Сейчас я открою глаза. И окажусь ровно на той самой койке. И всё окажется лишь сном. Почему-то сомневаться больше не хочется.
Пробуждение даётся чертовски трудно. Я едва ощущаю собственное тело, словно душу от него отделили тяжелым разделочным тесаком, оставив висеть лишь на паре тоненьких жилок. Мысли спутаны, орут в голове, будто скандирующая толпа — и я не могу их перекричать. Не могу. Даже осознать, проснулся ли я уже, получается с натяжкой. Ведь ощущение внутри такое, словно я и не спал вовсе.
Нет. Я не спал.
Бывают ли грезы более осязаемы, чем реальность? Когда же я тогда видел сны, а когда бодрствовал? Может, я и не спал вовсе, потому сейчас мне так плохо? Тело требует отдыха, а я ведь ещё даже не встал с койки. Или я сплю сейчас, и жуткая усталость в теле мне лишь мерещится? Но ведь я уже проснулся… Впрочем, я ведь просыпался и до этого.
— Ты так всю жизнь проспишь. — Слышу голос Тринадцатого под боком. Он сидит совсем рядом и, видимо, уже заметил, что я понемногу прихожу в себя.
Открываю глаза и сразу же перевожу взгляд на приятеля, чтобы не встретить перед собой осточертевший потолок, с которого всё всегда и начинается. А Тринадцатому всё нипочём: он подпирает голову рукой и с привычной тусклой улыбкой играется с моими кудрями, словно я ему какой-то лохматый кот. Он жив, невредим, полон сил и готов вырваться туда, где на всём этом поставит крест. Дурак, который ничего никогда не помнит. И я даже знаю, что он скажет дальше:
— Совсем ты разленился. Нам ещё бежать отсюда, забыл?
Бежать. Бежать, бежать, бежать… Сквозь лес пешком, по извилистому пути на машине, к железной дороге, которая обязательно куда-то приведёт. Всё уже было. Я уже набегался. Поэтому пора сказать то, что я должен был ещё раньше.
— Никуда ты отсюда не убежишь.
Я поднимаюсь, превозмогая головокружение, и равняюсь с приятелем взглядом, чтобы уловить его эмоции. Тот лишь слегка хмурится, пока не воспринимая мой ответ всерьёз.
— Опять ты за своё? — Тринадцатый дергает уголком губ, отчего его улыбка немного перекашивается. — Раз так не хочешь, то я пойду один.
— Не пойдёшь.
Ты никуда больше не пойдёшь. — Я хватаю его за руку, не давая так просто увильнуть. — Смирись: там, за стенами, никто тебя уже не ждёт. Нет никакой новой жизни, Тринадцатый. Раз ты ещё здесь, то тебе ещё есть от чего лечиться. Нам всем место только здесь.
Тринадцатый мрачнеет с каждым мигом, словно каждое моё слово отдает ему на языке горькой желчью. Он выглядит глубоко преданным, но в то же время так похож на ребенка, которому отказали в покупке игрушки. Увы, для меня это не повод поддаться. Меня не пронимает его тяжелый разочарованный взгляд; меня не заботит то, что огонек в уцелевшем глазу гаснет. В этом нет моей вины. Я просто говорю то, что должен.
— Значит, это окончательное «нет»? — По его лицу я вижу, что он ещё перебирает в голове разные варианты, но всё же понимает одно: раз не пойду я, то не пойдет и он. Возможно, теперь он боится, что я выдам его несостоявшийся план персоналу, чтобы те точно заперли палату как можно надежнее.
— Окончательное.
И всё же я лгу. Лишь хочу верить, что поставил на этом крест. Откуда мне знать, не спросит ли завтра утром Тринадцатый о побеге снова. Может, тогда у меня найдется какой-то третий ответ на этот вопрос.
— Ну, значит, не судьба. Зато сегодня в столовой хлеб белый давали, — как можно непринужденнее говорит Тринадцатый, но получается с трудом. Нельзя быть таким уязвимым. — Будешь?
— Нет, спасибо, — отмахиваюсь. — И так тошнит.
Хочется свежего воздуха. Хотя бы глоток, чтобы разбавить застоявшуюся дрянь внутри. Я и так уже давно не первой свежести, а сейчас, кажется, и вовсе начал гнить и разлагаться. Вот бы закинуть себя в погреб, где всегда холодно и темно, чтобы сохранить хотя бы то, что осталось. Лечебница, увы, уже не справляется с этой задачей. А на улице, судя по узорам инея на окне, сейчас как раз мороз.
