***
Итак, я сумасшедший, я поехавший, я больной. Взгляд фокусируется на противоположной стене унылого асфальтного цвета, и уверенность в этом только усиливается. Да, я позвонил по номеру, как только распрощался с Кейт. Да, меня примут через четыре с половиной часа. Я сижу на кровати прямо в обуви, скрестив ноги по-турецки, и продолжаю пялиться в стенку. Кажется, что мое никчемное существование сейчас умещается в эти четыре с половиной часа напряженного ожидания, и это смешно. Неужели я думаю, что по щелчку пальцев доктора все станет на свои места? Чертов мир перестанет рассыпаться прямо подо мной, а родители — воскреснут? У меня перестанет ехать крыша? Я вернусь к начальной точке? Начальная точка. У моей кровати висит большой календарь (какое счастье), и я долго и тупо смотрю на отметку «третье марта». Что было до пробежки, Дэнни? Нет, не могу вспомнить — все мои воспоминания словно в липком тумане, вязкие, бесформенные, противные. Я не могу думать, словно я только вернулся с летних каникул прямиком на урок по высшей математике. Но ты же выяснил с Беном кое-что интересное. Вспоминай. Мальчик на Апач-стрит. Точно. Это было… в конце февраля, и… Господи, ровно за неделю до третьего марта, в субботу вечером. Я пытался его спасти, но мне не хватило какой-то доли секунды, чтобы крепче ухватиться за капюшон. Ровно через неделю меня сбивает его отец, который погибает. И я… тоже. Мы попадаем в замкнутый круг, в котором он продолжает меня убивать. Он… Мстит? Мстит? Он мне мстит? Нет! Хватаюсь за голову и принимаю лежачее положение. Я пытался бороться и развязать этот узел, я пытался найти объяснение и спастись, и в итоге убил собственных родителей. Не безопаснее ли будет бездействовать? Плыть по течению, пока мир не разрушится окончательно, и я умру? Черт, минуту назад я убедил себя, что сумасшедший, что все это — игра больного разума, а теперь снова думаю об этом всерьез. Эта херня слишком сильно укоренилась в моей голове, чтобы не верить в нее, но… не верить в это проще. Да, так и есть. Собственный внутренний монолог меня утомляет. Пытаюсь снова отвлечься на стенку, но мысли лезут, словно надоедливые мухи. Закрываю глаза, но так становится только хуже. Лежу в таком положении около двадцати минут, а может, меньше — пока в комнату не возвращается мой новый товарищ. И я этому рад, так как оставаться наедине с больными мыслями крайне не комфортно. — Дэнни, как сестра? — Парень с разгону прыгает на свою кровать (довольно жалкое зрелище), а затем достает с тумбочки толстый комикс. — В порядке, перекусили по сэндвичу. — Замолкаю, но желание с кем-то побеседовать сильнее. Не хочу возвращаться к тем мыслям. — Чья была идея покрасить стены в такой унылый цвет? — Твоя же, — смеется сосед. Как его зовут? Таймон? — Ты сказал, что это твой любимый цвет. — Тейлор? Тони? — Мне было как-то пофиг, я и согласился. — Том. Точно. — Ах, я был придурком. Хочется выпить, но не думаю, что будет хорошей идеей идти к психотерапевту пьяным. Сверяюсь со временем — еще три с половиной часа. Было бы неплохо снова поймать провал в памяти, и очутиться уже в кресле дока. — Слушай, Дэнни, я заказал пиццу. Знал, что ты не откажешься, — мнется Том. Кажется, он переживает касаемо нашего утреннего неприятного разговора. А может, его пугает мое состояние. Надо бы хоть взглянуть на себя в зеркало. — Окей, я не против. Что за доставка? — Marco's. Решил взять с табаско, захотелось чего-то остренького. Будет уже минут через двадцать. В воспоминаниях прорезается тот вечер с Беном — отвратительная острая пицца и «День сурка», поэтому к горлу подкатывает ком тошноты. Как же блин… иронично. Киваю и отворачиваюсь — больше на пустые разговоры меня не хватает (остается всего три с половиной часа, прежде чем меня официально признают душевнобольным, скорее бы). Хочется спать, но не думаю, что получится. Да и Том что-то раздражающе бубнит вполголоса — наверное, читает свои тупые комиксы. Это напрягает, поэтому я раздраженно переворачиваюсь на другую сторону и закрываю глаза. Надо подремать. Спустя