Неопубликованная повесть Белкина

8. Результатом этой кампании стало неизбежное — Олецкий исцелялся на глазах, а сам он увязал все глубже. Как-то утром, стоя перед зеркалом, сумрачно и горько говорил сам себе: — Куда… Куда мне, с этаким-то украшением… — Анна Павловна на то не смотрят, — проницательно заметил Трофим, державший наготове мундир. — О чем ты вообще?!.. С чего ты взял? — насторожился штаб-ротмистр, впрочем, уже привыкший не удивляться дерзости денщика. — Сам не слыхал, а только будто бы младшая княжна Кутецкая сказала, что шрам ваш страшенный, — замялся денщик, — а Анна Павловна на то осерчали и говорят: заткнись, мол, дура, тот шрам навродь мядали за храбрость, только что не снимешь. — Так и сказала княжне: заткнись, дура? — резонно засомневался граф. — Енто уж я от себя прибавил, — признался солдат. — А про мядаль точно, Марфа Егоровна врать не станут. — Какая еще Марфа Егоровна? — В услужении у них, — потупился Трофим. — Да что же ты, каналья, за моей спиной амуры с горничными крутишь?! А ежели выпорю? — Енто, к примеру, за что? — не испугался денщик. Гаранин и вправду не наказал его, стал отчего-то весел, велел солдату убираться вон, а сам, насвистывая, отправился в полк. Сердце его давно уж принадлежало ей без остатка, но разум и гордость все держали оборону — все уговаривал он себя, что вовсе не влюблен, а думает о ней из чувства дружеской симпатии и любопытства к персоне, столь выдающейся из общего круга губернских типажей. Шансов своих у нее полагал он, видимо, так мало, что отвергал и самую мысль об ухаживании, как если бы была она для него обыкновенная дама, как все прочие. Однако же, капитуляция, окончательная и бесповоротная, не могла не случиться. Олецкий после унизительного конфуза за шахматами появлялся у баронессы все реже, отговариваясь то нездоровьем, то службою — к большому облегчению Анны Павловны, которая иной раз малодушно сожалела о взятой на себя обязанности, ибо раздражал он ее все же изрядно. Граф также был вполне удовлетворен развитием сей коллизии. Окончательно поздравил он себя со спасением друга, когда на одном приеме увидал развеселого поручика, окруженного стайкою княжон Кутецких, кои бросали на него томные взгляды и пищали на все лады. При виде этой сцены Гаранин содрогнулся. Олецкий же счастлив был совершенно и упивался своим успехом у юных прелестниц, забыв еще недавнее намерение свое свести счеты с жизнью. Отдавая себе отчет в том, что пакт их с баронессою, таким образом, закончен, он принудил было себя несколько отстраниться от частых посещений ее дома. Однако вскорости, получив от нее обеспокоенное письмо с вопросами о самочувствии, явился и на ее упреки полушутливо обещал более визитами не манкировать. Они заговорили о погоде, затем натурально перешли на близившийся первый бал в доме губернатора, открытие сезона. Приготовления уж завершались, приглашения были разосланы. Говоря о том, Анна Павловна казалась чем-то раздосадованною; на его вопрос отвечала она, смутясь, что просит о дружеском одолжении. Все что угодно, был ответ. — О, не обещайте так опрометчиво, пока не узнали, в чем моя просьба, — лукаво сказала она. — Я всецело доверяю вам, баронесса, о дурном или неисполнимом вы не попросите, — вынужден был рассмеяться Гаранин. — О, не будьте так уверены! От Амалии Карловны знаю я, что вы обыкновенно не танцуете… — И без меня достает кавалеров, с коими танцевать дамам куда приятнее. — Михаил Петрович, спасите же меня от пары несносных воздыхателей! Если вы мне откажете, принуждена я буду записать нынче в бальную книжку пару персон, с которыми проскучаю безбожно котильон и мазурку. Предложение было неслыханное: и тем, что исходило оно от дамы, и тем, что дама эта была необыкновенною красавицей... Как тут отказать, кто посмел бы? — Располагайте мною вполне, Анна Павловна. Что там котильон — чтоб вас спасти, и камаринского спляшу, коли пожелаете. — Ну, стало быть, дело улажено, — с улыбкою ответила она, вообразив невольно графа пляшущим камаринского. — Я никогда не спрашивала вас, — продолжала баронесса, — надеюсь, вы