Ханахаки

Три недели в доме киотского заговорщика пролетели, словно один день, но на излёте третьей новоиспечённого ишин шиши одолели печальные мысли. И было отчего. За всё это время ни одного поручения он так и не получил: похоже, в рассыльном господин Кацура нуждался ещё меньше, чем в домоправителе. Не то чтобы бегать по зимней столице с письмами – такое уж интересное занятие, но получалось, что все слова отцовского соратника о необходимости ординарца были не более чем ложью во спасение. Старший самурай уходил рано утром и возвращался ближе к вечеру: иногда в обычном виде, иногда переодетый крестьянином, а то и вовсе в женском кимоно. Затем следовали сытный ужин, игра на сямисэне и какая-нибудь недолгая приятная беседа, во время которой заговорщик из Чошу частенько умудрялся задремать прямо в обнимку с инструментом. Когда такое случалось, Сора почтительно избавлял начальника от хаори и оби и укладывал на заблаговременно придвинутый футон – набираться сил для завтрашней беготни. Пару раз случалось, что Кацура-сама весь день оставался дома: тогда утро начиналось с фехтования на синаях, после которого лидер Ишин Шиши доставал из секретера какую-нибудь книгу и заваливался читать. Фурутака быстро убедился, что в такие моменты отвлекать его вопросами совершенно бессмысленно, поэтому одевался потеплей и шёл бродить по городу, глазея на запорошенных лёгким снежком бронзовых драконов или ярко размалёванные вывески рёканов. И каждый раз находил в своём поясном мешочке несколько мелких монет – “на маленькие радости”, как объяснял их появление добродушно улыбавшийся господин Кацура. Нельзя сказать, чтобы такая жизнь ему не нравилась. Она была намного лучше серого ногатского прозябания. Теперь Сора мог свободно гулять по многолюдной столице, носить хорошую одежду и есть столько, сколько просил живот, а ещё числился при человеке, на которого молились все патриоты клана. Для провинциального самурая семнадцати лет, тем паче, младшего сына – удача немалая. И всё же, это было очень унизительно. Кацура-сама взял его, отдавая долг памяти покойному другу, а не потому, что нуждался в ординарце. Он кормил его за свои деньги, давал ему крышу над головой, шлифовал его умения мечника и ничего за это не просил. Будто был Фурутаке каким-нибудь дальним добрым дядюшкой, а не господином, которому надобно служить. Вот и получалась не служба – срам сплошной: молодой буси живёт приживалом при соратнике отца, не продолжив отцовского дела и не умножив славу своего рода, хотя приехал именно за этим. Сора уже несколько раз намекал господину Кацуре, что ожидает обещанных поручений, но глава ишинцев легкомысленно отмахивался: мол, пока сам справляюсь, не суетись. Сора смиренно замолкал и с излишними расспросами не лез – негоже. Но от собственной бесполезности сердце начала сосать тягучая тоска… Однако было в новой жизни что-то такое, отчего молодой Фурутака не променял бы свою нынешнюю горе-службу на возможность завтра же отправиться рубить головы бакуфу. И звалось это что-то господином Кацурой Когоро. Он был удивительно солнечным человеком. Именно такое определение мысленно дал ему юный чошу. Предводитель мятежников лучился невероятным теплом и какой-то внутренней энергией, ослепительным сиянием, проникающим в души тех, кто находится рядом. Этим таинственным светом мерцали его черносливовые глаза, им искрилась улыбка Кацуры, он наполнял ямочки в уголках его мягко очерченных губ. А улыбался господин юного Фурутаки часто. Он любил жизнь и, постоянно скользя по краю, умудрялся отдавать дань её простым радостям так непринуждённо, словно собирался прожить ещё, по меньшей мере, тысячу лет. Всё это завораживало Сору. Рядом с Кацурой-сама было до невозможности светло, он ослеплял его своим ярким сиянием, как ослепляет глаза уставшего путника жаркое полуденное солнце… И Футурака нежился в этих горячих лучах, впитывая их в себя, словно губка. Такого, как господин Кацура, было не стыдно раздевать