Я оставляю Тринадцатого в палате одного. Тот даже не проводит меня взглядом и не говорит ничего вслед — сидит в раздумьях. Не буду ему мешать.
Снаружи и вправду чертовски холодно. Мороз ударил так сильно и неожиданно, что остатки жухлой травы у не занесенного снегом порога аж хрустят под ногами. В лицо дует пронизывающий ветер, заставляя снежинки больно врезаться в кожу, прежде чем растаять. Было бы у меня что-то потеплее тонкого пальто, я бы укутался сейчас с головой. А вокруг белым-бело — приходится прищуриться, чтобы не выжечь глаза. При такой погоде, пожалуй, оттепель и вправду может только сниться.
Я осматриваюсь по сторонам. В такую холодрыгу почти никто не решился выйти морозить свои кости, кроме той самой женщины, что всегда курит на одном и том же месте и смотрит в одну и ту же точку где-то за забором. Видимо, возможность спалить легкие и подумать о чем-то, о чем не думается внутри больницы, ей дороже шанса избежать простуды, которую никто лечить не собирается. Впрочем, не мне её осуждать. Я тихо подхожу к ней, пытаясь даже не сильно шуршать снегом под ногами. Убеждаюсь, что не отхвачу случайно по лицу за то, что отвлекаю, и осторожно произношу:
— Ванесса, вы не видели Белую…
— Чш-ш. — Она сразу же затыкает мне рот и указывает сигаретой, зажатой между пальцами, куда-то в сторону аллеи с лавочками.
Я бросаю быстрый взгляд туда, куда показывает женщина, но пока ничего не улавливаю. Та же не особо обращает внимание на моё замешательство и, понизив тон, тянет своим прокуренным голосом:
— Ты посмотри на неё. Навзрыд рыдает. Вот ведь фиалка тепличная, знала бы она, что тут за такое делают… — Ванесса словно говорит со стеной, но я все равно пытаюсь вникать в её слова.
— Я не совсем понимаю, что случилось.
— Сам иди смотри, — мотает она головой. — Я в эти разборки встревать не собираюсь.
Бросив отстраненное «спасибо», я иду в сторону аллеи. Наконец начинаю понимать, о чем шла речь: второе окно от угла настежь открыто, а от него к лавочкам виднеются какие-то следы. Столь тоненькая, виляющая из стороны в сторону дорожка на чистом снегу, выложенная из алых отпечатков почти что детских ног. Я наклоняюсь близко к земле, чтобы убедиться, что вижу всё правильно. Да, это кровь. Багровые капли, что выглядят так, словно кто-то выложил тропинку из лепестков роз, чтобы заманить кого-то туда, куда она может привести. Достаточно ли я глуп, чтобы следовать по ней? Пожалуй.
Я следую сбоку вдоль дорожки, пытаясь миновать следы и не вступить ни в один из них. Они всё больше отдаляются от окна, пока не приводят меня к знакомой лавочке. Та припорошена свежим снегом, а ближе к краешку на ней почти незаметным среди всей этой белизны фантомом сидит Александра. Обнимает крепко-крепко свои колени, мнет в ладонях покрытое инеем платье, пачкает своими ступнями обмерзшие доски. Лишь по легким покачиваниям, похожим на то, как колыхают детскую колыбельку, я замечаю, что она жива и дышит. Тихо всхлипывает, что-то взахлеб шепчет так тихо, что я не могу разобрать. И всё-таки следы заставили меня угодить в ловушку: я понятия не имею, как себя вести с людьми в таком состоянии.
— Сандра? — Смахиваю снежок с досок и присаживаюсь рядом.
— Я не буду… Больше не буду… Не буду, обещаю… — Наконец отчетливо слышу хоть какие-то слова в потоке её бесконечного хныканья.
— Что не будешь?
Александра, кажется, замечает меня лишь сейчас. Приподнимает головушку, но я всё равно не могу рассмотреть её лицо за завесой волос, в которых затерялось множество снежинок, приняв белую копну за родной дом. Она разгребает пряди пальцами, заправляя часть за ухо, чтобы увидеть, кто к ней говорит. И всё же взгляд её рассеян, словно она смотрит не на меня, а на что-то за моей спиной. На миг даже возникает желание обернуться.
— Что не будешь, Сандра? — повторяю я.
