мужчина одним только видом омрачает атмосферу так, как не смог бы даже я. Но мистер Лэнтис, кажется, очень даже рад видеть своего коллегу. — Аврелий! — Доктор оживлённо поднимается с места, отложив усталость на второй план. — Чем могу помочь? Так вот вы какой, господин де Вильфор. — Я ненадолго, не беспокойтесь. — Мужчина подходит ближе к столу и вручает приятелю какие-то бумаги. — Просто хочу, чтобы вы ознакомились. — Заинтриговали. — Доктор изгибает губы в лёгкой усмешке. На некоторое время в кабинете снова воцаряется тишина. В этот раз более гнетущая, чем когда-либо. И ещё больше нагнетает ситуацию медленно сползающая с лица улыбка доктора Лэнтиса, пока его глаза внимательно изучают содержание документа. — Аврелий, нет, — строго отчеканивает он, закончив с чтением. — Да. — Тот даже не движет ни одной мышцей на лице, совершенно не воспринимая отказ. — Нет. — Доктор издаёт нервный смешок, мотая головой. — Я не даю на это согласие! — Мне оно и не нужно. Я лишь ставлю вас перед фактом. — Ответственность за неё несу я, и я не позволю вот этому вот случиться. — Увы, но официально это нигде не указано. — Де Вильфор забирает бумаги обратно, приложив немного силы, чтобы выдернуть их из рук товарища. — Вы… Вы обещали отдать её кому-то другому! — Даже Мистер Лэнтис теряется в аргументах под таким напором. Да этому мужчине бы тюремным надзирателем быть, а не психиатром. Впрочем, от мест не столь отдаленных лечебница мало чем отличается. — Я внимательнее изучил клиническую картину и решил, что остальные в этом случае будут бессильны. Да и, скорее всего, никто другой и не возьмётся. — Аврелий прячет документ за спиной для большей сохранности. — Ну уж нет, только не ваше старомодное варварство. — Проверенная годами практика, — поправляет де Вильфор, хмыкая. — Неужели вы не доверяете мне и моей компетентности? — Скорее пытаюсь сказать, что выздоровление у вас даётся, кхм, большой ценой. — Доктор прищуривается. — Зато под вашей эгидой оно будет откладываться всю жизнь. Такую судьбу вы ей хотите? — Прошу вас, не встревайте в это, Аврелий. — Не вижу причин. Как и не вижу смысла вам так противиться, Рафаэль. Вы ведь всегда были не против подобных авантюр. — Но не тогда, когда в эти авантюры втягивают родных мне людей. — Доктор Лэнтис издаёт протяжный вздох, всё же оставаясь спокойным. — Поговорим об этом немного позже, договорились? У меня так-то пациент. Надо бы сначала отпустить. Де Вильфор наконец обнаруживает меня на кушетке, бросив беглый взгляд по комнате. Затем понимающе кивает и направляется на выход, но как только успевает коснуться ручки, как в кабинет без стука врывается ещё кто-то из медперсонала. — Доктор Лэнтис! Доктор Лэнтис! — Медсестра заглядывает в комнату. — Там этого вашего привезли. — Моего? — Врач с долей недоумения вскидывает брови. — Ну этого, как его… Ваш который. — Тринадцатый, стало быть, — предполагает де Вильфор. — Я же говорил, что ваша жадность вам боком вылезет, Рафаэль. — Благодарю за замечание, Аврелий, но в данной ситуации оно никак не поможет. — Доктор Лэнтис в спешке поворачивается ко мне и виновато улыбается. — Видите, Натаниэль, никак не позволят нам закончить. Я без лишних слов киваю и поднимаюсь, направляясь к выходу. По правде говоря, мне хотелось уйти ещё когда в комнате нас стало трое. Чем больше людей, тем тяжелее становится на душе. Я отхожу совсем недалеко от кабинета доктора, как в другом конце коридора мелькает знакомая фигура в окружении двух санитаров. Действительно Тринадцатый. Вот только кто его так по-дурацки постриг?..***
