Карма

      Очень хотелось бы верить, что всё встало на круги своя.              Такое ощущение, что в последнее время я чересчур много размышлял как для своей мелкой черепушки, а потому она нуждается в разгрузке как можно быстрее, чтобы не расколоться на части. Хочу ни о чём больше не переживать и просто существовать пустой оболочкой, как от меня и требуется. Это ведь проще простого, разве нет?              Вот только Тринадцатый моего настроения не разделяет. Почему-то я не подумал о том, что попытка ему помочь вылезет мне боком: раньше он хоть не рыпался никуда, а теперь то и дело поглядывает за пределы бескрайнего забора в поисках шанса на новую жизнь. А на него тем временем поглядывают медсестры, заподозрив неладное. В конце концов, лечебница еще задолго до нашего приезда покрылась таким плотным слоем паутины, что теперь остается в ней только барахтаться, все больше запутываясь с каждым рывком. Тупик, точно тупик.              — Ты точно уверен, что хочешь этого? Вот прям точно-точно?              Я не знаю, зачем пытаюсь его переубедить. Точнее, почему продолжаю пытаться после кучи неудачных попыток. Надо было остановиться после первого же отказа и отправить этого дурачка в свободное плавание. Но мне жалко потраченных на него усилий, вот досада.              Наверное, так и работают отношения с людьми: ты делаешь что-то, что сближает вас, а потом попадаешь в нескончаемый круг надобности выложиться ещё больше, ведь вы уже слишком близки, чтобы попросту не обращать внимание… И даже когда я это понял, то угодил в эту ловушку снова. Пожалуй, я тоже дурак. Два сапога пара.              — Мне больше нечего здесь делать, понимаешь? — Тринадцатый смотрит в никуда, в отрешении прикусывая собственный палец. — А там… Всё сначала начну.              — Если тебя ещё не выписали, то тебе явно ещё есть что здесь делать, знаешь.              — А разве здесь выписывают? — иронично бросает он. — Отсюда только вперёд ногами уйдёшь. Или полным овощем. Что, по сути, одно и то же. Оно нам надо, Натаэль?              — Тебе, может, и не надо. А я ещё подумаю.              — Скучный ты. Хочешь всю жизнь здесь просрать?              — Была бы в этом ещё хоть какая-то доля трагедии, — вздыхаю я и откидываю голову назад, упираясь затылком в стену. — Какой от меня прок там, снаружи? И от тебя, кстати, тоже. Мы ведь окажемся там полностью одни, и нас никто не ждёт.              — Ага, а здесь за нами присмотрят и скажут, что делать, — фыркает уже вкрай раззадоренный идеей приятель. — Мы ведь не дети уже. Да и мы будем друг у друга!              — Чем в критической ситуации псих поможет психу? — вкидываю скорее риторический вопрос.              — Тебя никто не заставляет. — Тринадцатый обиженно отворачивается. — Подумаешь, не очень-то и нужно — и без тебя справлюсь.              Опять тот же исход. Что бы я ни говорил, он остается непробиваемым. И энтузиазм его всё никак не иссякнет, чтобы я мог спокойно вздохнуть и решить, что с его помешательством покончено. Неужели мне придётся разгребать ещё и это?..              — Один ты точно с треском провалишься, — я вздыхаю глубоко и тяжело, словно в лёгкие наложили камней. — Не пущу одного.              — Не пустишь? — Тринадцатый оборачивается, и в его глазу я вижу новую вспышку энтузиазма. Зря я это ляпнул. — Значит, ты со мной?              Я смотрю прямо на него, а он лишь сильнее прожигает меня ответным взглядом. И приближается. Перелезает ко мне на койку, игнорирует любые понятия личного пространства, перекрывает пути к отступлению.              — Со мной, да?       

Я не хочу.

      — Со мной же?       

Это не то, чего я хотел!

      — … С тобой, с тобой, — вздыхаю.       

Блядь.

