Где я?
Я всё хочу сгрести мысли в кучу и начать критически оценивать ситуацию, но любые мостики, которые я пытаюсь строить в своей голове, тут же растрясает в несобираемые обломки. В такой обстановке, когда тесно, темно, неудобно и чертовски шумно, невозможно думать о чём-то, кроме одного-единственного: «Как же, блядь, паршиво». Поскорее бы это кончилось. И это кончается. Тряска прекращается, с ней исчезает и гул. А вот темнота рассеиваться особо не спешит, но мне это уже мало мешает: когда глаза попривыкли, я начал различать какие-то странные очертания в пределах моего зрения. Похоже на тесный ящик изнутри. Словно я маленький ребёнок, который залез в бабушкин сундук, пока играл в прятки. Хотя я понятия не имею, откуда мне известно, как выглядят сундуки каких-то там бабушек. Что-то гулко щёлкает, и крышка моего сундука открывается, а сам он, освещённый таким непривычно ярким лунным светом, оказывается всего лишь скучным багажником. Что ж, таким опытом езды в машине может похвастаться явно очень маленький процент пассажиров. Растрясшимся мозгам требуется некоторое время, чтобы прийти к выводу, что надо бы взглянуть на того, кто выпускает меня из заточения. Я часто-часто моргаю, чтобы вместо темноты привыкнуть к туманному свету, и наконец выцепляю из мутной картины тёмную грозную фигуру, что почти полностью закрывает собой белоснежный диск полной луны в небе. Тень, которую отбрасывает этот человек, падает и на меня, и скрывает многие черты его самого. Я щурюсь, чтобы рассмотреть хоть что-то, но получается с большим трудом. Какая-то шинель, похожая на шкуру косматого чёрного кота; длинные тёмные волосы с таким неуместным белым пятном; словно высеченное из камня неподвижное лицо. И тут уже даже мне не приходится думать слишком долго. — Господин де Вильфор? — бросаю я надломленным голосом в пустоту. Тот меня не слышит — вернее, не особо желает слышать. Лишь молча хватает за шиворот и вываливает из машины. Я приземляюсь на холодную мокрую землю, от которой воняет сыростью. Попытка подняться остаётся лишь намерением в голове: я не чувствую контроля ни над одной конечностью своего тела. Такое ощущение, что проснулся лишь мой мозг, а оболочка так и осталась в коматозном состоянии. Но при этом боль всё равно вполне ощутима, даже чересчур. Мою неподвижную тушу тащат непонятно куда. Чёрная, почти незаметная среди ночных лесных пейзажей машина, из которой меня выудили, всё отдаляется, а я собираю на себе всю грязь и листья, которые только есть на этом пути. В какой-то момент, когда подо мной проскакивает какая-то особенно цепкая длинная трава, заправленная в штаны рубашка выскальзывает и задирается почти по грудь. Кусок спины оказывается открыт и тут же принимает всю шероховатость травянисто-каменистой тропинки на себя. Неприятно. Ощущаю, как образуется целая куча новых царапин, в которые забивается грязь, но ледяная роса остужает уколы боли. А де Вильфору на это всё трын-трава: он лишь крепко держит мой свитер за ворот и грузно шагает куда-то вперёд, так и не говоря ни слова. Сонные деревья вокруг провожают меня с абсолютным безразличием. Даже не шелестят, не двигаются — лишь сверлят взглядом скрытых где-то между трещинами в коре глаз. Лес молчит, но явно не спит: наблюдает за происходящим, полностью зная исход. И если бы я сейчас его об этом спросил, он явно бы продолжил отмалчиваться — он в доле. Я, казалось бы, достаточно много уже бродил по этому лесу, но ту часть, в которой сейчас оказался, не узнаю вовсе. Бесконечная стена одноликих деревьев расступается в разные стороны, а между ними — водная гладь. Река почти что похожа на болото, даже не замёрзла от количества мула, но всё равно кажется вполне себе глубокой. В мутной воде корявой химерой отражается луна и силуэт господина де Вильфора, который берет ближайший камень и бросает его в реку, чтобы что-то проверить. — И всё же, что я такого вам сделал? — снова подаю голос, чтобы не казаться мертвым грузом заранее. Я уже на полпути понял, что меня явно не любоваться видами несут, но почему-то причины, почему именно меня, так в памяти и не отыскал. — Так надо, — наконец отвечает он, и в ночной тишине его голос звучит ещё грознее и угнетающе. Но