несколько минут я начинаю чувствовать, как выравнивается дыхание и пустеют мысли, с которых меня тут же вырывают. — Дэнни! — С трудом разлепляю глаза. Черт, я-таки уснул? Голова болит еще сильнее. — Дэнни, у меня важный телефонный звонок, распишись у курьера, пожалуйста. Пицца уже оплачена. Механически поднимаюсь на ноги и бреду к коридору. Что-то бурчу в ответ на приветствие курьера и беру протянутую мне ручку. Ручка оказывается жутко неудобная, и я пытаюсь поудобнее схватиться за нее пальцами. Чертыхаюсь, и оставляю какие-то каракули. Я разучился писать? Забавно. Курьер странно смотрит на мои каракули, но все же молча протягивает мне теплую коробку с пиццей, и я также молча забираю ее и сажусь на кровать. Смотрю на свои пальцы — вроде не дрожат, все в порядке, но тут же мотаю головой и нахожу в тумбочке листик и погрызенный карандаш. Сажусь за письменный стол. «Меня зовут Дэнни». Пытаюсь вывести букву «М», но мне словно что-то мешает. Берусь за карандаш удобнее, но линия становится более кривой. Что за херня? Я пытаюсь снова и снова, но вывожу только каракули величиной с воробья. — Чувак, ты что, решил научиться писать правой рукой? — В напряжении я совсем упустил момент, когда Том перестал говорить по телефону и вырос над моей спиной. Пару секунд я перевариваю информацию, пока до меня не доходит. Перекладываю карандаш в левую руку, и вывожу идеально ровным почерком «Меня зовут Дэнни, и я определенно чокнулся». Швыряю карандаш и мну лист, пока Том не заметил то, что я написал. Спустя мгновение я со всех ног спускаюсь по лестнице общежития. Плевать, что до приема еще три часа — подожду под дверью.***
— Все началось с пирога. Удобнее устраиваюсь в кожаном кресле. Выдыхаю, пытаясь уравновесить все еще сбитое после бега дыхание. Передо мной стоит вентилятор, и приятные потоки прохладного воздуха обволакивают лицо, заставляя закрыть глаза и слегка успокоиться. Сердце постепенно возвращается к обычному ритму. — Точнее… с пробежки, — быстро исправляюсь, пока меня не посчитали вконец поехавшим (но это ведь так?). — Третьего марта я вышел на пробежку, и с тех пор… все пошло наперекосяк. — Расскажите об этом подробнее. Пожалуйста, не открывайте глаза. Говорите все, что придет в голову, не пытаясь каким-то образом отфильтровать информацию. Мимолетно ловлю себя на мысли, что больше не чувствую ни страха, ни боли; лишь пустоту и сумасшедшее желание выплеснуть на кого-то всю накопившуюся дрянь. Узнать, что у меня в самом деле поехала крыша. Что у меня серьезные галлюцинации, и мне нужно в психушку — лишь бы все происходящее было неправдой. — Я умер, док. Попал под колеса. Машина сломала все мои кости и раздавила легкие. — Но вы ведь целы, и сидите в моем кресле. Этому есть объяснение? — Да. — Твердо и уверенно. — Я воскрес. Вот так вот взял и проснулся утром в собственной кровати с абсолютно целыми костями. И знаете, что произошло? Доктор с мгновение молчит. Жужжание вентилятора убаюкивает. — Что же? — Голос дока тоже убаюкивающий и слегка хрипловат. Наверное, он много курит. — Полагаю, что-то необычное? — Какая разница, курит док или нет? — Обычно мама пекла вишневый пирог по воскресеньям, но на этот раз он был мяс… — начинаю я, но резко затыкаюсь на полуслове. А не наоборот? Разве мама не пекла всю жизнь мясной пирог, который затем стал вишневым? — Не останавливайтесь, — слышу я, и сомнения только усиливаются. За этот месяц с ног на голову перевернулось слишком многое — и, кажется, сплелось в и без того больном разуме в тугую неразборчивую кашу. Черт. — А в Taco Bell подают алкоголь? — внезапно спрашиваю я, резко открыв глаза. — Алкоголь? — Да. Пиво и виски. Их никогда не было в меню. — Насколько мне известно — там всегда был алкоголь, — мягко отвечает доктор. «Только неизвестно, в какой из реальностей», — невольно проносится в голове. Я могу поспорить на что угодно — в том месте подается кола и чай со льдом, и даже клубничный коктейль почти за три бакса — но не алкоголь. Но я ведь напился с Беном именно там, так? От этой мысли