Неопубликованная повесть Белкина

9. Прекрасное лицо ее застыло, будто маска. Она сидела, погруженная в себя, казалось, переживая заново обстоятельства своего скоропалительного брака. — Барон был, кажется, много старше вас, сударыня… — попытался помочь ей Гаранин, смутно припоминая благообразного генерала с седыми бакенбардами. — Да, он приходился соседом и приятелем моему отцу, — продолжила она свой рассказ. — Иван Леопольдович бывал у нас частенько — помню, как его тяжелый взгляд останавливался на мне, — а потом вдруг бывать перестал… Увы, я слишком поздно узнала, что явилось причиной такой перемены. Впрочем, даже знай я обо всём, что это могло бы изменить? — Отчего же он рассорился с вашим родителем? — Об этом мне рассказала нянюшка уже после свадьбы. Папенька отказал барону от дома после того, как тот попросил моей руки. — Что же в том дурного? Он был друг дома, хотя и в летах… — Он попросил моей руки, едва только я вышла из детского возраста, это было за гранью всяких приличий… Папеньку оскорбило, что приятель, старше его годами, ходил к нам и смотрел на меня, в сущности, ребенка… такими глазами, понимаете? О, Гаранин вполне понимал и сразу же от души возненавидел покойного сластолюбца. — Теперь это представляется мне удивительным: как, как могла я быть так наивна, так глупа?! Я держала Ивана Леопольдовича за кого-то вроде отца — доброго и ласкового пожилого дядюшку, друга и защитника. Я радовалась только, что счастливый случай привел его ко мне и спас меня от позорной роли при дворе. Итак, я получила от Ее Величества положенные мне три тысячи рублей приданого и личный подарок, который с нежностью храню до сих пор. Мы с бароном поспешно и тайно обвенчались и прямо из церкви поехали прочь из столицы. Государыня приняла на себя всю тяжесть императорского гнева, настаивая на своем праве выдать меня замуж, не спросясь, и отпустить от себя так спешно. Сие было противу правил, однако всё уж свершилось и делать дальнейший скандал Он не захотел. Анна Павловна встала и отошла к окну, отвернувшись от своего собеседника, который понял, что сейчас воспоследует мучительная часть ее исповеди. — Как могла я воображать, что он, с его благородными сединами, не станет настаивать… на своих правах? — Она поколебалась, подбирая слова, потом оставила это и ринулась как в омут, сбиваясь на шепот: — Те стороны супружества, которые… должны, как считается, приносить счастье при взаимной склонности мужа и жены… для меня стали лишь невыносимой мукою и проклятием. Боюсь, во мне не нашлось надлежащей даме кротости. Я знала свой долг и покорилась, но душа моя оставалась вольной… вольной ненавидеть моего мучителя. Граф вскочил и подошел ближе, смотря в ее хрупкую спину. Протянул было руку к ее плечу и отдернул, не решившись прикоснуться. Плачет? Но она решительно повернулась к нему, и он увидел сухие, горящие опасным огнем глаза. — Начиналось лето, он привез меня в свое имение. Соседи обрадовались было новому развлечению в сельской глуши и стали охотно навещать нас. Однако, вскоре муж мой прекратил с ними всяческое общение. Любой обращенный на меня взгляд, не говоря уж о комплименте, выводил его из себя, любой невинный разговор почитал он за бесстыдный флирт… молодые люди изгонялись самым невежливым образом, в молодых же дамах подозревал он сразу дурное на меня влияние. За молодыми последовали и пожилые, и скоро остались мы без визитеров — два несчастных человека, приговоренные к затворническому существованию, полному жестокости. Ибо, граф, если бы надобно было описать характер моего супруга одним словом, слово это было бы — жестокость. Михаилу Петровичу пришли на память неясные слухи об отставке генерала фон Корша — что-то об запоротом до смерти солдате… По спине его пробежал холодок ужаса. — Он был жесток со своими собаками, со своими лошадьми, со своими дворовыми… и со мною. То был ад. У нас началось нечто вроде странной войны: он всё будто победить, сломать меня хотел, а я всё не ломалась да не ломалась… Сердце Гаранина сжалось от жалости и сострадания к ней, он подавленно молчал. — Я находилась во власти моего мучителя два бесконечных года… — глухо проговорила она. — Но отчего вы не прибегли к помощи, отчего никому не пожаловались? — Граф, вы будто не знаете, что в отечестве нашем жена принадлежит своему мужу… Да и кому могла я пожаловаться на одного из богатейших людей в государстве, на могущественного аристократа