перед сном и подавать ему хаори утром. Или греть воду для вечернего омовения в о-фуро. Или натирать вместе с ним полы, слушая об особенностях работы голландских судоверфей. В общем, делать всё то, что при другом господине Сора счёл бы неподобающим самураю унижением. Причина этого отчасти крылась в том, что к своему начальнику юноша проникся не только восхищением, но и благоговейным почитанием: солнечный мятежник умел быть поистине страшным. Мягкий, насмешливый господин Кацура полностью преображался во время их учебных боёв, а его лучистые глаза становились глазами демона. Когда он с диким криком рассекал воздух над макушкой юного буси, Соре казалось, будто лидер Ишин отчётливо видит его слетающую наземь голову и ощущает на своем лице горячие кровавые брызги. - Простите меня за излишний пыл, - виновато улыбался он после особо яростных сражений, - давненько не держал в руках синай и успел отвыкнуть от тренировочных поединков. Я вас не сильно задел? Сора всегда отрицательно мотал длинным хвостом иссиня-чёрных волос, а потом втихомолку потирал наливавшиеся под прядями шишки: рука у Кацуры-сама была тяжёлая. Такие грозные вспышки случались с господином не только во время тренировок. Как-то раз Сора убирался в книжном шкафу, когда с порога его резко окликнул знакомый голос: - Кто вам позволил лезть в мои бумаги?! От неожиданности юноша испуганно дёрнулся и чуть не выронил стопку желтоватых листков. - Кацура-сама, я… - Положите всё на место! Живо! И больше не смейте там шарить – уши надеру! Фурутака обиженно засопел, заталкивая бумажные листы обратно на полку. “Уши надеру…” Господин, конечно же, в нём волен, но было бы уважительнее, если бы он пообещал отрубить проштрафившемуся порученцу руку. - Извините меня за резкость, Фурутака-сан, - строгий голос старшего самурая внезапно обрёл мягкие нотки, - мне не следовало этого говорить. Но там, действительно, очень важные документы. Вам совсем ни к чему знать их содержание. Сора почувствовал, как щёки и шею стремительно заливает горячей алой краской. - Вы не доверяете мне, господин? - Не в этом дело. Никогда не старайтесь узнать больше, чем требуется для исполнения вашей работы, - Кацура подошёл к секретеру, словно проверяя, всё ли там в порядке, - чем меньше вы знаете, тем меньше сможете рассказать на допросе. Простая предосторожность, которая может спасти жизнь вашим товарищам. - Вы думаете, я могу выдать тайны подполья полиции бакуфу? – вот теперь Сора по-настоящему задохнулся от жгучей обиды. Да он лучше удавится на своём оби по дороге в участок, коли уж не удастся погибнуть с мечом в руках! Неужто господин считает своего недоординарца настолько никчёмным, что не уверен даже в его способности достойно покончить с собой?.. - Я думаю, когда арестанту отрезают по фаланге пальца, при этом задавая наводящие вопросы – это больно, – спокойно ответил Кацура, перекладывая засунутые на полку бумаги в каком-то одному ему ведомом порядке, - и очень велик соблазн ответить. Когда пытают водой, насильно заливая в горло по полтора ведра, или наступают деревянным гэта ниже пояса – тоже больно. До умопомрачения. Я не знаю, как долго сумел бы вынести подобное, и не доверяю даже себе. Поэтому просто послушайтесь доброго совета. Фурутака невольно попытался представить себе всё то, о чём только что говорил господин. Картинка получилась красочная и донельзя тошнотворная. - Кацура-сама… А Ишин Шиши пытают своих врагов?.. Лидер “людей благородной цели” болезненно поморщился. - Пытают, Сора-сан. Все пытают. И наши, и бакуфу. Мне, к вящей радости, ни разу не доводилось, и, я надеюсь, не доведётся и впредь. Но иногда другого способа разговорить врага попросту нет. В бумаги важного человека молодой самурай больше не лез, хотя мысленно с господином не согласился. Он бы выдержал. Как можно не выдержать, если на карту поставлены судьба Дела и жизни твоих товарищей? Слишком великая цена за избавление от телесных страданий… Это, пожалуй, был