      Наконец-то он доволен. Мы за это поплатимся, я уверен. Он — за свои импульсивные решения и ветер в голове, а я — за то, что потакаю такому дураку. Впрочем, а разве когда-то было иначе?              — Вот и замечательно, — давит широкую лыбу Тринадцатый. — Тогда иди в разведку боя. Надо начинать составлять какой-то план.              — С чего ты решил, что я подхожу для разведки? — И это ещё самый простой вопрос, который мне пришёл в голову.              — Думаешь, я не вижу, как ты тайком постоянно куда-то улепетываешь? Один глаз-то у меня на месте! — Он толкает меня в бок. — Ты мелкий, незаметный, никто не обращает на тебя внимания… Ну разве не идеальный кандидат для того, чтобы всё разнюхать?              — У меня нет на это сил.              — Я тоже сейчас не в лучшей кондиции, знаешь. — Вопреки собственным словам Тринадцатый лишь оживленнее мечется, пытаясь затащить меня к выходу.              — Тогда, может, тебе лучше остаться, пока…              Дверь захлопывается прямо перед моим носом, и я остаюсь стоять в коридоре, так и не договорив… Ах, проехали. Нет никакого смысла доказывать что-либо Тринадцатому.       

***

      Надо же, я уже битый час бесцельно брожу лечебницей — и никто даже не обратил на меня внимание. Все либо настолько заняты черт-его-знает-чем, либо попросту невнимательные и косоглазые, либо в целом даже не предполагают, что я могу быть у них почти что под носом. Я уже прошёлся рядом с пожарным выходом, попытался залезть в мусоропровод, подёргал запертую на засов дверь куда-то в подвал… Везде хода нет. Может, потому никто особо за нами не следит, раз всё заколочено?              Наверное, придётся вернуться к Тринадцатому с пустыми руками. Тут уж я бессилен: если другого выхода, кроме как через главную дверь, нет, то я его и не найду. Не рыть же мне туннель в бетоне и плитке.              Значит, это мой последний шанс заставить его отказаться от идеи. Да, я согласился на его авантюру, но если нет ни одного разумного способа воплотить её в жизнь…              — А чтоб тебя, нахуй! — слышу я за миг до того, как дверь с табличкой «Щитовая» распахивается в опасной близости от меня. Из-за неё показывается нахмуренная морда с массивным пятном из запёкшихся от давнего удара током вен возле глаза. — Не, бабоньки, не будет с этого никакого толку. Там в трансформаторе чёт накрылось, надо бы какого-то толкового электрика из города притарабанить.              — Это от тебя никакого толку, раз починить ничего не можешь! — Только сейчас я замечаю ещё двух медсестёр, которые скучающе сидят на старых табуретках. Одна из них дерёт рот в зевке, даже не прикрываясь рукой, а другая явно уже успела растрепать себе все остатки нервов. — Нам как прикажешь работать?!              — Да что ж я вам сделаю? Я здесь только охраняю. — Мужик снимает затёртую кепку, под которой находится кострубатая копна выпаленных какой-то ядрёно-яркой химией волос.              — Ты же говорил, что в этом разбираешься!              — Ну бля, что мог, то и сделал. Дальше мастер нужен, как ни вертись.              — Ай, какой прок от тебя, алкашня. Тебе только в соседнем корпусе под капельницей валяться, — хриплым голосом тянет сонная медсестра.              — Уж как хотите дальше ебитесь, но я вам говорю: оно там на таких соплях держится, что буквально одного чиха хватит, чтоб вся больница без света осталась. Я ебу, сколько продержится то, что я там нахуевертил. — Охранник прикрывает за собой дверь. Благо я стою уже достаточно далеко от неё, чтобы ни попасться, ни получить ею случайно в лицо.              — Ну то говори это не нам, а главврачу иди скажи! Пусть вызывает кого-то, деньги выделяет! — возмущённо фыркает женщина.              — Ага, а мы на тебя посмотрим, — добавляет вторая. — Она тебе голову откусит за такое.              — Вы, короче, поменьше возле розеток околачивайтесь тогда. А то оно по любому искрить будет похлеще всякого салюта, а там… Мало не покажется, девочки, — он подмигивает пустым глазом, под которым и располагается шрам.              — Ой, пугать он нас вздумал. И без тебя разберёмся.              Так ничего и не добившись, персонал расползается кто куда. Как только они скрываются из виду, я покидаю своё угретое местечко в густой тени и заглядываю в оставленную в двери щель. Внутри — небольшая комнатушка, напичканная счётчиками и рубильниками. А ещё дверь. Наружу ли?              