— Натаэль… — всхлипывает она так громко. Прозрачные слезинки лишь на некоторый миг застывают в уголках напуганных глаз, а затем стекают по всё таким же бледным щекам, которые не розовеют ни от холода, ни от длительных голошений. — Скажи мне, что я сделала не так?..
Я лишь пожимаю плечами, ведь ответа на вопрос у меня нет.
— Зависит от ситуации, наверное. — Не умею я утешать.
— Она… Она так зла, — говорит Сандра с ещё большим страхом в голосе. На миг она умолкает, и на её лице застывает благоговейный ужас, причину которого я не могу понять. — Что же пошло не так?
— Всё идёт не так довольно часто. Даже чаще, чем так. — Я принимаю такую же позу, как и она, спершись пятками о край лавочки и уложив голову себе на колени.
Александра обнимает свои плечи, бесцельно шарит по ним руками, словно ищет ещё чьи-то прикосновения. Кажется, она успела испачкать не только снег и лавочку, но и кружевные рукава собственной ночной рубашки. Отстирывать такие пятна придется даже дольше, чем будут заживать эти натертые до кровоточащих участков запястья. Видимо, на ногах картина сейчас такая же, но они бережно скрыты длинными полами платья. И вправду, кожа тоньше бумаги, а кровь и вовсе как вода, раз всё ещё продолжает понемногу сочиться.
В моей голове уже давно засветилась мысль, что так долго пялиться на чужие увечья не совсем культурно. Но отвести взгляд почему-то никак не получается. Этот багрянец гипнотизирует, шевелит какие-то воспоминания внутри. Я всматриваюсь в него, словно в нечто родное, но в то же время до любопытства отвратительное. Пальцы сами тянутся под рукав собственного колючего свитера. Что-то нащупывают. И грубо впиваются в это ногтями, пока не приходит ощущение знакомой боли…
— Снежинка моя!
Громкий возглас возвращает меня в реальный мир. Я тут же кладу руки на колени, словно послушный ребенок в детсаду. Чуть не попался.
Слышу треск снега под чьими-то ногами. Доктор Лэнтис подбирается так спешно, что набирает его в ботинки, не сильно подходящие на такую погоду. Но стоит ему оказаться достаточно близко, как он тут же сбавляет шаг, становясь почти что бесшумным. Он склоняется над Сандрой, загораживая собой холодное солнце на небе, и нежно берет её ледяную ладошку, чтобы согреть.
— Дорогая, ты всё отделение на уши поставила, — говорит доктор ласково, словно убаюкивает ребенка. — Что такое случилось?
Александра утирает глаза, которые всё ещё на мокром месте, и тихо сглатывает. Немного медлит перед ответом, а затем сухо выдаёт:
— Плохо мне.
— «Плохо» — понятие растяжимое, — тихо смеётся Рафаэль, прижимая её руку к своей щеке. — Расскажешь поподробнее?
— Просто… Сон плохой.
— Опять кошмары?
Сандра кивает, а я не понимаю, к чему ведёт её ложь. Доктор качает головой, всё ещё не спуская с лица ласковой улыбки. Оставляет короткий поцелуй на её ладошке, и вкладывает в руки небольшую, но очень вычурную шкатулку, разукрашенную вручную маленькими розочками и витиеватыми узорами.
— Всё пройдёт, дорогая. Смотри, что я тебе принёс. Ты просила захватить из дома, помнишь?
Девушка тут же успокаивается, заметив в руках знакомую вещь. Вертит из стороны в сторону, словно не верит до конца, что та вправду существует. На миг на уставшем заплаканном лице мелькает лёгкая улыбка. Как же легко её, оказывается, задобрить.
— Ой, спасибо… — Сандра веселеет на глазах.
— Только не давай никому из девочек ничего, хорошо? Даже просто примерить. А то у нас обоих проблемы будут.
— Поняла.
— Пойдём обратно? — М-р Лэнтис протягивает руку, приглашая встать.
— Дай мне ещё пару минут. — Она мотает головой, отказываясь. — Я сама приду, честно. Только… пусть доктор не ругается, хорошо?
— Я поговорю с ним, не переживай. — Тот в ответ лишь смеётся, взъерошивая и без того растрепанные кудряшки на девичьей голове. — Пойду разберусь. А ты не напрягайся сильно, договорились? Ты ведь у меня совсем хрупкая, моя снежинка.