единственный раз, когда Фурутака навлек на себя серьёзную вспышку гнева мятежника из Чошу. Остальные случаи недовольства господина Кацуры были гораздо незначительней и основу под собой имели весьма банальную: лидер патриотов нередко страдал острыми болями в животе. Когда такое приключалось, он всегда делался мрачен, раздражителен, застолий не устраивал и не упускал возможности поворчать на незначительные просчёты ординарца. Отчитав Фурутаку за плохо выглаженные хакама или ещё какую-нибудь мелочь, господин укладывался на футон, просил горячую грелку и невпопад теребил струны сямисэна, вполголоса бормоча, что доконают его не полицейские бакуфу, а вот эти самые боли. Сора искренне сочувствовал. Настолько, что однажды даже осмелился робко порекомендовать великому человеку водяной шприц для кантё: промыть страждущие внутренности. Или, на худой конец, принять порцию слабительного отвара. - Я вам сейчас сямисэном по лбу настучу, юноша, - не оценив заботы, меланхолично пообещал Кацура-сама, - чтобы впредь не давали начальству идиотских советов. В свои лич…ох!...личные доктора я вас покамест не записывал. От бестактных предложений юный самурай впредь воздерживался, но заботу о больном не оставлял. Когда господину основательно плохело, Сора варил рисовый кисель, готовил чай на травах и читал ему что-нибудь из книжных запасов – обычно, потрёпанный сборник хокку в красном кожаном переплёте. Один раз, слушая не слишком выразительное, но очень старательное чтение ординарца, измаявшийся за ночь Кацура положил голову ему на колени. - Фурутака-кун, вы простите мне эту маленькую вольность? От ощущения горячей тяжести на своих коленях и непривычно дружеского обращения выцветшие кандзи запрыгали у Соры перед глазами. Вольность? О таком доверии он не смел даже мечтать... - Господин, если я могу ещё чем-нибудь помочь… - Можете. Помните мне правый бок – ужасно болит, но не могу понять, где именно. Осторожно и очень несмело юноша принялся касаться худыми пальцами прикрытого ночной юкатой бока – попроси его об этой услуге сама ками Аматэрасу, он не сумел бы сделать почтительнее. И почему нельзя забрать всю боль господина на себя? Такой солнечный, полный жизни человек просто не должен страдать. - Сора-кун, у вас очень ласковые руки…- кажется, лидер чошу улыбался, - спасибо, что ещё не послали меня ко всем они – право же, сегодня ночью я это заслужил. Сам не сплю и вам не даю выспаться. - Кацура-сама… - Фурутака слегка склонился над лежащим, касаясь воротника его юкаты и содрогаясь от такого вопиющего нарушения субординации, - я очень сожалею, что мне нельзя заболеть вместо вас… Не могу видеть, когда вы страдаете. Темнота, в которой терялись очертания чошушского заговорщика, добродушно хмыкнула: - Нет уж, мой мальчик, давайте без фанатизма: болеть вместо меня не надо. Лучше будьте здоровы и бодры – иначе кто вовремя доставит мою корреспонденцию? “Была бы еще корреспонденция” - мрачно подумал достойный сын Хидео-сана, не находя в себе сил отпустить воротник чужой одежды. Его душу затопила какая-то мучительная нежность к больному начальству: хотелось наплевать на разницу положений и укачивать захворавшего господина на руках, чтобы он спокойно уснул, позабыв о боли. - Но я тронут, спасибо, - голос Кацуры-сама был пропитан ласковой насмешкой, - нет, правда тронут, Сора-кун. И… знаете, за эти три недели вы сделались мне достаточно близки. Вы так похожи на отца… Не хотелось бы навязываться, но можете считать меня не просто старшим соратником, а своим сэнсэем. Если хотите, конечно. - Не сэнсэй, - Фурутака склонился совсем низко и, зажмурившись, поцеловал прохладный краюшек рукава главы ишинцев, - онси*. Господин Кацура, которого, кажется, совсем перестали донимать боли, весело усмехнулся, погладив новообретённого ученика по низко склонённой макушке: - Ну что же, Сора-кун – быть посему. *Онси - не просто учитель, наставник, а человек, к которому питаешь глубокую привязанность.