Оглянувшись по сторонам и убедившись, что вокруг уже точно ни души, я прошмыгиваю в щитовую. Там меня встречает отвратный статический писк, что режет уши и спутывает мысли. Уже нет желания возвращаться сюда хоть когда-либо. Надеюсь, я ошибся, и за этой дверцей либо скрывается ещё какая-то несчастная кладовка, либо она заколочена так же наглухо, как и остальные…               Не заперто. Неужели это тот импровизированный электрик постарался? Ну спасибо, мужик, твоя расхлябанность сыграет со всеми нами злую шутку.              Слепящий уличный свет врезается иглами в глаза, как только я приоткрываю дверь. И правда улица: знакомая выломанная брусчатка, накренившаяся сточная труба, а под ней бочка с примёрзшей водой… Задний двор. Из каплицы это место всегда было отлично видно, но я понятия не имел, что эта ветхая дверь вообще открывается. Если никто в ближайшее время не хватится, то выскользнуть через этот ход будет проще простого. Бинго.              На улице на удивление тепло сегодня. Снег почти полностью превратился в мокрую жижу, смешавшись с грязью. С одиноких сосулек, которые ещё не успели упасть, по капле стекает грязная вода с крыши. На небе даже виднеется какое-то подобие солнца среди едва серых туч. Отличная погода, чтобы по уши вляпаться в какое-то дерьмо и оставить минимум следов.              Значит, самое время сделать глупость и немного прогуляться по улице. Хочу увидеть, до какой точки может дойти это безумие: я буду ходить до тех пор, пока кто-то меня не найдёт. И неважно, что потом могут запереть надолго и надёжно. Я буду только рад.              Шаг, ещё один — и я уже во внутреннем дворе, столь знакомом и изрядно поднадоевшем. Никого из пациентов пока не наблюдается, ведь обычно всех выпускают максимум на часик после обеда. И что-то есть в том, чтобы быть на улице именно когда их нет: лавочки свободны, не слышится вечного шума от оравы больных, да и в целом дышать как-то легче. Идиллия.              Иду вперёд. Пожалуй, впервые позволяю себе шагать так развязно, без любого бремени на душе, пусть даже и совсем недолго — до первых окон в поле зрения. Дальше скрываюсь за деревьями. Теперь точно никто не заметит. Можно присесть под деревом на небольшой клочок сухой земли, устеленный слоем жухлой листвы, и пропасть для всего мира. Лишь бы Тринадцатый не решил, что я сбежал без него.              — Ах, как хорошо сегодня.              — Угу… — И сразу же приходит осознание, что отвечать мне не стоило. Я плотнее поджимаю губы, дабы больше не издавать никаких звуков, и осторожно выглядываю из-за дерева, чтобы проверить ситуацию.              Доктор Лэнтис. Ну конечно же, ведь только его голос мог бы заставить меня по привычке ответить хоть что угодно, лишь бы поскорее расправиться с муторным разговором. И только у него есть какой-то особый нюх на меня, пусть даже сам он это вряд ли осознаёт. Надо было догадаться, что если я не наткнулся на него во время похождений по лечебнице, то обязательно встречу потом, когда совсем не буду в этом нуждаться. Что ж, он хотя бы сидит ко мне спиной и, судя по абсолютной безмятежности, даже не заметил моё присутствие.              Рядом с ним на лавочке лежит нечто довольно массивное, похожее на чехол или очень вытянутый футляр для какого-то музыкального инструмента. Доктор осторожно снимает замок, расстёгивает молнию и достаёт две детали, которые соединяет с негромким щелчком. Получилось длинное охотничье ружьё. Самое настоящее. Мужчина бережно проводит вдоль него пальцами, стирая пыль и осматривая на наличие повреждений и ржавчин. Довольный своей вещью, он начинает напевать понятную лишь ему одному мелодию, приступая к чистке.              Пожалуй, м-р Лэнтис относится с особым трепетом и аккуратностью ко всему, с чем только имеет дело. Общение с людьми, работа, собственный стиль — он везде выкладывается на пять с плюсом, словно от этого зависит его жизнь и одновременно это не стоит ему никаких усилий. Но к собственным хобби он относится на совершенно ином уровне. Не могу даже представить, сколько любви надо питать к антикварному куску металла и дерева, чтобы так его выдраивать и полировать. Да даже просто таскаться с этой штукой кажется тяжелым, а он так легко вертит её в руках, разбирает и собирает заново, проверяя каждую деталь. Не сомневаюсь, что стрелять из неё он любит и того больше.              — Это что ещё за опасные вещи на территории больницы? — голос де Вильфора звучит издалека, но достаточно громко, чтобы напугать и оглушить.              — А, это вы, Аврелий. — Доктор наконец поднимает голову и жестом зовёт коллегу к себе. — Идите сюда.              — Ваше? — Аврелий кивает в сторону ружья, как только оказывается достаточно близко, чтобы рассмотреть.              — Моё, — отвечает он с едва ощутимой ноткой самодовольства и гордости.              — Старый такой экземпляр… Неужели ещё стреляет?              — Обижаете. Работает как часы.              — Значит, у вас всё-таки золотые руки. — Господин де Вильфор садится рядом, подвинув футляр в сторону.              — Хороший уход позволяет любой вещи жить долго и служить на славу. — Рафаэль ни на миг не отвлекается от своего дела, продолжая начищать всё подряд. — Ах, если бы это так работало и с человеческим телом. Но оно — механизм куда капризнее этого…              — Уж не вам об этом говорить, Рафаэль, — отвечает коллега, едва хмурясь.              — Сочту за комплимент? — тот изумлённо вскидывает брови, словно спрашивая разрешения, но де Вильфор в ответ лишь молчит, не собираясь продолжать.              Компаньоны молча сидят, и оба с неукротимым интересом рассматривают ружьё. От такого количества внимания то должно было бы уже само по себе начать блестеть и лосниться — настолько жадно его облизывают пытливые взгляды. И всё же в глазах Аврелия читается какая-то неприсущая ему нетерпеливость; словно он уже давно имеет на языке сформировавшуюся мысль, но не может дождаться подходящего момента её озвучить, отчего она начинает с каждым моментом всё сильнее горчить на языке.              — Не томите уже, Аврелий, — внезапно произносит Рафаэль, видимо, тоже уловив это ощущение, — говорите.              — Знаете, — резко выпаливает он, — как ни крути, но ваш, кхм, образ не сильно вяжется с вашим увлечением. Не сочтите за грубость, но вы не обладаете ни подходящим телосложением, ни сноровкой, чтобы быть первоклассным охотником. Зачем же оно тогда вам нужно?              — Вечная тяга добраться до корня любого желания, хм? — Охотник лишь качает головой в ответ. — Вы задаёте довольно личные вопросы. Учтите, что если хотите ответ, то пообещаете сохранить его в секрете.              — Раз вы начинаете так ходить вокруг да около, то всё не так просто… — Мужчина хмурит брови, теперь походя больше на строгого следователя на допросе. — Боюсь, теперь никто из нас не может выйти из этого разговора без ответов. Поэтому продолжайте.              — Как пожелаете… — задумчиво протягивает м-р Лэнтис. — Скажите, вы когда-нибудь задумывались о том, каково это — иметь полномочие забрать чью-то жизнь?              Господин де Вильфор медлит, кажется, сбитый с толку ответом, который оказался вопросом.              — … Определенно не то, что я ожидал от вас услышать.              — Просто ответьте на вопрос, Аврелий. Поверьте, он не стоит и минуты размышления.              — У вашего вопроса двойное дно.              — Ответьте, — повторяет мужчина уже с напором в голосе. Удивительно, как такой мягкий и извечно ласковый баритон может выдавать что-то с намёком на угрозу.              — Если вам это принципиально, то я не позволяю себе размышлять о вещах, которые напрямую запрещены законом, — холодно и твёрдо отвечает де Вильфор. Он поправляет воротник, словно ему резко начинает не хватать воздуха, а затем соскакивает с темы: — Но я понимаю, к чему вы клоните. Значит, безнаказанное убийство?              — Как грубо. — Рафаэль аж отодвигается в сторону. — Вы ведь не настолько твердолобый, подумайте ещё.              — Нет-нет, это именно то, что вы имеете ввиду, — Аврелий не отстаёт. — Я же вижу.              — Точно не в такой грязной форме, как вы это преподнесли.              — Тогда просветите меня, как вы это видите.              — Всё просто. Подойдите к вопросу с философской точки зрения. — Рафаэль сияет какой-то миражной и мечтательной улыбкой, словно мыслями находясь где-то далеко. — Есть в этом что-то особенное, когда ты распоряжаешься чьей-то судьбой. Опускаешься до уровня примитивного хищника, но делаешь это в исключительно человеческий способ.              