Время тянется, словно дешевая жевательная резинка. Сердце глухими ударами пробивается сквозь грудную клетку.
В мысли почему-то лезет мой дедушка; мой уставший, с длинной серебристой бородой дедушка, с сухой, едва ли не потресканной кожей. Мне было лет десять, когда он навсегда оказался прикован к своей постели. В
тот самый день собирались на дождь тучи, и веял пронзительно-холодный ветер. Я спрятал свой мяч в папином гараже. Я поднялся по ступенькам, медленно и испуганно считая каждый свой шаг, потому что я догадывался, я
уже знал, что увижу в спальне дедушки. Я с болезненным замиранием сердца приоткрыл дверь, и все мои внутренности, казалось, разом ухнули вниз.
Дедушка был белым, словно стена, и без того тонкая и сухая кожа прилипла к костям; черные глаза были слегка влажные в уголках — и пустые. Я боялся к нему подходить. Помню, долго мялся на пороге, пытаясь не заплакать от страха и не удрать куда-то на улицу; но дедушка меня позвал.
Дедушка меня позвал, мягко и едва слышно, дедушка спросил:
«Дэнни, ты играл в футбол?» Он так и спросил, буднично и беззаботно, хоть и совсем тихо, хоть и кожа прилипла к его старым костям, а глаза безустанно слезились. Я кивнул, смело подходя к дедушке и садясь на край кровати. Он всегда спрашивает у меня, чем я занимаюсь утром. Значит, все как прежде. Значит…
Я вырываюсь из воспоминаний и дрожащей рукой лью себе воду из графина. Пью залпом, словно крепкий алкоголь
(я всегда так делал тогда, с дедушкой, и смеялся, и дедушка смеялся со мной за компанию, и все вокруг смеялись надо мной), вновь обессиленно падаю на кровать.
Почему у меня на уме крутится день, когда он умер?
Мне болезненно их ворошить, те воспоминания, но что-то важное заседает в том дне, что-то не дает мне покоя в том дне, что-то отчаянно лезет в мозг тревожным звонком и заставляет отчаянно вспоминать.
«Дэнни, ты играл в футбол?»
«Мальчик мой, не плачь. Мама приготовит тебе вишневый пирог и сделает сладкий чай. Не плачь, Дэнни».
«Я всегда буду рядом, мальчик мой. Ты же знаешь».
Что-то ускользает от меня, и я это чувствую. Что-то колоссально важное и нужное мне сейчас. Я ведь всегда это помнил. Я ведь…
— Дэнни?
Я вздрагиваю, вдыхая ртом воздух.
— Дэнни, ты закрылся?
Ма приводит меня в чувства, в реальность, и страх внутри меня становится еще туже.
— Да, мам. Я закрылся. Я не буду спускаться на завтрак, ладно?
Страх становится еще четче с каждым ударом стрелки, ведущей меня к вечеру субботы. Мой голос — пустой и отстраненный. Проходит секундная пауза; мама не уходит, как обычно, мама продолжает стоять у двери, и звук ее шагов, по обычаю, почему-то не доносится в мою комнату.
— У тебя… все в порядке?
(Нет, мама, у меня далеко не все в порядке, обними меня, скажи, что ты рядом, мама, прошу).
Взгляд на автомате падает на часы. Двенадцать. Сердце протыкается иголками.
— Конечно, мам. Ты ведь знаеш-шь, я так делаю ин-ногда.
(Паника, предательская паника, ломающая мой голос и психику).
Я все еще не слышу привычный звук шагов — мама мне не верит. Мама, кажется, топчется у двери, обеспокоенно вслушиваясь в мое учащенное дыхание. Бью себя кулаком по груди —
успокойся, Дэнни, чертова ты тряпка.
Тянусь к пульту и включаю какой-то канал, добавляя громкость на максимум; кажется, мама уходит лишь тогда. Медленно прикрываю глаза, позволяя мучительному страху протечь сквозь кончики пальцев и впиться в сердце.
Я буду здесь, в своей комнате, верно? Меня не собьет машина, если я не выйду на улицу. Элементарно, Ватсон.
Элементарно,
(Не все ведь так просто, я чувствую, это круг, чертов круг, который нельзя разорвать)
Ватсон.
Пытаюсь привести в норму учащенное дыхание и расслабиться; но мое тело впивается в смятую простыню свинцовой тяжестью. Меня не собьют, если я буду лежать в своей кровати, и мир завтра будет таким, как и сейчас — это же все так просто, Дэнни, так естественно, так логично…
Веки медленно тяжелеют.
«Капсулы для стирки Summer glow отстирают пятно любой сложности…» Крепко сжимаю пульт, но телевизор не выключаю — это меня успокаивает. Убаюкивает. Когда-то в нашей семье была традиция — смотреть канал Fox вечером, и затем папа переносил меня на кровать.