не рассердитесь… откуда у вас этот шрам? — Ничего романтического, уверяю вас. Я уж раз сто объяснял Амалии Карловне, что это вовсе не результат воинского подвига, как она себе вообразила и охотно рассказывает в обществе. Вас она угощала уже этой историей, как я разумею? — невесело усмехнулся граф. — То была вылазка, в которой я по чистой случайности и собственной неосторожности получил сабельный удар. Нерасторопность мою, а вовсе не подвиг, ношу я теперь на лице. Вылазка та закончилась благополучно и только; повезло, что легко отделался. Так что моим уродством обязан я игре случая, вот как вы — вашей красотой. То не заслуга ваша, а причуда природы, ваше счастье… но вы, с вашим умом и вашею душою, счастья этого вполне заслуживаете. — Счастье?! — она казалась пораженною. — Вы не знаете ничего… Счастья не знала я ни минуты с тех пор, как умер мой отец. И это лицо — оно причина бед и несчастий, одни из которых свалились на мою голову, а в других сделали меня виновною. — Но вы можете составить счастье другого человека, что же в том дурного? — Я не могу составить ничьего счастья, граф, ибо для этого надобно быть способною любить, а я любить неспособна вовсе. Все эти нежные чувства, что описываются в стихах и романах, — не про меня. Она помолчала, смотря на него испытующе, будто ждала чего-то. Потом просияла и живо проговорила: — Я загадала сейчас: если вы удержитесь и не скажете той пошлости, что все говорят... что, мол, вы так молоды, вы просто не встретили еще его, вот ужо погодите, влюбитесь, да всё и переменится… весь этот несносный вздор, что болтают обыкновенно люди, которым недостает уважения просто поверить мне в том, что я себя знаю, и об себе судить могу вернее, чем прочие. Гаранин мысленно возблагодарил Бога за свою медлительность, ибо не нашелся с ответом быстро, а ведь хотел сказать именно это. — Что же вы загадали? — выдавил он наконец, переведя дух. — Что вы — тот самый человек! Граф, я отчаянно одинока, я нуждаюсь в защитнике, советчике и собеседнике, в друге, который поддерживал бы меня, не пытаясь присвоить… Вы поразили меня своею прямотой, когда выбранили меня, заступившись за друга. С тех самых пор мы сблизились, вы не станете отрицать этого. И как же я счастлива, что за все это время не видела от вас ни одного поползновения ни словом ни взглядом перейти те границы, что отделяют человеческую дружбу от пошлого ухаживания! Гаранин счел за лучшее оставить ее в этом заблуждении. — Анна Павловна, я не гожусь для романов, но… — И я, и я не гожусь! — радостно вскричала она, не дослушав. — Меня то и привлекло в вас, что мы с вами так схожи — презираем эти вздохи, охи, нежные взгляды! Никогда в жизни не лишалась я чувств, краснею я, лишь когда злюсь, и ночи напролет не размышляю я о любви, целуя чей-то локон… И в вас вижу я душу родственную, практичную: вы поймете, отчего я не выйду никогда замуж, отчего ценю я так свободу, дарованную мне моим вдовьим положением. Михаил Петрович, я должна рассказать вам свою историю, чтоб вы поняли меня совершенно… мне важно, чтоб вы меня поняли. Именно вы, с вашей честною душой, можете судить меня и всегда указать мне на ошибку, направить меня на истинный путь и охранить от заблуждений. Вы не поверите, но до сих пор… мне, право, стыдно говорить это… но все, в ком искала я так необходимую мне дружбу, — и почтенные отцы семейств, и мудрые старцы — рано или поздно унижали меня своим сладострастием или желали присвоить, пытаясь склонить к ненавистному мне браку! Как же я разочарована была в мужчинах, пока Бог не послал мне вас! На вас могу я положиться, вы никогда не станете таким, как все они! Что мог сказать на это несчастный Гаранин? Благодаря ее доверчивому заблуждению он оказался в ловушке. Он подумал, что рад был бы иметь ее локон, чтоб целовать его по ночам. Он подумал, что любит эту женщину всем сердцем, но приговорен молчать о том вечно... И он отвечал: — Сударыня, ваше доверие для меня свято, будьте уверены, я оправдаю его. Клянусь вам в том своею честью. И она начала свой рассказ. — Про жизнь мою с