начинает колотиться сердце. Я зациклился на вещах, которые происходят под моим носом — и даже нашел в этом определенную последовательность. Смерть — два изменения. Смерть — и два изменения, но… видимо, это не так. В Taco Bell изменилось меню. Мой сосед, мистер Генсбери, перестал носить свою неизменную шляпу, в которой, казалось, он даже спит. В колледже изменилось звучание звонка. Или… так было всегда? — Я запутался, — наконец, вывожу бесцветным голосом. — И уже ни в чем не уверен. — Каждый человек имеет какие-то непоколебимые вещи. Вспомните что-либо, о чем вы можете сказать со стопроцентной уверенностью. Молчу, снова закрывая глаза. Жужжание вентилятора теперь начинает раздражать. Черт, была ли у соседа шляпа? И в чем же я уверен, если все вокруг меня — рассыпается с каждой неделей? — Меня зовут Дэнни Кей — как старого актера из Бруклина, — выдыхаю и останавливаюсь. — Вы… о нем слышали? — Конечно. Он играл в «Светлом Рождестве». Облегченно киваю — хоть что-то осталось неизменным. Пытаюсь вспомнить что-либо еще, но в голове звенит пустота. — Сколько вам лет? — кажется, доктор пытается подтолкнуть меня в нужное русло. — Я не знаю. — Нервный смешок. — Может, двадцать, а может — и двадцать один. Понимаете, на прошлой неделе изменилась дата моего дня рождения. — В самом деле? — снова пауза. Он мне не верит, конечно же он мне не верит. — Знаете, вы можете записать на листике те вещи, в которых вы уверены. Открывайте глаза. Пишите в столбик все, что приходит вам в голову, даже если это покажется абсурдным. Просто пишите, ладно? Док протягивает бумагу и ручку. Мысли роятся, давят на мозг, рассыпаются в разные стороны. В чем я уверен? — Нет, вы не понимаете. Вы мне не верите, да? Вы не верите ни единому слову, и я бы тоже не поверил, конечно бы, я не поверил. — Я игнорирую протянутый лист. Подтягиваюсь ближе. — Еще вчера мои родители были живы, а сегодня их уже нет три года. Как это возможно? — Только одно объяснение — их вчера не было в живых, и вы только… — Стойте, — я его перебиваю, — вы снова меня не понимаете. Я перестал нормально спать, у меня появились провалы в памяти, да, конечно. А знаете, почему? Потому что я умираю каждую неделю. Потому что все вокруг искажается прямо на моих глазах, и я уже не помню, что реально, а что — плод этих странных изменений. Вы помните цвет глаз вашей матери? Я не помню. Они были карие, а стали серые. Или наоборот. В том-то и дело, что я запутался. Понимаете? — Понимаю. Успокойтесь, пожалуйста, и попытайтесь сформулировать более логичную цепочку. С самого начала. — Здесь нет логики, — фыркаю. — Док, я пришел сюда не для того, чтобы выяснить причину нарушения сна или проблем с памятью, или причины постоянной сильнейшей мигрени. Я пришел сюда, чтобы убедиться, что я сумасшедший. Поехавший, если так угодно. Вокруг меня происходит столько странных вещей, что у меня уже нет сил в это верить. В это и невозможно верить, это хренов маразм. Я уже месяц вижу галлюцинации. Визуальные, слуховые, да какие угодно. — Не следует ставить себе диагнозы, — припечатывает док. — Вы пройдете обследование под моим наблюдением. С завтрашнего дня. Все, что от вас требуется — не наделать глупостей и постараться поспать. Договорились? — Не наделать глупостей, — смеюсь. — Ах, док, я могу в любой момент выпрыгнуть из окна, проснуться на следующей неделе, и прийти к вам с доказательством того, что я говорю правду. Вот только не факт, что вы будете меня помнить. Не факт, что вы еще будете психотерапевтом, любезно принимающим по воскресеньям. Может, вы станете космонавтом. Может, на месте этой клиники будет стоять огромная космическая станция. Кто знает? Я пришел к вам, чтобы мне привели хотя бы один аргумент, почему это неправда, и почему этого быть не может. Ясно? Док снимает очки и смотрит мне просто в глаза, отчего становится дико неуютно. Затем лезет в ящик стола и достает таблетки. — Это сильное снотворное. Вы хорошо поспите, а послезавтра мы проведем обследование. Ах да, и пожалуйста, сэр, я не хочу становиться космонавтом.