Доктор выпрямляет спину и, прежде чем уйти, бросает взгляд и на меня — гораздо менее мягкий и без намёка на ласку; такой рисуют падшим ангелам на картинах. А я уже был уверен, что он и вовсе не заметил меня. Но, наверное, не заметить черное пятно среди снега слишком трудно, даже если ты полностью поглощён другим человеком. Я пялюсь в ответ, как и положено дураку, пусть и даётся это с трудом. К счастью, эта странная эмоция по ту сторону его глаз быстро прячется где-то внутри, а на смену ей приходит привычная рабочая улыбка. М-р Лэнтис беззвучно кивает в знак приветствия и, шагая назад, отходит подальше.
— Почему ты не сказала? — вкрадчиво спрашиваю я, когда мы с Сандрой снова остаёмся одни.
— Так будет только хуже… — та снова окунается с головой в тревожность, и даже перебирание различных побрякушек не спасает. — Она так говорит.
— Ты так не вылечишься.
— А ты вылечился бы, если бы всё рассказал?
На миг мне кажется, что в её глазах мелькает что-то, чего в них быть не должно. Но она тут же опускает ресницы — и странное ощущение пропадает. Сандра, кажется, и не особо ждёт от меня ответа: всё глубже зарывается пальцами, пока не поддевает что-то с легким щёлканьем. Все украшения сбиваются в один угол, а она приподнимает ложное дно. Там, глубже внутри, тоже что-то лежит. Нечто, что отбивает свет чистотой своего металла. Но на украшение оно уже мало похоже. Я немного наклоняюсь, чтобы заглянуть глубже, и замечаю у вещицы острое лезвие. Оказывается, это своего рода вычурный ножик — кажется, такие зовут стилетами.
— Я пойду. — Александра звучно захлопывает шкатулку, прежде чем я успеваю задать хоть какой-то вопрос.
Наверное, стоило что-то сказать на прощание, но я лишь молча провожаю её взглядом. В голове снова слишком много мыслей, но в этот раз они, к моему удивлению, вовсе не давят. Скорее сплетаются в какой-то один узор, формируя послание для меня самого. Воспоминания накладываются на факты — и я наконец улавливаю суть.
К чёрту побег. Я знаю, что я должен сделать.
***
День пролетел совсем незаметно, несмотря даже на то, что я больше и не выронил за это время ни слова. И Тринадцатый не попытался меня разговорить. Тот и сам просидел весь день втыкая в потолок, даже на улицу не вышел. Неужто и вправду обиделся, словно малое дитя? Знал бы он… А впрочем, нет смысла тратить время на такие мысли — он не знает, и точка. Знаю только я. Я и никто больше. Поэтому это только моя ответственность. Ответственность, которую я не просил.
Вот и время идти в столовую. Снова. Я уже знаю, что мне кусок не полезет в горло. Не до еды теперь. Сегодня все нажрутся до отвала и подавятся собственной кровью. Я знаю.
Знаю.
Людей чертово множество. И все сидят ровно на тех же местах. Близнецы уже мчатся со своей несносной шуткой про слона. И, как только они успевают начать, я пытаюсь прекратить их цирк:
— К слону нельзя прироялиться.
— Из твоих уст это прозвучало совсем не смешно, — кривится Котэ и отодвигается подальше. Сработало.
А вот и господин де Вильфор проходит мимо, нервно щёлкая пальцами, чтобы не забыть вопрос. Подходит к столику, где доктор Лэнтис безмятежно попивает чай с другими врачами из отделения. Сейчас спросит про зажигалку…
Тут меня осеняет ещё одна мысль. Я судорожно ощупываю внутренний карман свитера, где
тогда оставил вычурные часы, к которым крепилась связка ключей. И вправду, там есть что-то круглое. Значит, я теперь являюсь вором сразу двух ценных вещей. Что ж, если об этом узнают, то меня можно смело считать мёртвым уже навсегда и безо всяких снов.
— Значит, у нас завёлся воришка? — Слышу смешок м-ра Лэнтиса после того, как тот выслушал проблему. — У меня как раз часы пропали. Я всё к ним цеплял ключи, чтобы не потерять, а тут смотрю: ключи есть, а часы пропали. Вот ведь незадача, скажите.
Ключи я отдал, а часы так и остались со мной до конца.
— Надо же. Предлагаю тогда обыскать всех. Уверен, кто-то из пациентов прикарманил их, и держит сейчас где-то у себя. Вздор. — Де Вильфор окидывает строгим взглядом всех присутствующих, и я вижу, как невольно ёжится Тринадцатый, пусть и не имеет к этому всему никакого отношения.
