Карма

      — Как же так, Натаниэль? То шли на поправку, а сейчас вернулись в самое начало…              Доктор Лэнтис цокает языком и качает головой, делая пометки в карточке, а я не свожу с него взгляда. Ловлю каждый жест, каждую эмоцию. Безупречные. Непринуждённые. Словно ничего и не было. Но меня больше не проведёшь.              Гадкий болотный привкус не слезает с языка ещё с тех пор, как я открыл глаза. Тянет проблеваться, но, оказывается, нечем: я в последний раз ел чёрт знает когда. Доктор по обычаю пододвигает ко мне чашку с чаем, чтобы втереться в доверие, но я отодвигаюсь подальше от неё вместе со стулом. В ответ ловлю на себе недоумевающий взгляд. С маленькой ноткой укора. Слышу, как скрипит фарфор, когда он чересчур сильно сжимает блюдце — даже остаётся трещина.              М-р Лэнтис всё равно улыбается, пусть и кажется, что уголки его губ просто залили клеем, чтобы те извечно держались на одном и том же уровне. Всё отводит взгляд в разные стороны, когда я пытаюсь напрямую взглянуть в эти странные глаза с оттенком алого. Словно переживает, что я увижу в них что-то не то. Хотя что там видеть? Он весь — не тот. Точнее, тот, но в этом и проблема. Он везде тот самый.              Он шарит ладонью по стопке бумаг на краю стола, выискивая нужные, а другую опускает вниз. Достаёт карманные часы. Те самые, с узором солнца и луны. Те самые, которые у меня лежали под подушкой.              — Откуда у вас эти часы, доктор? — Любопытство кошку сгубило, но мне нечего терять.              — Я забрал их у тебя Я получил их в подарок от старого знакомого, — безмятежно отвечает доктор, проверяя время, и меняет тему: — Половина второго… Мы изрядно засиделись. Не переживайте, я не задержу вас слишком долго – лишь позвольте мне сказать вам ещё одну очень важную вещь.              И вот теперь наши взгляды пересекаются. И я вижу как раз то, что должен: ни капли доброжелательности, только гремучая смесь подозрения, обиды и настороженности. На миг даже кажется, что доктор даже перестал улыбаться — но нет, рабочая усмешка на месте. Пытается подсластить всю ту горечь, которой так и пропитан воздух сейчас. Не знаю, как реагировать, но ощущаю, как невольно сводит скулы. Кажется, разговор будет не из лёгких.              — Я бы хотел поговорить о вашем дальнейшем лечении. — Но почему-то доктор заводит зауряднейшую из тем. На миг я успеваю даже разочароваться. — Боюсь, мои методы терапии показали себя не совсем эффективно. Мы не можем продолжать так и дальше. Поэтому мы должны сменить подход.              Не совсем уверен, зачем мне это знать. Но продолжаю слушать, словно мне и правда не плевать на то, можно ли ещё вытащить мою психику с того света. В конце концов, это его работа.              — Есть один метод, который уж точно сдвинет нас с мёртвой точки, но, скажем так, я пытался оставить на крайний случай… — говорит доктор с ноткой жалости, но я всё же не могу избавиться от ощущения, что он просто набивает цену тому, что хочет предложить. — Никаких проблем не возникло бы, получи бы я согласие кого-либо из ваших опекунов, но, боюсь, никто из них не выходит на контакт…              На миг он запинается, словно ему самому не понравилось то, как прозвучало сказанное. Может, если бы я понимал, что доктор имеет в виду, то хотя бы смутился или поправил его. А так единственное, что я понимаю — это то, что я никому не сдался в этом мире. Поэтому отдуваться должен сам: м-р Лэнтис уже поставил галочку там, где я должен расписаться, и теперь тычет мне ручку. Я беру её не той стороной и какое-то время вожусь, чтобы удержать её в руке правильно. Не помню, когда в последний раз что-то писал. Только рисовал, держа карандаш в кулаке, потому что так удобнее.              — Это просто формальность, — уверяет меня врач, — подпишите.              Кто-то меня когда-то учил, что нельзя подписывать документы, предварительно их не прочитав. Но тут это удаётся едва возможным: заполнял их явно кто-то другой, с почерком столь размашистым, что он вылезает за пределы линий прямо на печатный текст. Я пытаюсь разобрать хоть пару букв, чтобы уловить смысл. Читал я что-то похожее в последний раз где-то никогда.              — Я могу объяснить вам всё на словах, если вас так интересует, что с вами будет, — снова встревает м-р Лэнтис, когда замечает, что я ковыряюсь взглядом в тексте.              — Нет, я хочу прочитать, — зачем-то отвечаю я, хотя на самом деле эта затея мне не кажется интересной.              — Прошу вас, вы тратите время. — Я слышу, как он слишком громко отстукивает подошвой туфли ритм тиканья секундной стрелки.              Я всё равно пытаюсь вчитаться. Да что ж такое, ни слова не разберу… Даже напечатанные слова не имеют смысла, как бы я ни пытался их переварить. Я пытаюсь прочесть задом наперёд, первые буквы, выудить только гласные… Ничего не даёт мне понимания того, что я вижу. Там определённо что-то написано, написано на известном и родном мне языке, но я не могу вбить себе в голову этот текст. Даже слово. На кончике ручки, которую я держу на весу над бумагой, собирается жирная чернильная капля — и падает прямо на галочку. Ненавижу перьевые ручки.              — Натаниэль.              Ладно-ладно, чёрт с ним. Подпишу. Вот только… А какая у меня подпись? Не помню, хоть убей. Не знаю даже, подписывал ли я хоть что-то. Может, выдумать какую-то уродливую закорючку? Или просто воспользоваться свежей кляксой и поставить отпечаток своей руки, как делают коты? Может, просто поставить крестик? Или попросить м-ра Лэнтиса расписаться за меня?              — Натаниэль, быстрее. — А ему словно не терпится.              Вместо подписи я просто выписываю своё имя. Надеюсь, это считается. Всё ещё понятия не имею, что именно я так коряво подписал, но думать почему-то не хочется. Даже если что-то плохое, то однажды я всё равно открою глаза там, где я это не подписывал.              Я не успеваю уловить эмоцию на лице доктора, когда он забирает бумагу и вкладывает в картонную папку на завязках. Показалось, что он просиял ещё более широкой улыбкой, но я более чем уверен, что его выражение никак не менялось. Говорят, что когда кажется, то надо креститься — хорошо, что я не набожный человек. Тогда у меня на лбу и плечах были бы уже дыры от пальцев.              — Хорошо, этот момент прояснили. — Мужчина смахивает с плеч распущенные волосы, довольный собой. — Можете пока быть свободны, значит.              Я как по команде поднимаюсь. Надо идти. Но напоследок всё же спрошу – пусть даже ответа не получу почти что со стопроцентной вероятностью.              — Мистер Лэнтис, есть что-то, что вы хотели бы мне сказать?              Мужчина вскидывает брови словно с насмешкой. Пристально высматривает меня, словно и правда вот-вот что-то скажет. Что-то, что мне и правда нужно знать.              — Нет, не думаю. — И тут он отводит взгляд, не теряя и капли невозмутимости. — Не бойтесь, я уведомлю вас обо всём, что вам стоит знать.       

Быть умным — это вовремя прикинуться дураком.