папенькой вам уже известно. Моя привязанность к нему была безмерна — не просто уважение к родителю, а много ближе... По смерти его я была безутешна. Оставшись сиротою в столь юном возрасте, притом богатою наследницей, не имела я ясных понятий о жизни; моя неопытность могла привлечь дурных людей. Ввиду этого, да еще потому, что папенька мой был герой войны, знаменитый генерал и любимец армии, определили меня во фрейлины Ее Величества. О, Гаранин уже предвосхищал с тяжелым сердцем то, что она расскажет ему далее. Нравы двора знал он слишком хорошо и ничего доброго не ждал от ее повествования. — Государь самолично раздавал нам шифры с вензелем, беседуя недолго с каждой из претенденток. Я стояла пред ним, едва не лишаясь чувств от волнения. Он говорил со мною ласково, и я была принята ко двору. Не помню, испытала ли я радость в тот миг — все заволокло, будто пеленою. Поначалу я тяжело входила во дворцовый уклад. Те из новых фрейлин, кто прибыл из Смольного института, росли ближе ко дворцу, и проводить свои дни под гнетом правил было им привычно. Я же жила вольно, хозяйкою в большом доме, обласканной дочерью. Вообразите, каково мне приходилось: исполнять строжайший придворный устав, ни минуты не принадлежать себе, вечно находиться под придирчивыми взглядами да выволочками! Но скоро поняла я, что самое ужасное было не это. Анна Павловна вздохнула и продолжала, с особым тщанием выбирая слова. — На мое несчастье, случилось мне привлечь внимание… царственной особы. По тогдашней неискушенности моей, характер этого внимания долго оставался мне неясен, и я сделала много неверных шагов, роковых ошибок. Положение мое усугубило то обстоятельство, что оказавшись в центре интриг, я вовсе не понимала их, не придавала значения намекам и знакам. Вы, без сомнения, бывали при дворе… Тот Гаранин, что… — Да, он мой дядя, — нехотя подтвердил штаб-ротмистр, которому уже порядком надоело, что вечно присовокупляют его к высокопоставленному родственнику. — Тогда вам известно всё. Впрочем, это всем известно, из этого уж давно не делается тайны. Положение государыни Елизаветы Алексеевны там самое бедственное. Она горда и принуждена страдать от того, что ее ставят ниже не только матушки Его Величества, но и ниже особ… о которых не следует упоминать без нужды. Так и случилось, что невольно, не понимая того, оказалась я между этими партиями, ненавидима со всех сторон. Меж тем, не понимать намерений Его уже стало невозможно, а я исчерпала все средства избегать окончательного решения… Штаб-ротмистр невольно сжал кулаки. — Вы знаете, как ведутся такие дела, с какою бесстыдною простотою устроен этот обычай. Но я не хотела быть его частью, мое нравственное чувство не позволяло мне принять все преимущества подобного положения и наслаждаться ими, подобно прочим. Его царственная особа вызывала во мне трепет и благоговение — но как же далеко это было от того, что могла бы я назвать сердечной приязнью! И тогда я решилась — и бросилась к ногам государыни, отринув всякую стыдливость и взыскуя у ней защиты и покровительства. Признаюсь вам, в ней нашла я понимающую душу — и как же жаль, что оказав мне великую честь своею дружбой, не могла она повлиять на мою судьбу. Мне оставалось лишь покориться, вопреки моему нраву, чувствам, убеждениям… Отказ был немыслим, Он не терпит отказов или капризов. Мы обе рыдали в объятиях друг друга, и я уже малодушно помышляла о том, чтобы свести счеты с жизнью или уйти в обитель, к чему не имела ни малейшей душевной склонности. Если и теплилось во мне ожидание любви, свойственное юношескому возрасту, то пример государыни погасил те надежды навсегда. Видя ее мучения, ее несчастную судьбу, невыносимо мне было стать невольной причиной еще горших страданий Ее Величества. Я готова была на все, почти решилась на безумный побег… Как вдруг явилось неожиданное спасение — меня навестил старый знакомый отца, который часто бывал у нас прежде, а потом куда-то запропал. И буквально едва успев поздороваться, сделал мне предложение. — Фон Корш… — проронил граф. — Да, барон и мой супруг.