Тупик для каждого из них.
***
— Давай, принцесса, не будь такой лентяйкой. За это дают целый лишний раз выйти покурить! — Мне и курить-то нечего. Эта кладовка тесная, словно деревянный макинтош, а качающаяся на одних лишь проводах тусклая лампочка всё равно едва её освещает. Компания ничуть не лучше: Тринадцатый, играющийся с раскладным ножиком, и несколько мешков картошки с тошнотворным запахом погреба из заднего двора. Кажется, к сегодняшнему ужину я не притронусь вовсе. — Это и есть их прославленная трудотерапия? — хмыкаю я, сжимая в руке картофелину и не имея ни малейшего понятия, с чего вообще начинать. — Бес его знает. — Тринадцатый пожимает плечами. — Не знаю, чем оно может помочь, но когда тебе доверяют такое дело, то, считай, ты как в лотерею выиграл. — То есть, я ещё и благодарен быть должен. Я пытаюсь повторять за соседом, коряво срезая полоски грязной кожуры. Получается ужасно. Но качество работы мало кого здесь волнует — главное, чтобы было сделано к обеду, иначе повариха засунет в свою огромную кастрюлю нас. — Вот бы мне ещё что-то поручили. — Приятель энергично чистит овощи один за другим, словно стараясь поставить рекорд. — Может, тогда разрешат маме с папой позвонить. Спрошу, когда они приедут. Почему-то закололо во лбу. Словно какая-то фантомная шишка болит и чешется. А, точно, стул. Или не было никакого стула? Впрочем, какая разница. Лучше не гневить судьбу и психа с ножом в руке. — Что, хочется домой? — спрашиваю я сухо и безучастно. — А кому бы не хотелось? — отвечает он и даже выдаёт какое-то подобие улыбки. — А вдруг дома нет ничего хорошего? — вырывается само собой. Зачем я поднимаю эту тему? — Как это — ничего хорошего? Там мама с папой. Нет, я знаю, к чему это ведёт. Пусть воспоминания и туманны, а понимание ситуации и вовсе ушло в минус, но я хорошо помню, что тогда было. И от этого услышанные слова отдают противной гнилью на языке.Я делаю это лишь ради тебя.
Рука крепче сжимает кухонный нож, который почему-то кажется куда тяжелее, чем до этого. Я поднимаю его повыше, примеряюсь, а затем крепко цепляюсь за спутанные светлые волосы, чтобы удержать голову на месте. И, прежде чем у него появляется возможность спохватиться и увернуться, вонзаю нож в первое попавшееся место на лице. Жуткий вопль. Кажется, тусклая лампочка сейчас треснет от таких звуков и оставит нас в кромешной темноте. Но меня сейчас не волнует ни звук, ни картинка. — Переболит. Я бросаю на пол свой ножик и подбираю тот раскладной, который Тринадцатый выронил. Сажусь обратно на табуретку, беру картофель из мешка и чищу. Надо же, у меня получается даже. Проходит какое-то время, прежде чем хоть кто-то реагирует на крики из кладовки. Не на шутку разъяренная санитарка влетает внутрь, готовая отвесить каждому из нас по подзатыльнику, но как вкопанная застывает на пороге, как только её блеклые рыбьи глаза замечают лужу крови на полу. М-да, Тринадцатый здорово насвинячил. И тут к назойливому шуму присоединяется и визг этой тётки, на который сбегается ещё больше персонала — вплоть до врачей. Надо игнорировать. Я просто чищу картошку. — Что тут стряслось?! — Чья-то крепкая рука подхватывает меня за шиворот и поднимает, будто я и сам не более чем полупустой мешок с картошкой. — Он игрался с ножом. Я говорил ему, что это опасно, — пытаюсь я оправдаться. — Он сам это сделал? — Сам. Кажется, их не особо-то и волнует правда: они даже не удосуживаются продолжить расспрос, а лишь пинком выгоняют из кладовки, чтобы я не мешался у них под ногами. А ведь я еще не дочистил полмешка. Неважно, что теперь будет. Меня даже не волнует то, что Тринадцатый может меня выдать, как только у него появятся силы