Неопубликованная повесть Белкина

13. Гаранин и вправду проводил вечера свои с товарищами, от чего в последнее время несколько отвык. Он будто наказывал себя за то, что позволил себе так сблизиться с нею, мечтать о счастье. После каждого ее письма душа его рвалась к ней, хотелось забыть все и бежать. Но затем думал он: встречу там князя, не сдержусь да убью его, и что потом? В другой раз помышлял о том, чтобы увидеть ее хоть единожды, а там уж просить о переводе в другой полк — все равно куда, лишь бы подальше. Он, прежде бежавший товарищеских попоек, посещал теперь сослуживцев чаще обычного, оттого только, что хотел быть на людях. Наедине с собою боялся он расклеиться окончательно, а в обществе — хочешь не хочешь — приходилось выпрямляться и держать лицо. Вино глушило душевную боль, карты занимали руки, грубые разговоры отвлекали несколько от горестных дум о несправедливости судьбы… сколько могло продолжаться так? Был он как натянутая струна, которая должна была как-нибудь порваться… и случилось это самым драматическим образом. Надобно сказать, что общество одних только военных, пусть даже и гусар, и героев, без дам быстро грубеет, опрощается и скатывается в малопристойное сборище. Мужчины меж собою развлекаются обыкновенно картами, военными забавами да попойками, а чаще все эти удовольствия смешиваются в одно. К тому времени, о котором идет у нас речь, гусарское буйство десятых годов уже вышло из моды: не надобно было поить шампанским медведей, коней, а то и свиней, как делалось это прежде; кутеж с цыганами тоже не являлся более непременным спутником офицерского веселья; все сделалось менее шумно, нежели было при знаменитом Бурцове, воспетом Давыдовым. Тем не менее, карты и шампанское никуда не делись, а об остальном мы скромно умолчим, ибо наш штаб-ротмистр был не охотник до буйных утех и в иных, особо непристойных, участия не принимал. В тот вечер играли в вист у Олецкого. В маленькую компанию затесался поручик Грамов, переведенный недавно из другого полка за какую-то скверную проказу. Наказать его разжалованием будто бы не имелось никакой возможности, ибо обнародование всех обстоятельств этого дела было в высшей степени нежелательно. Ходил слух, что бывшие товарищи его служить с ним более не хотели. Ныне, будучи приписан к Р-скому полку, вел он себя как ни в чем ни бывало, всем своим видом показывая, что его неправильно поняли или оклеветали, и стыдиться ему нечего. Человек он был совсем молодой, но уже поистаскавшийся. Впрочем, жил он почти что на одно жалованье, а бедность, не являясь пороком, все же никак не украшает мундир и не облагораживает характер — увы, увы… Не имея на то ни средств, ни оснований, Грамов держал себя как кутила и развратник; одно это отвратило бы от него Гаранина, если б тот дал себе труд сколько-нибудь думать об новом сослуживце. За игрой штаб-ротмистр был рассеян, мысли его витали далеко, однако же карта шла к нему необычайно. Грамов проиграл немного, но осерчал и, желая сорвать досаду, приложился к шампанскому намного более обычного. — Что ж, в игре ты счастлив, — развязно обратился он к графу, вложив в слова свои особое значение. Тот промолчал. Поручик озлился теперь уж на его пренебрежение и не унимался: — А кстати, Гаранин, — баронесса фон Корш, звезда нашей губернии, падает прямо в руки этого венгерского павлина! — В самом деле? — холодно обронил штаб-ротмистр, явно желая смены предмета разговора. — Истинно так, уже у них все обговорено, все решено, уж и сроки назначены, — с наслаждением нажимал поручик. — Я слыхал давеча у Кутецких. Князь является к ней всякий день, как жених, с огромным букетом… Ах, кто из нас не был бы охотно на его месте… этакий розан, а в глазах дьяволинка, а, Гаранин? — Анна Павловна в высшей степени привлекательная дама, — ровно произнес штаб-ротмистр. Сказано это было так, что всякий бы понял: тут обозначена черта, чтоб остановиться. Но не таков был