На лице м-ра Лэнтиса мелькает снова неприсущая ему эмоция. Он на миг холодеет, крепче сжимает ствол и отрешённо смотрит в землю. Словно хочет ещё что-то сказать, но оставляет эти слова исключительно себе, не желая делиться. И именно в этот момент мой мозг вытаскивает откуда-то из подсознания остатки моих странных видений, где я воочию наблюдал его по ту сторону его «философской точки зрения». Почему-то это ощущается до ужаса неправильным: ведь вот он, живой и здоровый, рассуждает о том, что это ему может быть подвластна чья-то жизнь, а не наоборот. Может, это какой-то неизвестный миру закон, равноценный обмен, что сработает в обе стороны рано или поздно? Хотел бы я его об этом расспросить. Но он лишь сделает ещё одну пометку в моей карточке.              А де Вильфор молчит. Может, ждёт продолжения мысли, а может, усердно обрабатывает в голове услышанное.              — Вы всё-таки неисправимый романтик… — наконец отвечает он. — Но в то же время снова что-то недоговариваете.              — Хотите сказать, что я пускаю вам пыль в глаза? — Доктор сверкает столь добродушной улыбкой, что ответить положительно кажется попросту невозможным.              — Пусть это останется на вашей совести.              — Бросьте, вы ведь ничем не лучше меня в этом плане.              — На что это вы намекаете? — цедит Аврелий с почти что осязаемым возмущением, явно задетый едва не до корня своего излишне правильного характера.              — Я бы поверил в вашу высокую мораль и бесконечное сострадание ко всему живому, — с иронией говорит м-р Лэнтис, — если бы не десятки исследований, что мы с вами писали. Согласитесь, как и многие в этой стезе, мы шли и на более противоречащие этике эксперименты…              — Молчите, — перебивает тот. — Вы в корне неправы. Каждое совершённое мной действие имеет причину и служит исключительно во благо. К тому же, я никого не убил.              — Верю-верю. — В открытую конфронтацию Рафаэль вступать либо побаивается, либо ленится. — Мне пора. В конце концов, отпросился я не навечно.              — Любите же вы порой отлынивать от работы. — Аврелий с тяжёлым вздохом поднимается. — Возвращайтесь поскорее. Ваши дела никто за вас не сделает.              Доктор лишь отрешённо кивает, явно не принимая эти слова во внимание. Начищенное ружьё отправляется обратно в футляр, готовое к использованию. Мужчина бережно несёт своё сокровище к автомобилю на парковке, пока коллега со скепсисом проводит его взглядом. Наверное, так и выглядит зависть.              Кажется, весь мир поддерживает эту дурацкую затею, раз всё складывается настолько гладко.       

***

      — Значит, бежим прямо сейчас.              Я, конечно, ожидал, что Тринадцатый ещё сильнее заведётся от услышанных новостей, но он снова умудрился меня удивить. Насколько сильно ему отказали мозги?              — Сейчас? Ты сдурел? — спрашиваю скорее для галочки.              — Нет-нет, я всё придумал. Слушай. — Приятель садится прямо напротив меня и начинает красочными жестами описывать свой гениальнейший сделанный на коленке план нашего позора. — Доктор Лэнтис улизнул, и мы никому не понадобимся до тех пор, пока он не вернётся. На улице уже сереет, а в больнице так вообще темно — свет только-только включили. Мы сейчас пойдём в щитовую — и бац! — света нет, все в темноте, а мы уже на улице. Вылезем через дыру в заборе на южной стороне, которая шифером прикрыта.              — В заборе есть дыра?              — Естественно! А ты думал, откуда близнецы сиги и всякие запрещённые мелочи достают? Не в передачках же им приносят!              — Так почему ты с близнецами и не сбежишь?              — Дурак, что ли? — Тринадцатый даёт мне щелбан, чтобы включить мозги в голове. — Они же меня с потрохами выдадут быстрее, чем я хоть куда-то доберусь.              — Ладно, тут согласен.              Я выглядываю в окно. Забор кажется всё таким же огромным и непробиваемым — ума не приложу, как в нём мог найтись изъян. Я с каждой минутой имею всё меньше веры в авантюру, в которую встрял, но больше не имею права сдать назад. Тринадцатый уже точно не передумает, а оставить его на произвол судьбы — не выход. Не знаю, когда записался ему в няньки, но поздно уже вычёркивать себя из этого списка. В конечном итоге будем валяться рядом в палате для буйных.              — Ладно, пошли. — Нехотя слезаю с кровати.              — Что, правда? — Друг аж воодушевляется, тут же хватая одеяло, которое считает отличной заменой куртке.              — Быстрее начнём — быстрее опозоримся… То есть, выберемся.              Выползаем из палаты. Тринадцатый усердно пытается скорчить абсолютно безучастное лицо, но от этого выглядит лишь несуразнее. А ведь это ещё нет видимой угрозы… Если этот дурачок выдаст себя при первом же просчёте, я себя виноватым считать не буду.              Коридор, лестница, щитовая. Я успел проложить безопасный маршрут, по которому даже такую заметную дылду, как мой приятель, увидит минимальное количество лиц. Он, к тому же, так увлечён идеей быть как можно тише, что аж разучился шаркать своими богопротивными тапочками, которые сейчас могли бы здорово обломать всю малину. По пути Тринадцатый зачем-то своровал швабру, оставленную уборщицей рядом с туалетом. Зачем — пока боюсь спросить.              — Нам туда, — шёпотом констатирую я, указывая на всё ещё не запертую дверь.              — Ага, понял. А что тут навернулось-то? — Друг осматривает щитки.              — Откуда мне знать… Тебе зачем вообще?              — Сейчас увидишь.              Заприметив незакрытую крышку, Тринадцатый открывает её кончиком швабры, а затем изо всех сил ударяет по дышащему на ладан рубильнику под ней. Вокруг разлетаются искры, словно комната вот-вот взорвётся, и потом всё потухает: сначала щитовая, а следом за ней и вся лечебница. В воцарившейся темноте я лишь вижу сероватый силуэт друга, который бросает швабру и стремительно приближается ко мне.              — Вот теперь веселье начинается. — Он хватает меня под руку, словно сумочку, и мчится на выход.              Где-то позади, пока мы стремительно отдаляемся, слышится уже знакомый прокуренный голос охранника-электрика, который панически повторяет «бля», чередуя его со всевозможными матами. Возможно, мне его даже немного жаль… А хотя нет, сам виноват же. В этом мире среди распиздяев выживет только самый чокнутый.              — Ну что, готов? — Тринадцатый останавливается у забора и пинает в сторону кусок гнилого шифера.              — К чему? — спрашиваю я, ещё не до конца осознав ситуацию.              — Ладно, так даже лучше. Испугаться не успеешь. И р-раз, и два!              Тринадцатый раскачивает меня вперёд-назад, замахиваясь, а затем забрасывает в дыру, словно я какой-то мяч. В следующий миг я уже кувырком качусь куда-то, пока мир перед глазами превращается в адскую смесь кусочков вечернего неба, твёрдой земли и летящей во все стороны грязи. Даже попытки как-то свернуться в клубок не спасают от того, что всё тело поочерёдно каждый кусочком ударяется о какие-то мелкие камушки. Такое ощущение, что я вот-вот разобьюсь на кусочки.              А подельник мой проскальзывает легко и быстро, будто уж. Я тянусь к нему, чтобы помог подняться, и Тринадцатый хватает меня с земли, ещё и на ходу отряхивает от грязи. И всё равно ещё какую-то часть пути я просто тащусь по всем лужам, собирая на себе и мусор на дороге.              Только когда хоть какое-то подобие нормальной земли кончается, я полностью встаю на ноги, чтобы идти самому. Начинается какая-то грязная лесная тропа. Под ногами шуршит каша из листьев, которые липнут к подошвам; вокруг где-то из ниоткуда набрались высокие кусты с острыми ветвями, что то и дело цепляются за одежду; ещё где-то сверху на голову падают кучи снега, что мы своими неаккуратными движениями стряхиваем с деревьев. Мы попали в какое-то богом забытое место, по которому идти всё труднее, и, кажется, мы неизбежно теряемся. Лечебницу уже давно не видно, и даже если кто-то за нами и гнался, то в этой глуши уже точно потерял след.              Замедляемся. Я впервые отрываю взгляд от дороги и смотрю на Тринадцатого. У того на лице очень странная эмоция: он сосредоточенно смотрит вперёд, пытаясь проложить путь, но в то же время словно мыслями далеко не здесь. Но нет, его разум остался не в больнице; он где-то далеко впереди, возможно, где-то там, куда мы стремимся. Парень ещё и хмурит брови, будто что-то вспоминает или в его голове роится куча разных голосов и мыслей. Он явно хотел сбежать, но так и не сказал мне, зачем именно. Что, хочешь кому-то что-то доказать?              Я замечаю, как Тринадцатый, который до этого мчался с невообразимой для коротконогого меня скоростью, сейчас уже едва волочит ноги. Всё ещё неугомонно движется вперёд, но уже из последних сил. И он явно не просто устал.              — Всё в порядке?..              Парень останавливается, опирается на ближайшее дерево и хватается за бинты на лице, хмурясь.              — Да-да, просто передышку сделаем… — Он прикрывает глаза предплечьем.              Кажется, я понял. В своём побеге, который от и до является лишь помутнением его разума, Тринадцатый не учёл одну сущую мелочь: уже которые сутки вся его жизнеспособность и подвижность поддерживается просто огромным уколом обезболивающего. И, поскольку вечерние процедуры мы уже успешно пропустили, действие препарата понемногу улетучивается. Замечательно.              — Сильно болит? — спрашиваю.              — Да не, я в порядке… — И в состоянии полного «в порядке» он сползает по дереву вниз.              — Вижу, — хмыкаю и сажусь на пень, ведь в ближайшее время поход явно не продолжится.              Тринадцатый кутается в промокшее одеяло: его явно берёт озноб. Я понятия не имею, как ему помочь. Ничего в дорогу мы, конечно же не взяли. Мы надеялись быстро проскользнуть к ближайшему поселению и там уже купить чего-то на припасённые деньги, что остались где-то с старых передачек. Но теперь мы застряли где-то на полпути в лесу, который из окна казался куда меньше и проще.              — Может, вернёмся? — спрашиваю я, хотя в душе не гребу, как тут теперь ориентироваться, если даже не знаю, откуда мы пришли. — Может, нас ещё не успели хватиться…              — Не, назад нам нельзя… — А он всё такой же упёртый, пусть и дрожит как осиновый лист. — Давай ещё немножко подождём и дальше потопаем… Знать бы только куда. Осмотришься, Натаэль?              — Да что ж с тобой делать… — вздыхаю я.              Поднимаюсь и осматриваюсь. Обстановка, конечно, удручающая. Куда ни глянь, всё сплошь одинаковое: что тут, что там только голые деревья и кусты, которые выглядят абсолютно неотличимо друг от друга. Даже не знаю, в какую сторону мне идти. Ладно, была ни была. Просто наугад пойду вперёд.              Даже не могу понять, шёл ли я этим местом раньше или нет. Лес какой-то абсолютно одинаковый, словно состоит из кучи зеркал, в которых отражается одна и та же картинка. И ни впереди, ни по бокам, ни позади нет даже намёка на выход — только ещё больше одинаковых деревьев. Я продолжаю идти, но ничего не меняется. Я только сильнее вгоняю себя в неведение и теряюсь, больше не имея ни малейшего понятия, куда мне надо идти и что искать. Сдаюсь. Ей-богу, сдаюсь. Господь, дьявол, кто угодно — пошлите мне хоть какой-то знак, иначе я сам превращусь в ещё одно дерево…              И я слышу выстрел.              Что-то громко хлопнуло где-то по правую сторону от меня. Наверное, в любой другой ситуации я бы телепал в противоположную сторону, но сейчас остаётся лишь отчаянно бежать на звук, ведь это пока что мой единственный ориентир.              Я прорываюсь сквозь спутанные ветви кустов, пока не оказываюсь достаточно близко к источнику звука. В горле пересохло, потому даже просто закричать, чтобы оповестить о своём присутствии, не могу. И, может, это и к лучшему…              Болотного цвета пальто, выбивающиеся из-под капюшона персиковые волосы, то самое залюбленное ружьё в руках — вероятность встретить мистера Лэнтиса в огромном лесу была предельно низка, но, как оказалось, не равнялась нулю. И вот он, в каком-то жалком десятке-другом метров от меня. Нас отделяет лишь кучка густых кустов, из которых я уже передумал выпутываться. Он, наверное, ещё не знает о том, что мы сбежали, и вот так вот просто раскрыть себя было бы верхом глупости. Но, с другой стороны, на какую только херню не пойдешь, когда само твоё выживание уже находится под вопросом…              Нет, слишком рискованно. Доктор Лэнтис, конечно, почти всегда создаёт впечатление человека, что не бросит в беде и вытащит из любой задницы, но почему-то сейчас к нему подходить… страшно. Что-то в нём явно отличается, и я говорю даже не об одежде, которая вообще не вяжется с его извечно вылизанным образом. Он просто не такой, как всегда. Настороженная походка, совсем не похожая на вальяжную, грубые жесты и полное отсутствие улыбки на лице — мужчина уж слишком вживается в роль хищника. И, кажется, чувствует себя в таком амплуа просто прекрасно.              