А зажигалка так и лежит под подушкой в палате, куда я её перепрятал.
Как бы сильно ни хотелось, но придётся взять в свои руки. Просто потому что иначе я так и не смогу довести начатое до конца. Да и перспектива получить нагоняй от этих двоих не очень-то радует. Позабочусь о своей жизни хотя бы раз.
— Доктор, а эти не ваши часы валяются на снегу на улице? — на свой страх и риск встреваю в разговор и для пущей убедительности сверлю м-ра Лэнтиса взглядом.
— На снегу? — Тот лишь с удивлением смотрит на меня.
— Я видел, как они выпали, когда вы шли обратно. Они там и лежат.
— И вы не подняли их, чтобы вернуть владельцу? — Аврелий щурится, отчего морщины на его лице становятся ещё глубже.
— Я не беру чужие вещи.
Оба, кажется, на мою ложь ведутся. М-р де Вильфор берёт коллегу под руку, выдёргивая из уютного чаепития, и тащит прочь — видимо, желает проверить правдивость моих слов. Неважно, что будет, когда они там ничего не обнаружат. Надеюсь, к тому времени я либо перепрячу всё, а если не успею, то попросту выброшу.
С одним из дел я справился. Но радости от этого, очевидно, нет. Да и к тому же, надвигается проблема покрупнее каких-то сворованных безделушек.
Успевает пройти не так много времени, прежде чем последнее моё воспоминание подтверждается. За дверью в столовую слышатся спешные шаги и волокита. Затем врывается Сандра. В этот раз почему-то уже с порога злая как огонь.
— Где он?! — Она окидывает свирепым взглядом, в котором пляшут все черти ада, всё помещение, но, очевидно, не находит того, кого нужно.
Я пытаюсь подняться, но тут же меня кто-то изо всех сил усаживает обратно.
— Сдурел? — Тринадцатый пытается удержать меня, но сейчас не до этого.
— Вопрос риторический. — Вырываюсь.
Я подбираюсь к Сандре со спины и, пользуясь первым же удобным моментом, как можно крепче хватаю её за руку, в которой она сжимает стилет. Его гравюра в виде луны мелькает у меня перед глазами, когда девушка отмахивается, чуть не проткнув мне голову. Я сковываю её движения как могу, но сил мне заметно не хватает. Всё надеюсь, что кто-то из персонала мне наконец поможет.
— Ты чего творишь?! — Она непонятливо смотрит на меня и всё сильнее вырывается.
— То, что должен.
— Придурок! — Сандра отталкивает меня, но я, качнувшись как болванка, снова наваливаюсь на неё. М-да, и роста мне тоже недостаёт. — Не останавливай меня, слышишь?!
Её истерический голос звучит так громко, что мне закладывает уши. Она всё рвётся на свободу, а я всё пытаюсь не продуть ей всухую. Пытаюсь выдернуть клинок, но холодные пальцы держат его так крепко, словно окоченевшая рука мертвеца. Но всё же Сандра дёргается так свирепо, что мне попросту не хватает ловкости с ней соперничать.
— Да чтоб тебя, Натаэль!..
Она делает шаг назад. Мне лишь остаётся беспомощно наблюдать и верить, что эта кучка санитаров позади добегут до неё быстрее, чем мои телодвижения пойдут насмарку. Впрочем, я не пожалею, если сейчас умру. Я попытался.
Но Сандра почему-то не спешит бросаться на кого-либо. Крепко сжимая стилет уже обеими руками, она делает рваный вдох. На миг я замечаю, как она дрожит — может, от злости, а может, от чего-то ещё. Её взгляд беспомощно бегает из стороны в сторону, больше ни на чём не фокусируясь. А уже через секунду она вонзает заострённое лезвие до упора себе в шею.
Резко ослабевшее тело падает на пол, но белый силуэт передо мной и так и не исчезает. Я всматриваюсь в её мертвецки бледное лицо, в полные искренней ненависти алые глаза, в короткие белые волосы. Она. Кассандра.
Не успеваю я убедить себя в том, что она не может быть настоящей, как её пальцы так крепко сжимают мою шею, что все мысли тут же улетучиваются. Она душит изо всей силы, едва ли не крошит мою шею голыми руками. Воздуха перестаёт хватать почти сразу же.