хоть на одно слово. Впрочем, что-то мне подсказывает, что он этого в любом случае не сделает. В конце концов, наша дружба строится на том, что мы взаимно друг другу причиняем вред. Я впервые чувствую, что моя совесть чиста. Словно я замолил все грехи и прямо сейчас готов быть причисленным к лику святых, или, может, сразу вознестись на небеса. И это притом, что у меня в принципе никогда не было совести. Становлюсь как можно дальше, чтобы ещё немножко понаблюдать. Суматоха всё ещё не утихает: все словно заразились бешенством, крича друг на друга и суетясь. Забавно смотреть, как эти люди брезгуют замараться в крови, хотя каждый день ковыряются в куда более гадких по составу человеческих умах. Шум прекращается лишь тогда, когда всю эту компанию встречает доктор Лэнтис. Ну конечно, кому же ещё под силу заставить всех заткнуться и робеть от своего непрофессионального поведения… Да и первая медицинская ему даётся куда лучше. Теперь я могу быть уверен, что Тринадцатый в надёжных руках. Впрочем, не то чтобы меня это особо интересовало.***
— Зачем ты это сделал?.. Тринадцатый уже который день едва находит силы подняться. Пожалуй, если бы не осуждающие ядовитые взгляды медсестер, он бы в принципе из палаты не вылезал. Надо же, обычно силищи хоть отбавляй, а тут так расклеился. — Ответь мне, Натаэль. Прошу. Я сижу в изголовье его койки, нагло отбирая место у скомканной подушки. Аккуратно вытягиваю тонкие светлые волоски, запутавшиеся во множестве слоёв бинта. Пострадал только глаз, а замотали едва не половину лица. Наверное, для профилактики. — Натаниэль. Не хочу отвечать. Это в любом случае ничего не даст. Вряд ли он поймёт меня, если я скажу правду. А если солгу, то ситуация тем более не станет легче. Так в чём же тогда смысл? Я наклоняюсь ближе к его лицу, пытаясь рассмотреть эту его странную слабую эмоцию. Это не злость, не ненависть, даже не обида. Он смотрит на меня устало, но пристально, всё ещё ожидая ответ. А я не хочу отвечать. — Переболит, — отчетливо шепчу я ему на ухо, на что в ответ получаю лишь тихий смешок. У тебя имя неудачника. Пусть даже ты не хочешь быть таковым, но оно въелось в тебя подобно паразиту. Ты забыл его, решил оставить позади и идти дальше с какой-то дурацкой кличкой, которая лишь сильнее всем намекает, что ты соткан из неудач. И всё, что ты сможешь сделать, когда выберешься отсюда — в который раз пожалеешь, что родился. Учинишь какую-то херню, а потом будешь спрашивать себя, зачем вообще так поступил. Веришь всем, кроме себя, и вверяешь свою жизнь в чужие руки, которые ещё более кривые, чем твои собственные. Неудачник с волосами цвета неба. — Это не ответ, — Тринадцатый хмыкает, а затем лишь с тяжелым вздохом отворачивает голову, пытаясь не задеть забинтованную часть. — Ладно, я понял. У тебя обострение, да? Немножко запоздалое. — Наверное. — Я поднимаюсь с койки, отчего его голова лишь сильнее западает набок. — Ты куда? — Куда-то, — задумчиво протягиваю я, уже сжимая ручку незакрытой двери. — Ещё не придумал. — Передай медсестрам, что обезболивающее уже выходит. Глупо полагать, что я вот так вот подойду к кому-то из персонала и осмелюсь хоть что-то им сказать. Только озвучить эту мысль Тринадцатому я так и не смог. В коридоре пусто. Кажется, дежурные ушли на обед. В кои-то веки они додумались есть не на своём посту, чтобы потом не пришлось ещё час вынюхивать запах их домашней стряпни. На их столе сущий беспорядок: куча всяких бумаг, покосившиеся набекрень стопки из медицинских карточек, две чашки с остывшим чаем (стоят тут, наверное, ещё с утра), пустая упаковка из-под печенья и держащийся на честном слове календарь в самом углу стола. Это может