Он медленно подходит к большой груде меха, что, наверное, является каким-то недобитым животным. То ещё трепыхается, глухо рычит, но охотник уже направляет на него дуло. Стреляет — и не задумывается ни на миг. Жертва издаёт протяжный рёв и затихает уже навсегда. Мужчина закидывает ружье на плечо и довольно потирает ладони, наклоняясь. Осматривает добычу с поистине хищным любопытством, снимает перчатки и тянется к ней, не боясь замарать руки. Что-то бормочет себе под нос с таким же холодным лицом. На кончиках пальцев остается вязкая багровая кровь, но его это ни капли не смущает. Он лишь с любопытством растирает её, рассматривая, а затем безмятежно слизывает, словно это вполне съедобно. Гадость-то какая.              А ведь он вполне доволен собой. Хватает мёртвую тушу за копыто и начинает тащить — видимо, куда-то к своему лагерю. И движется прямиком в мою сторону. Я тут же схватываюсь и, пока охотник не успел достаточно ко мне приблизиться, уношу ноги глубже в лес. Напоследок успеваю лишь на миг уловить его до ощутимого ужаса колючий взгляд, в котором читается одновременно наслаждение проделанной работой и неутолимая жажда повторить подобное ещё раз. Какое же странное у доктора хобби.              А тем временем ночь достигает и чащобы. Становится настолько непроглядно темно, что я в жизни не видел таких оттенков темноты. Словно мои глаза почти полностью потеряли возможность видеть, и теперь едва распознают силуэты. Надо срочно искать Тринадцатого, а то он в такую слепую ночь точно видит ещё большее ничего, чем я.              Я щурю глаза до ощутимого дискомфорта, лишь бы увидеть хоть какое-то белое пятно. Хорошо, что больничная пижама, даже будучи застиранной до несмываемой больше серости, всё ещё остаётся достаточно светлой. Я вижу его где-то вдалеке. Он даже стоит на ногах, что уже хорошо. Может, мы сможем продолжить путь после того, как переживём эту Варфоломеевскую ночь.              — Тринадцатый, слышишь меня? — хриплю я в надежде, что он таки слышит. — Это я.              Нет, не слышит. Светлое пятно стоит неподвижно. Надо бы привлечь внимание как-то иначе.              Я очень удобно вспоминаю об одной вещи, которая, может, была украдена не для этого, но сейчас пригодится как нельзя кстати. Пошарив в карманах, достаю антикварную зажигалку де Вильфора. Щёлкаю пару раз — и маленький огонёчек наконец освещает мне кусочек темноты. Я протягиваю рукой с зажигалкой вперёд и бреду навстречу силуэту приятеля.              … Вот только это не он. Чем ближе я подхожу, тем белее становится фигура. Глаза улавливают длинные светлые волосы, усеянное какими-то темными пятнами платье и запачканные в чём-то тоненькие руки. Это определённо девушка. Девушка в лесу ночью.              — Александра? — Я протираю глаза, пытаясь убедиться, что вижу не призрака.              Она молчит. Всё ещё стоит неподвижно. Ума не приложу, что она тут забыла. Я даже не видел её толком сегодня, и был уверен, что на время своего отсутствия её ухажёр позаботится о том, чтобы она никуда не делась. Но вот она — уже совсем близко.              — Предатель.              — Что ты здесь делаешь? — перебиваю её.              Александра оборачивается. Хилая, безобидная и в целом всё такая же, как я видел её в лечебнице. Но с одним маленьким отличием: её глаза такие непривычно колючие, словно и не её вовсе. Она смотрит ими прямо на меня, и белые реснички даже не моргают. Её взгляд похож на тонкую иглу, которая пронизывает мою грудную клетку насквозь.              — Почему ты оставил меня?              Я чувствую, как тело коченеет, и виной этому не холод ночного зимнего леса. Холод, что веет где-то глубоко изнутри её, замораживает меня до костей. Рука перестаёт слушаться — зажигалка падает на землю и тухнет, назло оставляя меня в такой ситуации без единственного источника света и тепла. Теперь я беззащитен перед ней. И я чувствую, как темнота начинает меня поедать почти что физически.              — Ты никуда не уйдёшь без меня. Я всегда буду рядом.              Я больше ничего не могу сказать. Язык задеревенел, а все слова улетучились из головы. Я только ощущаю, как исчезаю — видимо, теряю сознание.              — Наша игра ещё не окончена, Натаниэль. И только вдвоём мы можем в неё играть.              Она совсем близко. Её взгляд такой неприятный, но такой знакомый… Такая родная боль.              — Я всегда рядом.              

Предатель, предатель, предатель.