Веки тяжелеют, и страх рассеивается вместе с глубоким и ровным дыханием.
Это же так просто, так естественно, так… логично.
***
Ревущий, пронзительный звук тормозов резко вырывает изо сна, давит на сознание и заставляет ускориться сердце. Меня вновь убили? Звук усиливается, все тело немеет и парализует от страха.
Открываю глаза и взгляд тут же падает на телевизор. Из груди вырывается облегченный хриплый смех.
Форсаж. По телевизору идет чертов Форсаж. Пол Уокер, машины, скорость, все дела.
Дурак.
Судорожным движением руки выключаю телевизор и чувствую, как меня вновь накрывает волна паники — по комнате расползаются бледно-серые сумерки. Заставляю себя подняться и подойти к окну, широко распахивая створки. В лицо бьет свежий ветер и мелкая изморось; улицы медленно погружаются в мягкий весенний вечер.
Шесть часов вечера, Дэнни. Шесть.
Я падаю просто на пол, у окна, поджав под себя ноги. По коже стекают капельки пота и заставляют печь глаза; отдаются солью на губах. Главное — пережить этот вечер, и круг разорвется.
Да, он обязательно разорвется, этот чертов круг.
Взгляд невольно фиксируется на кроваво-красных обоях, которые в легких сумерках кажутся еще более… зловещими? Это фрагмент, один фрагмент из тех изменений, которые сводят меня с ума, которые заставляют думать, что привычный мир вокруг меня отдаляется с каждым шагом.
Аккуратно касаюсь обоев пальцами, чувствуя шероховатую поверхность. Впиваюсь ногтями в плотный слой винила, пытаясь убедиться в их реальности и, судорожно сжав руку, быстро провожу ею вниз. На стене остаются две узенькие полосы, тянущиеся к самому полу; под ногтями остаются мелкие комки бумаги.
— Дэнни?
Резко подрываюсь на ноги, проводя руками по вспотевшему лицу, и пытаюсь привести себя в порядок — но мое тело, кажется, меня не слушается.
— Дэнни?
Мама никогда меня не трогала раньше, когда я закрывался в своей комнате. Неужели что-то случилось? Хочу ответить, но в горле стоит болезненный ком, поэтому я просто открываю дверь.
Взгляд мамы, кажется, падает на испорченные обои, и в ее глазах мелькают огоньки страха.
— Дэнни, ты… в порядке?
Киваю. Странно, я никогда раньше не замечал звук настенных часов, но сейчас он невыносимо впивается мне в уши.
— Да, мам. В полном порядке.
(Тик-так, тик-так).
— Тебя искал Алан, но я сказала, что ты неважно себя чувствуешь сегодня. Я…
Прерываю ее судорожным жестом руки.
(Тик-так, тик-так). Это ненавистное мне имя обжигает мое сознание и вызывает
дикий, животный страх.
— Что-то не так? Мне нужно было его пригласить сюда?
— Н-нет, мама. Ты все правильно сделала, спасибо.
Второй укол по сознанию, словно пощечина — ее карие глаза. Страх разрастается и душит, лишая меня воздуха и здравого рассудка.
(Тик-так, тик-так). И внезапно — осознание, тупое, давящее понимание, что я не могу здесь находиться, что мне нужно уйти, и все равно, куда — лишь бы отсюда, подальше от всех безумств, которые принесли мне последние две недели.
Я перепрыгиваю через две ступеньки, лечу вниз; от мамы, от противного звука часов, от обоев; я просто выбегаю на улицу, на ходу надевая ветровку. В лицо бьют потоки ветра, ноги заплетаются, в груди — несносно болит и ноет.
Осознание возвращается ко мне внезапно, в один момент; и когда я останавливаюсь, чтобы отдышаться, то понимаю, что нахожусь на проклятом Ориндж-авеню. У меня есть всего пять секунд, если не меньше; резко разворачиваюсь в противоположную сторону, но на меня уже летит знакомый Форд-фокус.
Боль ярким каскадом взрывается по всему телу, потоки крови втекают в судорожно дышащий рот, и хруст…
***
… тот самый хруст костей, впивающийся в мои уши.
Я пытаюсь подняться на ноги, но что-то мне мешает
(конечно, Дэнни, тебе ведь раздробили кости ног, ты лежишь на асфальте и истекаешь кровью).
Но нет, это всего лишь одеяло. Злостно отбрасываю его в сторону и вдыхаю полную грудь воздуха, боясь и не желая открывать глаза. Нет, Господи. Нет, я… Слышатся звуки шагов и скрип двери. Мама?
— Дэнни, сколько можно спать? Подрывай уже свою задницу, мама испекла мясной пирог.
Обессилено застываю, все еще не желая открывать глаза. Мне послышалось, верно? Мне…
— Послал же Бог брата, хоть бы доброго утра пожелал, — изрекает незнакомый девчачий голос, а мое сердце падает куда-то вниз.