—
Вздумаешь геройствовать ещё раз — не прощу, — звучит её голос в моей голове. —
Тебе положено сидеть молча и смотреть. Не думай, что у тебя есть выбор.
В глазах темнеет. Мне бы хотелось так много ей сказать, но я не могу выдавить ни слова. С жалким хрипом я обмякаю в её руках, больше не имея ни сил, ни воли. Вижу уже лишь смутные ало-белые очертания её фигуры. Она всё такая же, какой я её запомнил. Я её нашёл.
Значит, всё было не зря.
***
Открываю глаза. Снова.
В палате всё залито туманным светом полной луны. Как-то незаметно для меня подкралась ночь. Всё тело в холодном поту: я словно проснулся от затяжного кошмара. Шея ноет так, словно я её отлежал в самой неудобной позиции, на которую только способно человеческое тело. Я приподнимаюсь, чтобы убедиться, что всё ещё могу пошевелиться. Странное чувство паралича понемногу отпускает.
Я нащупываю часы в кармане, а другой тут же лезу под подушку. Всё на месте. Надо спрятать в другом месте. Срочно. Прямо сейчас. Не медля и минуты, я выхватываю зажигалку и подхожу к окну. Всё ещё помню, где надо подковырнуть щеколду, чтобы та поддалась. На улице стоит всё такой же лютый мороз, но меня он не останавливает. Я вылезаю, чуть не плюхнувшись в глыбу снега, и осматриваюсь по сторонам, хотя это надо было сделать раньше. Впрочем, всё равно никого нет. Из будки охранника доносится гул какой-то музыки — он явно занят.
Отнесу свою незаслуженную добычу в тайник к каменному ангелу. Раз там не находят меня, то и какие-то забытые вещи не найдут. Лучше им остаться без остатка утерянными, чем вернуться к хозяевам или привести тех прямиком ко мне. Меньше всего я хочу быть выставленным на всеобщий позор.
Но перед этим хотя бы рассмотрю их, чтобы потом вдруг не проснулось способное погубить любого любопытство. На зажигалке ничего интересного: от какого-то святого остались лишь мутные серые очертания, а лицо стёрто от пальцев. Но всё же напоминает какого-то юношу. С длинными волосами, вокруг которых светится божественное гало. Понятия не имею, кто бы это мог быть: на моей памяти на всех иконах были изображены лишь старики. Скукота. Рассматриваю на лунном свете и часы. Снаружи те на самом деле до неоправданного вычурные, словно стоят баснословных даже на наше время денег. Но стоит открыть крышку — и там оказывается простенький механизм. Часы не тикают, но всё же секундная стрелка движется, подавая признаки жизни. На внутренней части крышки замечаю выгравированные прямо на металле слова: «Восьмого марта в полночь посмотри на луну. Если та красная, то жди двадцать пять лет. Люций». И пусть сегодня не восьмое, а на улице не март месяц, я как дурак поднимаю взгляд на луну в небе. Та белая-белая, без намёка на что-либо красное. Совсем обычная луна.
Крупная дрожь по телу от мороза даёт понять, что я зазевался. Надо было разглядывать в палате, где более-менее тепло. Но, кажется, сегодня мне решения приходят в голову с некоторым запозданием. Значит, надо поторопиться.
Я медленно шагаю вдоль стен, где ещё не успел набиться снег, чтобы не оставлять следов. Перебегаю к другому корпусу, но на пути появляется препятствие: посреди ночи на ветру скрипя колышется открытое настежь окно. Второе от угла.
Таки поддаюсь желанию заглянуть. Внутри такая же палата, со всё теми же койками и голыми стенами. Одна кровать пустует, даже не накрытая матрасом, на другой же спит Александра. Спит крепко-крепко, не шевелится даже когда я с чересчур громким шорохом вваливаюсь через окно. Подхожу ближе и замечаю, что поспособствовало такому крепкому дрёму: на тумбочке у кровати валяется не убранная медсёстрами ампула и кусочек ваты, а руки и ноги девушки крепко привязаны к металлическому каркасу койки. На таком холоде влажная для податливости ткань закоченела, став твёрдой как камень, а выбивающийся по краям ворс колется, словно множество небольших иголок. Единственное движение, которое может себе позволить спящее тело — тихое дыхание, от которого едва-едва шевелится грудная клетка. Хотя я уже привык к тому, как громко могут спать некоторые люди, но от Сандры не слышно даже и сопения. Спящая красавица, коснувшаяся веретена.