значить лишь одно: сегодня на посту самые ленивые и болтливые женщины во всей лечебнице — спать не будет никто. Я осторожно подхожу ближе, немного опасаясь, что этот бардак может в любой момент разинуть пасть и поглотить меня в свой необъятный желудок. Поправляю бедный календарь, что вот-вот свалится с угла стола. Как странно: последний раз, когда я смотрел на дату, определенно была уже вторая неделя декабря, а тут дни помечены ручкой только по шестое число. Получается, сегодня шестое декабря? Но ведь шестое уже было. Или оно было в предыдущем году? Я тут нахожусь уже год или всего несколько месяцев? Я запутался. К черту этот календарь. Отодвинув его подальше, я перевожу взгляд на другие вещи на столе. Как же много тут бумажного хлама, который ждёт, что кто-то найдёт ему нужное место. Формуляры, эпикризы, просто какие-то напоминания на листочках в клеточку… Медицинские карты. Сложенные в хаотичном порядке, они похожи на список действующих лиц какого-то спектакля в театре абсурда. Некоторые заполнены лишь наполовину, в некоторых кто-то пытался скрыть помарки с помощью замазки, но на пожелтевшей бумаге белые пятна лишь привлекают еще больше внимания. Окинув взглядом строчки с именами больных, я замечаю одно знакомое. Осторожно вытаскиваю карточку из стопки, придерживая рукой с другой стороны, чтобы все не завалилось. Теперь можно и рассмотреть получше.МЕДИЦИНСКАЯ КАРТА
стационарного больного
Дата и время поступления: 03 декабря 1991 г. 03:25 Дата и время выписки: Отделение: № 3 (для женщин) Палата № 8 1. Имя, фамилия: Александра Май 2. Пол: ж 3. Возраст: 25 лет Остальная часть карточки, включая диагноз, остаётся пустой. Видимо, её забросили заполнять сразу же, как только появилась такая возможность, и больше даже не пытались. В углу виднеется темный полукруг — когда-то на неё умудрились поставить кружку. Почему-то от этого куска бумаги исходит странный холодок. Под пальцами ощущается легкая шероховатость, словно лист покрыт инеем, которого не видно. Холодно. — Кассандра… — задумчиво протягиваю я себе под нос. Да, её имя имеет как раз такой же эфемерный холод. И немного терпкое на языке, словно остывшие листья в чашке, где раньше был чай. Тьфу, гадкий привкус. — Откуда ты знаешь это имя? Я отчётливо ощущаю на себе чей-то взгляд. Колючий, холодный и цепкий, словно терновый венок, он сжимает мою голову в крепкие тиски. Все мысли оказываются придавлены тяжёлым камнем где-то на дне черепной коробки. Абсолютная пустота. Наверное, это то, что ощущает жертва в тот миг, когда оказывается в пасти хищника или капкане охотника. Я медленно поворачиваю голову и в гробовой тишине почти слышу, как похрустывают шейные позвонки подобно ржавым шестерням. Высокая фигура, согнувшись в три погибели, нависает надо мной, заслоняет собой холодный свет лампы и равняется со мной глазами, чтобы я точно не мог смотреть куда-то ещё. У этих глаз тусклый алый оттенок, а зрачки мутные, словно запотевшее стекло, но почему-то взгляд все равно получается резким и четким. Приходится проморгаться, лишь бы избавиться от неприятного ощущения, словно мне в глазные яблоки вводят по игле. А доктор Лэнтис смотрит и не моргает. Я даже не сразу узнаю его, ведь без улыбки он и вовсе на себя не похож. Губы напряженно сжаты, уголки рта опущены, вместо привычных ямочек на щеках лишь болезненная синева просвечивающихся вен. Всё лицо бледное, словно присыпано мелом. Такое ощущение, что перед ним стою не я, а призрак умершего жуткой смертью. Или же я уже и вправду настолько осунулся, что похож на привидение?.. — Вы что-то говорили, доктор? — спрашиваю я вполголоса. Доктор наконец закрывает глаза, и странное чувство давления на