ответ всё равно получается каким-то неискренним, словно господин Аврелий скорее даёт его самому себе. — Надо кому? — Сразу же понимаю, что вопрос риторический. — Если он хочет, чтобы я это сделал, то так тому и быть во что бы то ни стало. — Мужчина хмурится так, что даже мне становятся видны все его морщины, но в холодном взгляде, устремлённом куда-то в даль, виднеется какая-то неприсущая ему мечтательность. А может, это просто так луна отражается в его глазах. — Всё сделаю, что бы только ни попросил. Лишь бы попросил ещё. Верю. Таким, как Аврелий, неизвестны ни юмор, ни сарказм, поэтому нет смысла сомневаться, что за каждым этим отчеканенным словом и вправду стоит решительность достаточно крепкая, чтобы сотворить что угодно. Но всё равно не понимаю, как я оказался под этой тяжёлой рукой. — А зачем оно ему? — Разве дано мне знать? — он так раскованно пожимает плечами, словно сталь, из которой выплавлено его тело, наконец обратилась в мягкую плоть. И это верный знак того, что каждое нынешнее слово и жест я унесу с собой в могилу. Точнее, он в это верит. И всё же продолжать расспрос я не решаюсь. Было бы, пожалуй, глупо тратить последние минуты жизни на поиски ответов, которые я уже не смогу использовать в этой жизни. Да и, честно говоря, валяться на сырой земле с каждой минутой всё неприятнее — поскорее бы уже сдохнуть и не чувствовать вообще ничего. А потом открыть глаза снова в своей койке. — Есть вещи, неподвластные морали, — почему-то продолжает де Вильфор. Обычно скупой на лишние слова, сейчас он задавливает меня каждой из своих реплик будто каменной плитой. Пройдёт не так много времени, прежде чем этот груз станет для меня неподъемным. — Они ниспосланы нам самим дьяволом. А тот всегда будет сильнее человека — таков уж божественный замысел. Поздновато мне как-то уже верить в бога и его промыслы. — Поэтому соблазнам не будет конца. И сколь бы тверда ни была сила воли, её никогда не будет достаточно… — мужчина вздыхает так тяжело, словно в его лёгких и вовсе нет воздуха. — Ничего не будет достаточно, чтобы смыть этот образ из памяти. Отказаться. Забыть. Вернуться на путь истинный. — Кажется, у него скрипят зубы. — Коль проклят весь род, то почему же именно мне досталось столь сложное испытание? И почему же… я так позорно его проваливаю? На какой-то миг мне кажется, что сейчас де Вильфор полностью утонет в своих мыслях и попросту отпустит меня на волю. Просто потому что сам не знает, стоит ли доводить дело до конца. Видимо, совесть шепчет ему одно, а приказ совершенно другой. И всё же предпочтение он отдаёт последнему. — Нет. Не бывает путей без жертв. Больше некому меня за это осуждать. — Аврелий резко набирается сил и ярости. Сдвигает с места увесистый камень и, достав из наплечной сумки пошарпанную верёвку, начинает его быстро обматывать. Ни на миг не отвлекаясь от своей задачи лишь проговаривает сквозь зубы: — Да я весь мир на алтаре распну, лишь бы этот розоволосый дьявол принял мою жертву! Верёвка почти что надрывается от такого напора, но мужчина лишь продолжает: — Красивый, словно с романтичной картины сошёл, — вяжет первый крепкий узел. — Умный, словно прочёл все книги мира. — Второй. — Смелый, чтобы улыбаться любому замечанию в свой адрес. — С каждым узлом перечисление заходит всё дальше, и злость сменяется на милость. — Талантливый… Врач с большой буквы, искусный художник, непревзойдённый охотник. К чему ни прикоснётся — всё словно становится святым. Одним лишь своим существованием согревает и… заставляет чувствовать всё то, что не положено. Пауза. Лес тоже усердно пытается молчать, но какой-то нетерпеливый сыч спешит вставить своё «у-ух». — Какой позор, какой позор. Разве подобные слова от меня желала бы услышать матушка? Пустил бы отец хотя бы во двор, стоило бы мне при нём о подобном хотя бы подумать? Нет, очевидно нет. Не пристало выходцу из рода столь знатного, чистого, высокого, славящегося честью и благодетелем, очернять свой светлый ум столь грязными несуразицами! Они же говорили мне, каждый из них говорил… Я смотрел на величественные портреты предшественников и гордо клялся приумножать славу этой фамилии. А теперь сам же поставил её на чашу весов, на