***

      Снова открываю глаза в незнакомом мне месте. Белый свет, словно в тоннеле между жизнью и смертью, бьёт прямо в глаза, заслепляя.              — Таки до чего же вы хитрый лис, Рафаэль. — Слышу знакомый сердито-приказной голос где-то недалеко, но с уловимым эхом. — Добились согласия в кратчайшие сроки. Признайтесь честно: опять схитрили?              — Лишь немного умолчал. — А вот и голос доктора Лэнтиса. — Если бы меня спросили, то я несомненно бы всё рассказал.              Слышится грубое хмыканье: видимо, слова собеседника доверия не вызвали. Я поворачиваю голову, чтобы наконец рассмотреть беседующих между собой коллег, но получается как-то уж слишком с трудом. В теле снова это непонятное чувство, когда ни одна конечность не помнит, как двигаться. Как минимум лёгкие ещё функционируют, и поэтому я с каждым мелким вдохом глотаю какую-то пыльную сырость. Немного избавляюсь от навязчиво-слепящего света и рассматриваю помещение вокруг. Сыро-серые безликие стены с трубами, похожими на вытяжку; протёкший ближе к углу потолок; наглухо закрытая металлическая дверь с засовом — не то подвал, не то бомбоубежище. И, судя по пыли, паутине и плесени, давно уже не используемое.              Доктор Лэнтис бесстыже рассиживает прямо на кончике стола, где на чистом куске ткани лежат всякие вещи, некоторые из которых блестят — металлические. Мужчина своими руками, обтянутыми тонкими перчатками, скручивает из нарванных кусков ваты плотные, слегка продолговатые шарики. Безмятежно закидывает ногу на ногу и качает острым носком туфли в такт статическому треску лампы, что так слепила меня.              — И всё же нет в вас ничего святого, — буднично констатирует господин де Вильфор, — называете моё лечение варварским, а сами не брезгуете ради своих новаторских методик лезть напрямую в мозг…              Он копошится уже гораздо ближе ко мне, в чём-то роется и гребётся, шуршит страницами каких-то бумаг. Свои волосы сгребает в пучок на затылке, отчего будто на глазах стареет ещё лет так на десять: как-то заметнее становятся и морщины у прищуренных глаз, и угловатое лицо, и седина у висков, которая по большей части пряталась за ещё не утратившими цвет волосами. За ушами врач фиксирует резинки марлевой маски, но пока оставляет её свисать под подбородком.       — Каждый прописанный когда-либо постулат прошёл кровь, пот и слёзы подопытных и безнадёжно залеченных… — М-р Лэнтис лишь пожимает плечами, никак не оскорблённый словами коллеги. А затем добавляет тихо, не желая быть услышанным: — И тех, кто путается под ногами.              — Уж только не говорите мне, что это, позвольте выразиться, нечто умудрилось вам насолить? — и всё же Аврелий ловит последние слова.              — Ну что вы, мною движет исключительно научный интерес! — неприкрыто смеётся доктор. — А вообще, давно к нам не закидывали всяких инакомыслящих, скажите?              Де Вильфору явно не нравится, как собеседник меняет тему. Не желая отвечать, он снова принимается что-то делать за пределами моего зрения.              — Вот уж были хлебные времена, да? И руки у нас были куда более развязаны, чем сейчас: вот уж только по подвалам нам не хватало прятаться, — вздыхает м-р Лэнтис, всё же продолжая. — Да и с разрешениями этими возиться не надо было так щепетильно. Материала, на котором можно делать что угодно, было столько, что мы прощупали этот чудной человеческий мозг со всех сторон…              — Уж не думал, что среди всех людей именно вы будете скучать по тем временам. — А вот я почему-то совсем не удивлён, хотя слышу обо всём этом впервые.              — Словно вы не хотели бы, чтобы всё снова было так же.              — Не говорите того, чего не знаете наверняка.              — Но львиная доля вашего таланта простаивает, Аврелий.              — И не подлизывайтесь.              — Я же от чистого сердца! — Рафаэль со смешком спрыгивает со стола, завершив наконец со своей задачей. — Я не буду вам врать: психохирургия вам удаётся куда лучше, чем стандартная психиатрия. Не каждый даже столичный нейрохирург может похвастаться присущей вам точностью и дотошностью. Поэтому я и полагаюсь всегда на вас… — Он подходит к де Вильфору со спины и, положив руку ему на плечо, наклоняется ближе к его уху и говорит вкрадчиво: — Ведь у вас никогда не дрогнет рука.              