Может, было бы достаточно просто закрыть окно с той стороны, но я хочу остаться рядом. Тайник подождёт. Я лишь хочу узнать, что будет дальше. Если бы было можно, я бы заглянул в её сны, чтобы больше не теряться в догадках. Может, я бы встретил ту, кто прячется там от меня…
Но она настигает меня первой.
—
И всё же ты нашёл меня. Жаль, я намеревалась водить тебя за нос чуточку дольше.
Давно забытый голос обухом ударяет по голове. Я не слышал его уже так долго, что меня воротит от него как впервые. В её присутствии всё так же неприятно, будто на меня смотрит не одна пара алых глаз, а сразу сотня таких. Вместо ностальгии на душе скребут кошки. Да, это она, определённо она. Та, которую я искал. И теперь не рад, что нашёл.
Я набираюсь сил и поворачиваюсь, чтобы столкнуться с ней взглядом. Чтобы просто поговорить. Нет смысла молиться, чтобы она не свернула мне шею прямо на месте. В конце концов, когда-то она была лишь моей иллюзией.
— Кассандра, — обращаюсь я к ней, смотря прямо в алые глаза, — ты мне задолжала объяснение, не находишь?
Не совсем уверен, хочу ли я слышать её оправдания. Риск утонуть в горечи правды, которую я никак не смогу осознать, или захлебнуться сладостью фантасмагоричного обмана слишком высок. А самое главное — я не уверен, смогу ли отличить одно от другого. Я растерял вкус. Но я должен услышать хоть что-то.
—
Я? Задолжала что-то тебе? — Кассандра смеётся всё так же звонко и истерично. —
Не смеши. Ну какие объяснения для твоей маленькой черепушки, Натаниэль? Мы просто же просто дурачимся, разве нет? Играем для развлечения души.
— Игра окончилась. — Я делаю шаг ей навстречу.
—
Не могу понять, ты взрослеешь или просто становишься противнее? — Она лишь на миг хмурит светлые брови, которые едва видны на её лице, а затем демонстративно отводит от меня взгляд. —
Впрочем, разве это так важно? Я здесь не ради тебя, так что будь послушным мальчиком и жди своей очереди.
Кассандра и вправду больше не обращает на меня внимание. Плавным шагом, словно призрак, она проходит мимо и присаживается на краешек занятой койки. Склоняется над спящей девушкой и с невинной улыбкой играется с её волосами. И вправду похожи как две капли воды, если внимательно всмотреться в лица. Но всё же совсем разные, если отойти хоть чуточку дальше. Одна белая и чистая-чистая, словно и вовсе полупрозрачная, столь безмятежная и мягкая, даже хрупкая; другая же одета во всё алое да чёрное, столь искусно скрывающее всю её белизну, движется подобно хищнице и улыбается так хитро, как умеют только лисицы в сказках. Луну за окном застилают тяжёлые тучи, и единственное, что освещает их лица во мраке — источающий холодный белый свет рог во лбу у Кассандры.
—
Здравствуй, дорогая я. — Кас наклоняется ниже, всматриваясь в дремлющее личико. —
Хорошо ли тебе спится, когда ты не видишь меня перед собой?
Она нависает над Александрой, словно над своей жертвой. И улыбается так сладко-сладко, словно заманивает в ловушку. Во сне добыча слишком уязвима. Но я не могу позволить так легко её поймать.
— Не трогай её, — произношу я как можно более твёрдо и решительно.
—
Думаешь, я навредить ей хочу? — Кассандра лишь смеётся с моих попыток. —
Можешь не переживать. Я ей желаю лишь добра. В этом мире по-настоящему любить себя можешь лишь ты сам.
Верится мне с трудом. Но всё же Кассандра пока и вправду не делает ничего ужасного. Лишь рассматривает свою копию, словно глядит в зеркало.
—
Кто же спасёт нас, как не мы сами? Кто придёт на помощь? — продолжает она. —
Да никто. А сама она никогда за себя не постоит.
Кассандра хмурится. Игривая улыбка сползает с её лица, и больше не кажется, словно хищница радуется своей добыче. Она смотрит на девушку осуждающе, не скрывая горечи яда, которыми напитываются её мысли и слова.