другой стороне которой всегда будет тот, кого я не смогу отпустить. Становится скучно. Даже монотонные, пусть и предельно резкие, движения рук де Вильфора не спасают моё внимание от ненужной мне информации. Мне не станет его жаль. Я не понимаю ни единого его причитания и не стремлюсь даже пытаться понять. Сейчас я хочу лишь умереть и не мёрзнуть под нескончаемый бубнёж. — Как же проще всё было бы, если бы я мог заковать этот его ангельский свет в тесный ободок керосиновой лампы, — всё не унимается вкрай развязавшийся язык мужчины. — Чтобы всегда был рядом, светил только мне одному. Я бы преклонил бы для такого мужчины весь мир, но он наблюдал бы за ним исключительно из почётного места где-то в моём кабинете. Ценнейший трофей, затмевающий тысячи грамот. — И тут Аврелий резко мрачнеет до уже куда более привычного уровня. — Но не мой. Кажется, я понимаю, что он сейчас скажет. Что ж, занятно видеть, что она может насолить ещё кому-то, кроме меня. Интересно, догадывается ли об этом она сама: может, в ответ я бы услышал от неё чересчур много смеха на грани с истерикой. Впрочем, господин де Вильфор наверняка гневается на куда меньшую толику вещей, чем беловолосая бестия могла бы ему и вправду причинить. Но, может, оно и к лучшему: подлей масла в этот искрящийся синевой огонь — и тонкая девичья шея станет слишком лёгкой добычей в лапах ревнивца. — Он никогда не будет моим, пока в поле зрения будет эта девица. И это будут даже не мои слова, если я скажу, что подобная дама его сердцу не подходит ни в каком раскладе. Что же такого он мог в ней найти? Нельзя быть столь щедрым и добрым, чтобы тратить свою ценнейшую жизнь на эту заблудшую душу. — Аврелий завязывает петлю на свободном конце верёвки, и я отчётливо ощущаю, как он представляет, что та давит самую назойливую преграду на его пути. — Нет, за её невинностью явно что-то прячется. Она лишь притворяется невинной овцой, а её анамнез так и кричит о том, что внутри неё заложены самые отвратные качества в мире. Не зря отец предупреждал: Сатана даёт своим дочерям белоснежный лик и свои глаза, а потому нам стоит остерегаться таких во всякую цену! Как же мог мужчина столь проницательный повестись на такую уловку? Приворожила, точно приворожила. Я вздыхаю настолько тяжело, насколько только могут сдавленные лёгкие. Холод сожрал меня уже с костями, а в голове так неприятно гудит от такого количества слов. Если бы мог, сбросился бы уже сам — а то никак помощи не дождёшься. Набравшись смелости, я наконец встреваю в диалог: — Мистер, может, вы меня уже наконец убьёте? Тот рвано вдыхает, словно проснулся от глубокого сна. Смотрит на меня с глубочайшим презрением, оскорблённый. Видимо, уже пожалел, что потратил столько слов на такого неблагодарного слушателя. Что ж, мы в расчёте. — Несносный кретин! — Мужчина хватает меня с земли и уже без каких-либо угрызений совести затягивает петлю. На миг мне кажется, что моя шея сломается: я недооценил физические способности мужчины в самом расцвете сил и вес болотного булыжника. Впрочем, мне особо не принципиально, от чего умирать. — Неужели в тебе нет и капли тактичности, чтобы молчать, как и положено? — Мне просто стало скучно. — Последние слова? — цедит де Вильфор. Я напоследок окидываю взглядом весь лес, который видно с той высоты, на которую доктор меня поднял. Множество скучных деревьев, мутная полузамёрзшая река и мост через неё не так далеко отсюда. Укрытая лёгким туманом луна укрывает своим светом человеческую фигуру на неустойчивой деревянной кладке. Наконец в голове появляется идея, что сказать: — Передайте м-ру Лэнтису, что его часы лежат у меня под подушкой. Аврелий собирает все силы в один бросок и наконец-то швыряет меня в реку. С громким всплеском вода принимает тело, и болото тут же утаскивает его глубоко на дно. Почему-то совсем не больно и не страшно. Скорее… так спокойно. Река меня словно легонько укачивает, обволакивает и убаюкивает. Даже боль в лёгких, растерявших весь воздух, больше ни капельки не беспокоит. Тяжёлый камень, с которым мы теперь одно целое, тянет меня всё глубже, туда, где нет даже проблеска света луны. Так темно. Я словно снова уснул.Но рано или поздно придётся просыпаться.