и генерала в отставке? Императору, чей гнев я на себя навлекла своим дерзким побегом? Нет, спасение мое явилось с неожиданной стороны. …От дворни ничего не скроешь: весь этот стыд, все мучения совершались на виду у слуг. Правда, они были столь запуганы, что за стены усадьбы это не вышло. Знаете, как обычно это происходит с господскими тайнами — горничная скажет по секрету поварихе, та шепнет на ушко сватье из другого дома, и покатилось… Но дворня барона боялась не то что гнева хозяина, а даже просто взгляда его. Мы прослыли затворниками, но и только. Однако же прислуга жалела меня, я всегда это знала. Особенно сочувственные взгляды встречала я от Яшки, помощника нашего конюха. Мы были ровесники, товарищи детских проказ. Только его да нянюшку позволил мне взять из прежних моих людей муж. Конюшонок был смышлен, привык к доброму обращению со слугами, принятому у отца, и по-видимому, страдал и сам в нашем мрачном доме. И вот однажды была я разбужена поутру воплями на дворе. Кинувшись туда, увидела я мужа, лежащего на земле в луже крови, с разбитой головою. Он был мертв — без всякого сомнения. Я поняла только, что его сбросил жеребец. Надобно сказать, что несмотря на преклонные годы, супруг мой оставался вполне бодр и имел обыкновение ежеутренне прогуливаться верхом. В тот раз, однако, конь взбрыкнул, как только барон вскочил в седло. Все голосили и суетились вкруг него, я же будто окаменела и смотрела на беснующегося жеребца, которого пытался успокоить Яшка. И потому только увидела, как рука его, скользнув под седло, вынула оттуда окровавленную железную колючку, которую мгновенно спрятала в карман штанов. Глаза наши встретились. Взгляд его был отчаянный и вместе с тем дерзкий. У меня же будто отнялся язык. Я не могла унять нервной дрожи и преступной, недостойной радости… Я думала лишь об одном — свободна, свободна! …Итак, теперь вы знаете — я преступница. Я могла указать на убийцу мужа, но не сделала этого. Что же вы теперь скажете — станете ли презирать меня, осудите ли? Совесть моя нечиста, я виновата, как если бы убила его своими руками… — Я не могу винить вас, Анна Павловна. Вы жертва тут, а не убийца. А что стало с конюшонком? — О, его судьба легла еще одним тяжелым камнем мне на плечи… Что мне было делать с ним, как поступить? Промолчав в решающий момент, принуждена я была молчать вечно. Я стала соучастницей, пусть невольною. Он спас меня, но что далее? Наградить его означало бы признать, что сделанное отвечало моим желаниям, и тем самым усугубить тяжесть преступления. Выходило бы, что я вознаграждаю его за убийство мужа. Ужасен был и его постоянный, ищущий, заговорщицкий взгляд, который я ловила на себе с тех пор. Он будто говорил мне: что ж, сделал я дело, теперь мы с тобою неразрывно связаны этой тайной… — Что же вы предприняли? — Я не могла более оставаться в этом страшном доме, самые стены которого навевали на меня ужасные воспоминания. Все там дышало моим горем и гневом… После похорон Ивана Леопольдовича я испросила Высочайшего позволения на поездку за границу, дабы подлечить нервы, расстроенные после смерти супруга. Получив позволение, я незамедлительно отправилась в Германию, но перед тем выписала вольную всем дворовым. Только это и могла я сделать для несчастных, годами сносивших издевательства своего жестокосердного хозяина. Увы, вскорости получила я известие, что Яшка, напившись, утонул в пруду. Граф, пруд был совсем мелок, а Яшка — великолепный пловец! Он, случалось, нашу реку в самом широком месте легко переплывал… Я никогда не узнаю, принудила ли его к самоубийству нечистая совесть, или роковая неосторожность стала причиною его гибели. Оказавшись внезапно полностью предоставленным себе, не знал он, что делать с обретенной свободою, — я и тут не сумела распорядиться верно. С тех пор я поминаю эту бедную душу в моих молитвах и непрестанно спрашиваю себя: что могла я сделать иначе, как было избежать этой цепи страданий, в которую вовлекались и другие люди? А все это проклятое лицо, про которое вы сказали, что в нем мое счастье… — Анна Павловна, солнце согревает всё — и самые возвышенные предметы, и любое зло, что творится в его лучах. Так и красота — она всех привлекает, и если даже привлечет низкого и недостойного, в том нет ее вины, — отвечал Гаранин, сознавая, как глупы были все утешения ввиду столь горестной повести ее жизни. — Что ж, Михаил Петрович, светилу моему пришлось