—
Ты посмотри на неё. Она слабая. Отгородилась от всего на свете и живёт одними лишь мечтами, словно так и не вылезла из детства. Ей легче сказать, что она боится, чтобы кто-то тут же вступился за неё. Она отдала свою судьбу в чужие руки, ведь наивно верит, что все хотят ей только лучшего. Она никогда не станет самостоятельной, ведь то и дело прячется за чужими спинами. Даже ты повёлся на её слёзы, Натаниэль. Рыдать и просить о помощи — всё, что она умеет сама. Почему же ты так ничтожна, другая я? — Кассандра проводит рукой вдоль длинных белоснежных локонов. —
Как я должна сказать тебе, что нет правды в том, чтобы извечно полагаться на других? Ты ничего не добьёшься, лишь деградируешь и отдаляешься от меня. Тебя сломает первая же проблема, с которой ты столкнёшься. Ты никогда не будешь готова к тому, что тебя ждёт. Ведь даже самая лёгкая судьба покажется тебе непосильной ношей, пока ты будешь прятаться от всего подряд. Что же ты будешь делать, когда придётся взглянуть в глаза правде? Ты противна в своей слабохарактерности.
— Прекрати уже, — встреваю я в её тираду. — Ты не выглядишь как та, кто будет хоть кого-либо защищать.
—
А кто, если не я? Лишь я знаю правду. Без меня она пойдёт прямиком к нему в руки — и всё повторится снова. — Вижу, мои слова лишь сильнее её огорчают.
— Пока что ты вредишь ей сильнее, чем он, — возражаю. — Или тебя на самом деле только он и заботит?
Последняя клятва, которую дают друг другу влюблённые — «пока смерть не разлучит нас». И пусть я буду проклят за своё любопытство, но я должен спросить у этой белой смерти, зачем она их разлучает.
—
Заботит? Меня? Какой-то несносный человек?! Ты сдурел?! — Что-то в ней ломается. Наверное, остатки терпения ко мне. Кассандра срывается на истеричный крик, от которого звенит в ушах. —
Чтобы даже предположить, что я всё ещё помню какого-то лжеца, что не держит обещаний! Да как ты посмел!..
И пусть как сильно бы я ни пытался храбриться, но когда она вскакивает с места и надвигается на меня, всё тело рвётся забиться в самый дальний угол. Я не спасусь от неё. Точно не тогда, когда гнев в ней полыхает так ярко, что его можно ощутить физически. Она по обычаю рвётся схватить меня за шею, чтобы сломать как можно быстрее и избавиться от раздражителя. Белый свет слепит мои глаза, и маячит как последняя точка в конце тоннеля между жизнью и смертью. Или же он — моё спасение?
Прежде чем Кассандра успевает вцепиться в меня мёртвой хваткой, я протягиваю к нему руку и пытаюсь ухватиться. Мысленно молюсь, чтобы это выбило её из колеи. Но выбивает почему-то меня.
Что такое, малыш? Тебе нравится светящийся камушек во лбу у тёти, да? Хочешь себе такой же? Я тебе подарю. Ты только подойди ближе, не бойся…
Становится невыносимо дурно. Легкие сжимаются настолько сильно, что не получается сделать и вдоха. Глубоко в груди что-то болит, словно изнутри колют иголками. Впервые я ощущаю внутри что-то кроме пустоты, и это что-то оказывается чертовски тяжёлым и болезненным. Я это просто не вынесу.
Сквозь писк в ушах слышу затяжной вопль Кассандры, которая отпрянула от меня так далеко, что дотянуться больше невозможно. Яркий свет потух, и больше у неё во лбу ничего нет, как бы сильно она ни пыталась хоть что-то нащупать. Её глаза мечутся из стороны в сторону, словно у загнанного в ловушку зверя. Она растеряна. Она напугана.
— Да никакой ты не демон… — успеваю произнести я, прежде чем язык полностью задеревенеет.
Я вижу, как она дрожит. Так уязвимо, словно настоящий человек. Её силуэт медленно расплывается, и я не могу понять, исчезает ли она или же это уже мои глаза теряют фокус. Темнота поглощает всё пространство в комнате, и последнее, что мне удаётся разглядеть — лицо Кассандры, пока та пристально смотрит на меня в ответ. Её глаза тускнеют, а по белым щекам текут грязные кровавые слёзы. Она всё ещё гневается, но больше не в силах ничего сделать. Лишь беспомощно рыдать.
Кассандра не сводит с меня взгляда ни на миг, а затем одними лишь дрожащими губами произносит:
— За что ты так со мной?