Грамов, да еще в подпитии. Гаранин, этот хладнокровный выскочка, и без того уже давно бесил его. С какой стати, за какие заслуги он столь богат и знатен? Отчего именно этого урода со шрамом отличает первая красавица, а не его, Грамова? Ведь он и сам пытался было волочиться за нею. Но она не то чтобы отказала, а хуже того — не удостоила заметить его ухаживания. Человек злобный и мстительный, порочил он с тех пор ее имя, как только мог, однако все исподтишка. В этот же раз излишек шампанского и злорадство в отношении Гаранина развязали ему язык. Про жениховство князя он прибавил от себя, чтоб уязвить побольнее. Увидев же, что не произвел желаемого впечатления, Грамов высказался в том смысле, что князь в полной мере преуспел там, где старался втуне Гаранин. Когда в ушах штаб-ротмистра прозвучали слова «волочился» и «досталась венгерцу», в нем поднялась волна знакомой по войне холодной ярости. Да, дело ровно так и обстояло, однако выговорено это было с таким злорадством и содержало такую сальную непристойность, что честь требовала немедленно поставить наглеца на место. Как всегда бывало с ним в роковые минуты, граф сделался сверхъестественно спокоен. Он встал, медленно подошел к поручику и отвесил ему такой силы пощечину, что голова у того дернулась, и носом пошла кровь. Товарищи растащили их. Протрезвевший от возбуждения Грамов с вызовом спросил: — Какое право имеешь ты вступаться за честь ее? Кто ты ей? Гаранин обвел тесный кружок грозным взглядом и проговорил со значением: — Ни о какой даме разговора не было и быть не могло. Ни одно имя не было произнесено и впредь произнесено не будет. Это только меж нами двоими. И все приняли негласно его решение. Дальнейшие сношения шли через секундантов, которые нашлись тут же, среди присутствовавших при ссоре. Ах, как же хотел Гаранин, чтоб поручик выбрал клинки, которые делают поединок честным и справедливым! Он желал не столько убить наглеца, сколько с острием сабли у горла заставить его взять обратно подлые слова. Грамов, однако, выбрал пистолеты и двадцать шагов. Стрелял он весьма посредственно, однако же случайность полета пули выравнивает шансы — на то и возлагал он надежды. Поручику уже приходилось дуэлировать, однако никогда насмерть. Нынешний же случай был не пустяк и грозил верной гибелью. Итак, драться назначено было завтра на рассвете. Секунданты занялись приготовлениями, известили, как положено, и полкового доктора. Гаранин стал устраивать свои дела: приготовил покаянное письмо родителям, отписал все имущество племяннику, не забыл и денщика Трофима. Раз пять начинал он письмо к Анне Павловне, да все никак не выходило ничего путного. Не желал он, чтоб еще и его гибель взяла она на свою совесть; и без того страдала она достаточно, обвиняя себя в бедствиях, что случились с другими. Делать же вид холодной дружбы в прощальном письме к ней не поднималась его рука; слова выходили лживы, глупы, излишни. Промаявшись так до рассвета, написал он лишь условленную короткую записку, чтоб не винили никого в его смерти, — так принято было среди тех, кто искал сатисфакции в поединке. Прикрикнув на причитающего денщика, дал он себя побрить, надел свежую рубаху под мундир и отправился к условленному месту в обществе Олецкого, который вызвался быть его секундантом. Прибыв точно вовремя, увидели они остальных уж там. Секунданты, по обычаю, предложили закончить дело миром, противники отказались. Проговорены были условия поединка, весьма тяжкие: каждый из дуэлянтов стоял в пяти шагах от своего барьера; барьеры же разделяло десять шагов. В случае, если бы оба первых выстрела пришлись мимо, все повторялось сызнова. Пистолеты из гарнитура Лепажа — великолепное оружие — были надлежащим образом проверены, заряжены и вручены противникам. Олецкий, бледный как смерть, явно волнуясь, говорил Гаранину: — Мишель, в самом деле, он был пьян, он не хотел ничего дурного… Неужели станешь ты рисковать своей