И всё вернулось на круги своя. Тринадцатый снова лежит рядом, как ему и положено. Разве что руки с ногами теперь плотно привязаны к койке полотенцами, чтобы не буянил. Можно было бы даже сказать, что всё выглядит так, словно он и не пропадал вовсе, вот только по нему видно, что вряд ли он отпустит произошедшее за стенами лечебницы. Он смотрит в потолок и совсем редко моргает. Но его взгляд не пуст, как обычно, а даже наоборот, наполнен десятками различных эмоций одновременно. В серо-голубых глазах пляшут блики от холодного зимнего солнца, но только на поверхности, словно боясь упасть в вопящую громким криком бездну души, которая скрывается прямо за радужкой. Он словно вот-вот разразится громким рыданием, но обилие транквилизаторов в организме едва даёт ему проявлять какие-либо эмоции. Неожиданно для меня самого в голове появляется мысль, о которой я уже и позабыл. Но то, что я вижу сейчас, так не вовремя достаёт из головы различные воспоминания, повреждённые, словно старые кассеты. Во рту почему-то появляется сладковатый привкус корицы, а пальцы словно ощущают слой меловой крошки. Как странно. — С возвращением, Каэль, — вылетает само собой из моих уст. — Не называй меня так, — едва слышно огрызается он, — так зовут только неудачников. А я… Я не неудачник. Я лишь пожимаю плечами, не решаясь спорить. — Когда я попал сюда впервые, я действительно не помнил своего имени, — внезапно продолжает друг, тратя на разговор все оставшиеся силы. — Доктор пытался звать меня, но я не откликался ни на одно из имён, которые он произносил. Он наклонился ко мне и спросил, как ему ко мне обращаться, чтобы я понимал. А я сказал, что не знаю. И правда ведь не знал. Тогда он сказал: «Знаешь, какое сегодня число? Тринадцатое. И палата, в которой ты будешь лежать — тринадцатая. А ещё на часах через минуту будет час дня. Может, это знак?» И тогда я решил, что быть цифрой среди имён мне пойдёт куда лучше. — Вот как. Но это ведь чёртова дюжина. — Пусть даже у меня силы ещё есть, но поддерживать разговор становится трудно. Хочется лишь слушать. — Удача и так всегда обходила меня стороной. — Он лишь смеётся, но смех его глухой, словно из бочки. Я поднимаюсь со своей койки и пересаживаюсь на соседнюю, хотя обычно всегда было наоборот. Почему-то хочется быть ближе. Может, так ему не надо будет тратить много сил на то, чтобы я его услышал. — Ты вот скажи мне, Натаниэль, как так всё вышло? — Тринадцатый переводит взгляд на меня. — А откуда мне знать? — пожимаю плечами я. — Я такой же сумасшедший, и в дурке мне самое место. — И то правда. Просто мысли в голову лезут всякие… а я их пытаюсь переболтать. — Он издаёт смешок. — И получается? — Не очень. Тринадцатый вздыхает, прикрывая глаза. За внешним спокойствием наверняка скрывается самый настоящий сундук Пандоры, доверху заполненный отвратными эмоциями. — Зачем же я это сделал? — Сделал что? — переспрашиваю я. — Я ведь не хотел этого, — продолжает сосед, пропуская мимо ушей мой вопрос, — не хотел, честно. Но когда меня отпустило, она уже не дышала. — Вот как… — Кажется, я начинаю понимать.У любви и ненависти один исход.
— Всю жизнь я делаю то, что не хочу, вот умора. — Он снова хрипло смеётся. Но радости этот смех не приносит. — Всю жизнь я… Ай, забудь. Я и умереть толком не смог. Сплошной анекдот, не находишь? — Несмешные анекдоты ты травишь. — Я опускаюсь на пол, опираясь затылком о прохладную койку. — И правда не смешно. — Смех резко умолкает. — А в чём же тогда смысл? Что же за грех я такой совершил, чтобы такое заслужить? — Родился, должно быть, — отвечаю я. — Говорят, человек грешит от самого рождения. — Ты прав, ты прав. Не надо было мне рождаться. В палате повисает тишина, словно подтверждающая все сказанные слова и в то же время уносящая их в небытие, отнимая возможность продолжить этот разговор. — Знаешь, Натаниэль, мне стоило бы извиниться. Мне всё ещё так стыдно перед тобой и твоей семьёй… — Тринадцатый внезапно заводит новый разговор, в этот раз неся какую-то околесицу. — Кем? — В голове почему-то внезапно пусто. Как бы я ни пытался вспомнить родню, всегда натыкаюсь только на какие-то зияющие дыры в воспоминаниях, словно кто-то проткнул мой мозг ножницами. — Перед«На самом деле я никогда не хотел умирать».