голову пропадает. На его лице появляются первые намеки на улыбку, а затем он глубоко вдыхает. Теперь он такой же, как и всегда. — Я лишь интересовался, что у вас в руках… — М-р Лэнтис тянется к медицинской карточке, которую я в приступе оцепенения успел помять. — Позволите? — Не позволю. — Кто-то грубо выхватывает медкарту из моих рук аккурат у доктора перед носом. — Я её как раз и искал. — Де Вильфор? — с легким удивлением спрашивает врач. — Вы ожидали кого-то другого? — Просто непривычно видеть вас здесь, — оправдывается он, а затем, прочистив горло и выпрямившись, тихо добавляет: — Зачем же так подкрадываться? — Вы ничем не лучше, Лэнтис. — А коллега дельную вещь говорит. — Проехали, — пытается замять разговор доктор. — Говорите, вам нужна эта карточка… Позволите поинтересоваться, с какой целью? — Вы бы не совали нос не в своё дело. — Судя по тому, как м-р Лэнтис сморщил нос, такой ответ его не устраивает. Но де Вильфор и бровью не ведет. — Я имею право знать. Оба умолкают, словно ошарашенные наглостью друг друга. М-да, встретились два барана — и каждый ни взад ни вперед. И я по воле случая снова зажат между их рогов, даже если никому нет до этого дела. — Знаете, раз уж о ней зашла речь… — Де Вильфор проходится глазами по полупустой карточке, хмурясь. — Судя по тому, что я слышал, ваша… кхм, пассия здесь бывает примерно раз в месяц на протяжении года как минимум. Но записей о её лечении я нашёл гораздо меньше. Соизволите объяснить, Лэнтис? — А вот теперь уже вы суёте нос куда не надо… — едва разборчиво бормочет тот сквозь зубы, поправляя воротник рубашки. — Никогда не перестану удивляться тому, какие кретины здесь работают. — Аврелий морщит нос с особой брезгливостью. — И среди этих лентяев Батчелор была выше всех. — Она просто была женщиной расчётливой. Александра ведь здесь более чем на неделю никогда не задерживалась. К чему тогда лишняя бумажная волокита? — Доктор Лэнтис ненавязчиво тянет руку к карточке, пытаясь её забрать. — Она в любом случае скоро уедет. — Это уж я буду решать, когда она уедет. — Де Вильфор убирает документ подальше от своего загребущего коллеги. — Пока я не разберусь с тем, что же провоцирует столь частые рецидивы и что с ней на самом деле происходит, она точно никуда не пойдёт. — Кажется, вы кое о чём позабыли. — Лэнтис недовольно хмурит брови, понижая тон. — У нас был уговор. — Я сказал, что всё будет зависеть от её состояния. Ваши прихоти здесь никакого веса не имеют. — Де Вильфор, — произносит доктор с нажимом, взывая к совести. — Даже не пытайтесь, — отрезает тот. На лице м-ра Лэнтиса на миг мелькает какая-то нераспознаваемая эмоция. Сложно понять, выводит ли его этот разговор из себя, или же он просто воспринял это как открытый вызов. — Вы меня послушайте, де Вильфор. Александра, она… она отнюдь не сумасшедшая, — говоря уже куда более ласково и заигрывающе, он не бросает попытки отстоять свою точку зрения. Таких упрямцев ещё надо поискать. — Она просто девушка особенная, и… — Да-да, особенная, это уже все знают. — Голос де Вильфора внезапно становится куда жестче, а сам он кажется ещё более хмурым, чем до этого. — Мы все ведь её скрытого таланта не понимаем, да? Она такая звезда — нам, такому сброду, не дотянуться. И вообще, вокруг этой маленькой леди только и крутится мир!***