Я замечаю, как у того шире раскрываются глаза, а плечи расправляются, выравнивая осанку.              — Нельзя позволять всяким мнимым запретам обрывать крылья мастерам своего дела, — лестно продолжает м-р Лэнтис. — Нам бы хоть что-то из того столичного оборудования, что так позорно списали после первого же скандала – и вы бы поднялись так высоко, что не пришлось бы торчать здесь, спрятанным в лесу. Смею предположить, ваш папенька был бы этому несказанно рад, ведь так?              Мужчина тут же проглатывает медицинское послевкусие комплимента и хмурится, возвращая серьёзное выражение лица. Смахивает руку со своего плеча, делая замечание:              — А вот вы как ассистент ужаснее некуда. Более болтливого не сыскать. Будете меня и дальше пытаться заболтать – мы к утру даже не начнём.              — Молчу-молчу. — Рафаэль смотрит на меня, желая, видимо, проверить готовность к условленной экзекуции. Встречается взглядом с моим и тут же теряет свою улыбку.              Слепящая стерильным светом операционная лампа скрывается за его головой, окутывая лёгкой дымкой его длинные волосы, словно божественное гало. Он не сводит с меня глаз, всё так же прокалывая и пронизывая, словно опутывая терновым венком голову, в которую вот-вот по моей же дурости вломятся без стука и разгоняют всех тараканов.              На что же я подписался? Что будет дальше? Мой мир и так поломан и искажён — куда дальше его ломать? Разве можно провернуть с мозгом то же, что и с костями, чтобы те срослись правильно? Что-то мне подсказывает, что риск доломать всё до конца и оставить меня не просто хромым, а и вовсе неходячим, куда выше. Может, это и к лучшему. Перестану мучиться и мучить других.              И всё же… мне немного страшно.              Может, я забуду Кассандру. И больше не обращу внимания на Александру, в которой не будет уже ничего интересного. Не буду встревать не в свои дела и не в свои романы, какими бы они ни были. Может, я забуду Тринадцатого. И кто такой Каэль, я тоже не вспомню. Тогда и бежать никуда уже не надо будет. Или меня попросту не возьмут. Может, тогда я буду сидеть со всеми овощами в общей комнате и смотреть часами в стену, как в телевизор. Может, тогда Кето и Котэ смогут ломать передо мной комедию бесконечно и не вызывать отвращения. Может, я стану самым обычным человеком. И всё канет в Лету.               — Не свезло-то как – таки проснулся. — Рафаэль качает головой, недовольно цокая головой. — Не сэкономим мы на анестезии.              — Вот к чему ваше промедление приводит, — хмурится де Вильфор.              — Каюсь. — Ассистент берёт что-то с того места, где наводил порядок его коллега. Ощущаю, как мою руку ощупывают и, отыскав нужное место среди кожи и костей, прокалывают иглой. — Сейчас исправлюсь.              — Почему я? — шепчу я, пока есть силы. Теперь, когда уже не надо молчать, чтобы не привлекать внимания, могу сказать то, что хотел.              Доктор Лэнтис со всё той же улыбкой покачивает головой и отвечает легко и доходчиво:              — Уж слишком интересный вы экземпляр, Натаниэль. А те, кто привлекают внимание и несут угрозу, всегда сталкиваются с последствиями.              Мне всегда казалось, что я буду последним, что будет выбиваться из общей серой толпы. Даже среди тех, что были выброшены по признаку, что не вписываются своими мыслями и поведением, я тоже не выделяюсь. И все диагнозы, которыми исписаны страницы моей карточки, не новы и не реже камешка какой-то особой формы на земле под ногами. Но что-то он выцепил, что навело на меня все фонари, как на позорного злодея. Может, не стоило красть его часы и не увозить его девушку на его же машине куда-то в лес. А может, не стоило просто быть с ним в одной лодке.              Я не знаю, что меня ждёт, когда я в следующий раз открою глаза. Но раскаиваться не собираюсь. Будь что будет.              — Спокойной ночи, Натаниэль.              Очертания лица доктора расплываются, словно кто-то размазал руками ещё свежие масляные краски. Выбивающийся из общей серости приглушённый персиковый цвет растворяется, сливаясь с неразберихой перед моими глазами. Я больше не вижу ни комнаты, ни Рафаэля. А следом гаснет и божественное гало.       

Ты всегда там, где проблемы. Ты их приносишь. Ты был слишком неосторожен, чтобы выдать себя. Ты знаешь то, что не знают другие.

И эти знания надо выдрать из твоей головы.