жизнью? Мишель, что если я уговорю его извиниться, да и плюнем на все, поедем в ресторацию… — Жорж, тебе, право, стоит больше беспокоиться об нем, а не обо мне. Я не стану убивать мерзавца, обещаю тебе. Отстрелю ему полуха, чтоб напугался да не болтал впредь… Я ведь не сержусь на него больше — просто поучу дурака уму-разуму. — Мне плевать на него, однако он может застрелить тебя, пуля дура. Доктор наш горький пьяница, посмотри, руки дрожат. Ежели что, какая с него помощь… — Ну, стало быть, такова судьба моя, ничего не попишешь. Я не оставлю безутешной вдовы и сирот, а вы выпьете за упокой души моей… Однако ж ты рано меня хоронишь, дружище Олецкий, ступай, уж время. Наконец прозвучало роковое «Сходитесь!», и вслед за тем громыхнули оба выстрела, слившись в один. Грамов кричал, как заяц, белая его рубашка обагрилась кровью — Гаранин, отменный стрелок, снес ему нижние полуха, как и обещал. Сам он, однако, также был ранен, хотя и устоял на ногах. Полковой врач бросился к нему. Осмотрев штаб-ротмистра, заключил он, что рана пустяковая: пуля лишь задела бок и опасности для жизни не сулит. Оба противника не высказали желания продолжать дуэль до смертельного исхода. Грамов пролепетал нечто вроде извинительных слов, и все закончилось. С исходом дня неопасная по первой видимости рана Гаранина, увы, воспалилась, а затем у него сделался сильный жар. Когда раненый погрузился в беспамятство, и бесполезный полковой врач, явившись в подпитии, лишь сокрушенно сослался на Божью волю, Олецкий, бывший при товарище неотлучно, впал в лихорадочное беспокойство. Он разрывался между своей клятвой молчать о поединке перед посторонними и желанием сообщить баронессе о том, что Гаранин при смерти. Как и все вокруг, он видел, что она отличала его друга, понимал, что она и была причиною дуэли. Романтический юноша, он не видел доказательств романа меж ними, но воображал, как красавица скорбно прольет слезинку у постели умирающего рыцаря. И он решился. 14. На известие его о прискорбном происшествии ответ был вовсе не такой, как он ожидал. Не лишилась она чувств, не стала ронять слезы, не затуманилась печалью, а завопила страшным голосом, чтоб закладывали ехать, отправила тут же Марфушу за своим лекарем и, как была, в домашнем платье, помчалась на квартиру Гаранина. По дороге отослала она поручика за льдом, приехав, велела денщику нести воды и уксусу — словом, держалась крайне неизящно. Далее явила она себя и вовсе как маркитантка какая-нибудь: вид и запах крови не испугали ее, не выказано было ни сочувствия, ни скорби, одна лишь вульгарная деловитость. Все это несколько повредило баронессе в глазах Олецкого. Приехавший тут же лекарь похвалил ее за предпринятые попытки сбить жар, велел почаще менять уксусные компрессы, обкладывать раненого льдом да обтирать холодною водой. Оставив мазь, кою следовало наносить на рану, эскулап удалился, взяв за услуги немалую сумму. Несмотря на робкое замечание поручика о том, что оставаться до утра в доме офицера даме неприлично, Анна Павловна провела у постели раненого всю ночь. — Я, Георгий Андреевич, дочь боевого генерала, приходилось мне выхаживать папеньку… в ранах я разбираюсь получше денщика. Ступайте, Бога ради, домой, вы только мешаете здесь… Стойте! — внезапно пришло ей на ум. — Отвечайте мне немедленно, что случилось тут, кто это сделал?! И поручик отчего-то стал послушно рассказывать про Грамова. Анна Павловна ни о каком Грамове понятия не имела и осерчала еще пуще. Памятуя строгий приказ Гаранина о ней самой не упоминать, Олецкий сказал, что-де, поссорились офицеры за игрою в карты, да и вот, дошло до стрельбы… — Карты! Пьянство! Дуэль! Как могли вы, его друг, допустить до этого?! Хотелось бы мне видеть, как я мог не допустить, подумал про себя поручик, но благоразумно промолчал. Будучи отчитан и отпущен, отправился он восвояси, удивляясь, как мог он столь страстно влюбиться в такую прозаическую особу.