Тринадцатый лежит на том же месте неподвижно, рассматривая трещины и пауков на потолке. Сначала даже могло бы показаться, что он так и уснул с открытым глазом, если бы он периодически не моргал. Наверное, опять о чем-то думает. — Угадай что. — Я подхожу ближе. — Медсестра послала тебя нахрен? — саркастично лыбится он своим перекошенным полулицом. — Хуже. Меня послали сказать, что к тебе предки прикатили. — Мама с папой тут?! — Тринадцатый вскакивает с койки слишком резко, отчего валится на мою, не удержав равновесия на слабых ногах. — Ты в таком состоянии собираешься как-то к ним дойти? — хмыкаю я. — Кто-то ведь сегодня строил из себя умирающего. — Мне надо к ним. Нельзя упускать шанс. Парень спешно поднимается, удерживаясь за скрипящий металлический каркас. Его водит из стороны в сторону, словно под парой-тройкой бутылок чего-то высокоградусного, но он упорно пытается доползти хоть куда-то. Более-менее крепко встав на ноги, сосед поднимает на меня взгляд и протягивает руку: — Натаэль, ты ведь мне друг, правда? Помоги мне, а. — И чем я тебе помогу? — Я не спешу сдвигаться с места. — Я макушкой тебе едва до подбородка достаю — думаешь, у меня достаточно сил тащить твою тушу? — За мной не заржавеет. — Вопреки всем моим словам он грузно сваливается на мое плечо, чтобы я точно не смог сбежать. — Да чтоб тебя. Неустойчивая конструкция из наших тел кое-как покидает палату. Тринадцатый не то чтобы чертовски тяжёлый, но моих силёнок так ничтожно мало, что даже так этот мешок костей прижимает меня почти к самому полу. Словно блоха пытается тащить дохлую лягушку, которую уже успели заспиртовать в банке. Дорога до гостевой комнаты кажется длиннее и мучительнее, чем на саму Голгофу. Желание просто сбросить обузу с себя и пойти отлежаться крепчает с каждым шагом, но также пропорционально ему и приближается заветная облупленная дверь. — Ладно, дальше я сам. Спасибо. — Тринадцатый слезает с меня и пускает последние силы, чтобы выровняться и стоять как можно более уверенно. — Удачи тогда, — провожаю его взглядом и разворачиваюсь. Я уже готовлюсь уходить прочь, но внимание само невольно цепляется за происходящее за моей спиной. Что-то внутри колеблется и подсказывает не уходить. Словно в этом лицедействе я не последней роли актёр, и без моего присутствия сценка просто не состоится. Ненавижу свои внутренние ощущения. Всегда невовремя и невпопад. Я нахожу себе место у стены под большой доской, на которую цепляют всякие художества здешних обитателей. Рисунки на ней всегда уродливее некуда, чаще всего это страницы из раскрасок, но зато это преподносится как дань тому, что в каждом психе живет творческая душа, и она — путь на свободу. Поэтому я держусь от листов и карандашей за три версты. Среди невнятных карикатур этой доски позора я вписываюсь как влитой, маскируясь. Отсюда как раз видно всё происходящее в гостевой через зазор незакрытой двери. С этой семейкой я уже знаком куда лучше, чем со своей собственной. Отец, покорно сидящий на стуле и придерживающий верхнюю одежду жены, словно её покорный служка. И мать, смотрящая в окно и нервно стучащая пальцами с накладными ногтями по деревянному столику. Натуральный рыжий уже почти полностью перекрыл её жалкую попытку быть блондинкой, и теперь она уже просто похожа на ободранное чучело лисы. Тринадцатый мнётся у входа, заметно оробев от присутствия семьи. Рядом с ними он словно забывает о существовании в своем рту языка, а потому просто стоит, как дурень, и пялится на них уцелевшим глазом. Я замечаю, как Агнесса, перед тем как повернуться к сыну, полсекунды репетирует подобие улыбки, чтобы не светить кислой миной. Впрочем, от этого её выражение лица привлекательнее не становится. Все трое наконец встречаются взглядами. Обычно в таких ситуациях исхода бывает два: либо семья тут же ловит прилив ностальгии и бросается в общие объятия, либо вся атмосфера окончательно ломается, а маски слетают. Стоит ли утруждаться говорить о том, какой вариант сыграл? Я отчётливо вижу, как взгляд Агнессы цепляется за повязку