привлечь еще пару странных людей. Впрочем, ничего из того, что произошло далее, уже не затронуло меня столь роковым образом. Путешествуя, я держалась как можно скромнее, не искала знакомств и избегала света. Моим единственным стремлением были покой и утешение; я и была покойна — пока одно неприятное происшествие не омрачило мою поездку. Ко мне стали приходить чудные, странные письма… Писали, разумеется, по-французски, почерк научилась я довольно скоро различать. Неизвестный корреспондент выражал восхищение моею красотою — видите, опять эта красота — и вроде бы не более того, по крайней мере, поначалу. Далее делались эти послания все более странны и мрачны. Но самое неприятное было то, что из них следовала удивительная осведомленность пишущего об моей жизни. Он описывал все подробности ее — куда я ходила, где бывала, во что была одета, с кем перемолвилась хотя бы словом. Знаете ли вы, как нестерпимо все время находиться под наблюдением, все время ощущать на себе пристальный и пристрастный взгляд незнакомца? Он будто получал некое особое удовольствие, бесконечно и подробнейшим образом описывая мне меня же, — он заставил меня чувствовать себя зверем, за которым упорно следует безжалостный охотник. Я уж боялась быть у себя одна — все казалось мне, что безумный мой преследователь, притаившись в углу, следит за каждым моим движением… Только боязнь скандала удержала меня от обращения в полицию. Я сделалась больною от страха — всюду чудился мне он, нигде не могла я находиться спокойно. — Как же вы поступили? — Всё разрешилось независимо от меня, но скандала, увы, избежать не удалось. Дело прояснилось, когда человек этот — он был мелкий чиновник, очевидно, душевнобольной — покончил с собой. Увидев меня мельком, вообразил он невесть что и скрытно стал преследовать меня всюду, пренебрегая службою и употребив на это всё свое время и все усилия. Писание писем было едва ли не большею частью этого странного помешательства. Когда я, измучившись нервами, бежала из этого славного маленького городка, безумец застрелился, встав на тумбу в городском парке, чтобы привлечь тем самым к поступку своему возможно более внимания. При нем нашли последнее письмо ко мне, и происшествие попало во все газеты, став достоянием публики. Я принуждена была спешно уехать в Италию, но отвратительная эта история преследует меня до сих пор. И точно, подумал Гаранин, первое, что я услышал о ней в свете — страшная, роковая женщина, la femme fatale, за которой тянется шлейф самоубийств и дуэлей. О, как жалел он теперь это прекрасное создание, какое сострадание испытывал! Я останусь подле нее, сколько будет возможно, поклялся он себе. Защищать ее, не давать более в обиду злым людям — и никогда не подходить ближе, нежели пристало преданному другу, — вот отныне судьба моя. — Признайтесь, — спросила она, проницательно глядя на него, — вы слышали о самоубийстве и дуэлях за границей, не так ли? Он не мог отрицать. — Что ж, осталось немногое. Дуэли не закончились трагедиями — благословенный теплый климат Италии быстро воспламеняет мужские сердца, однако же и делает их более легкими, отходчивыми. Жаркие взгляды, серенады, поединки — всё там было, как в веселом маскараде — вроде бы и было, да не всерьез, понарошку, без смертоубийства. Я пресытилась этим довольно скоро и возвратилась наконец в родное отечество. Теперь одну лишь цель ставлю я перед собой — жить в покое и свободе, стать рачительной хозяйкой, и привести обширные имения мои к процветанию. Никогда более не покажусь я при дворе; здесь, в спокойном губернском городе, вижу я свое место, и здесь нашла я вас, мой дорогой Михаил Петрович, и уж за одно это благодарна я Богу. Так закончилась ее печальная повесть. На Гаранина она произвела самое глубокое впечатление. Баронесса, разумеется, не взыскала напрямую ответной откровенности, но дала понять, что ее дружеское внимание и сочувствие, буде появится у него желание высказаться, ему обеспечено. Он не стал говорить ей о том, что раз в Примечание издателя: Здесь рукопись повреждена и, к сожалению, безвозвратно, так что читателю предоставляется самому строить предположения о том, что сообщалось в тексте далее. Было ли это: раз в месяц посещал некое заведение в соседнем уезде? раз в полгода платил купчихе Агеевой за квартиру гораздо больше, нежели обычно, и на то была причина? раз влюбившись в молодости, не делал вторично такой ошибки? Загадки, загадки…