на глазу у сына. Улыбка сползает с её лица довольно медленно, словно то тает подобно нагретому воску. Сначала она в замешательстве, потом в смятении, потом её озаряет какая-то очевидно неприятная мысль, а потом она впадает в ступор и шок. — Это что такое?.. — дрожащим и немного сиплым голосом произносит она. — Мам, я всё объясню… — Тринадцатый касается пальцами бинтов, не решаясь ни их размотать, ни выдавить ещё хоть одно слово. — Оно же заживет? Видеть будешь, да? — шепчет Феликс, боясь раззадорить жену, но в то же время желая хоть как-то поддержать отпрыска. Но когда в ответ видит лишь отрицательное мотание головой, бледнеет и затыкается, больше не вставляя ни слова. — Что же ты наделал?! — Агнесса в панике хватается за воротник больничной рубашки. Я вижу, как она дрожит. Не от жалости, а от отчаяния. В ней внутри словно что-то надломилось, и теперь вся накопленная в душе грязь сочится наружу, пропитывая её слова насквозь ненавистью. — Это лицо — последнее, что у тебя было! Только благодаря ему ты был полезен! — вопит она, глотая слезы, и отталкивает шатающееся тело подальше от себя. Тринадцатый только чудом сохраняет равновесие — видимо, просто намертво прилип к одной точке. Я вижу в его глазу одновременно шок и полное смирение с ситуацией. Он принимает любую ругань так легко и безоговорочно, даже не пытаясь оправдываться. Наверное, любых оправданий всё равно было бы мало. — Откуда же ты такой взялся? Мелкое, тощее, непутёвое, вечно голодное и больное! С тех пор, как ты появился, меня словно прокляли! Ты — само зло, Каэль! Ты забрал у меня всё: молодость, здоровье, счастье… Да если бы не ты, я никогда бы не докатилась до такого! — Агнес! — своим криком Феликс выдёргивает жену из агонии. Агнесса закрывает глаза, делает глубокий вдох. Дрожащими руками нащупывает у себя в кармане пачку сигарет и, достав одну, кладет её между крашеных губ. Кажется, само ощущение папиросы во рту дарит ей дозу расслабления, и никотин ей уже и не нужен. — Знаете… Нет у меня никакого сына. — Агнесса с облегчением вздыхает. — Умер он. Она шире открывает дверь носком своей туфли и направляется прочь, доставая зажигалку. Одному только чёрту известно, идёт ли она просто покурить, чтобы успокоиться, или же навсегда проваливает восвояси. Теперь это только её выбор. — Агнес, стой! — Феррис бросается следом за любимой, словно её покорный пёс. — Нет, Фил, — слышится её голос из лестничного проёма. — Ты тоже сделай выбор. Если пойдёшь со мной, то сюда уже не вернёшься. Дальше наступает тишина. Я лишь слышу, как медленно стучат мужские ботинки в такт женским каблукам. Ушли. Наконец отлипнув от стены, я направляюсь к гостевой комнате. Тринадцатый поворачивает голову — видимо, надеется увидеть вместо меня там кого-то из предков. Затем лишь слабо улыбается, пожимая плечами, и смотрит мне прямо в глаза. — Переболит, — в который раз повторяю я. — Переболит… — шепчет он. Я пододвигаю к нему табуретку, без слов предлагая присесть. Он и не отказывается, ведь его ноги уже вот-вот перестанут удерживать его на весу. — Что же я такое? — спрашивает он с дурацкой кривой улыбкой. — Это ты мне ответь. Он колеблется. Но в то же время он спокоен, как никогда раньше. Он словно гелиевый шарик, который отвязали от камня: теперь он улетает куда-то в транс, но больше не чувствует никакого веса за собой. Больно и в то же время легко. Теперь уже его совесть чище некуда. — Она права: её сын мёртв. А что мертво, то уже не воскреснет. Остаётся только похоронить и жить дальше. Порой меня забавляет то, что за его смертью скорбит больше всего именно Тринадцатый. — И какие планы на будущую жизнь? — вяло вбрасываю я.— Сбежать отсюда.