Happy ending

Курамочи Йоичи в средней школе был хулиганом. Об этом нигде и никем не говорится напрямую, но об этом все знают. Это такое знание, которое приходит инстинктивно: по манере поведения и разговорам, по стилю в одежде, по некоторым жестам. Это то знание, которое просто есть, едва ли не изначально. Курамочи раскованный, гибкий и быстроногий. Одна особенно впечатлительная особа из бейсбольного клуба зовёт его гепардом, и Курамочи, конечно же, это льстит, но он не подаёт вида. А кличка тем временем очень сильно подходит ему. Он движется, как гепард. Это так и происходит: он добегает до первой базы одним слитным движением, и становится неостановимым, точно тайфун. У Курамочи задиристый нрав, но если бы в нём не было ни одной положительной чёрточки, он ни за что бы не стал главным героем. Он говорит грубовато и глумливо, и пронзительно смеётся, но все-таки слишком часто в его словах мелькают вещи вроде «Не напрягай плечо», или «Хорошенько разомнись», или даже что-то вроде «Ложись раньше» и «Ешь больше». Конечно же, Курамочи добавляет еще что-нибудь гадкое (например, «Придурок») в конце. Курамочи скрывает это, но на самом деле он внимательный, проницательный и по-своему заботливый. Он верный друг и надёжный товарищ, впрочем, всё это не отменяет того, что он ни капли не уважает старших из простой необходимости уважать старших, а также не отменяет того, что у него не всё в порядке с математикой и в первом триместре первого года старшей школы он разбил директорскую вазу в учительской. У Курамочи много желаний «здесь и сейчас» (захватить эту базу, отбить курвбол, купить булочку по сниженной цене) и даже есть мечта (пройти на Кошиен), которую он намерен осуществить в ближайшие три года. Он приехал в столицу, чтобы покорить её, чтобы беспечный и яркий Токио навсегда запомнил его имя. И он приехал, готовый покорять с боем, готовый ко всему. Почти. Он не был готов только к тому, что влюбится. Этого парня зовут Коминато Рёске, и он ни разу не вызывает доверия. Глядя в его улыбчивое лицо, можно думать о чём угодно, кроме того, чтобы доверить такому человеку спину. На самом деле, в большинстве случаев за улыбкой не видно ничего, кроме самой улыбки, но порой бывает, что эта аксиома себя не оправдывает. В улыбке Коминато Рёске видно второе, третье, четвёртое и даже пятое дно. Видна подспудная насмешка, почти надменная, почти презрительная. Таких людей стоит опасаться в первую очередь, потому что они всё видят, всё подмечают и — что самое страшное — умеют делать выводы. И, ясное дело, когда Курамочи видит его впервые, то не ожидает от него ничего хорошего. Коминато снисходительно смотрит на него сверху вниз, что дико странно при его росте, и с улыбкой называет слабаком – таким тоном, словно делится впечатлением о завтраке. Тем не менее, у них завязывается дружба. В бейсбольном клубе старшей школы они работают в связке: второй базовый Коминато и шорт-стоп Курамочи. Поначалу это вынужденное и вымученное взаимодействие, потому что Курамочи не может доверять этому мелкому хмырю, а Коминато просто ни во что не ставит нового напарника. «Если это всё, что ты способен выжать из себя, то лучше поскорее завязывай с бейсболом», — говорит он однажды, выбешивая этим Курамочи до зубовного скрежета. И всё бы ничего, все эти насмешки и подколки можно было бы стерпеть, если бы сам Коминато не был бы так чертовски хорош, не был бы так преступно идеален. Курамочи готов проклясть себя за то невольное восхищение, что испытывает каждый раз, когда видит Коминато в игре. Когда он с головой уходит в тренировки, то даже не замечает, что мотивируется компрометирующими мыслями вроде «Я хочу, чтобы он меня признал». Ему хотелось, чтобы Коминато Рёске признал его как напарника. Всё это было странно до жути. Впрочем, в сутолоке школьных будней не до сердечных перипетий. Впереди только тренировки-тренировки-тренировки. И, разумеется, учёба. Курамочи старается изо всех сил (потому что, откровенно говоря, он не очень хорош в естествознании), чтобы не свалиться в самый конец списка рейтинга. Тренер строго предупредил ещё в начале года: отстающие до игр допущены не будут. Поэтому по вечерам (особенно накануне тестов) он водружает на голову повязку с надписью «учеба» и «непобедим» и начинает штудировать учебники. Ведь поиграть в первом составе элитной школы, наравне с такими крутыми игроками как Коминато Рёске, хочется до дрожи. Они, конечно же, хорошо сработались. Сначала — сработались, потом — сдружились. Взаимопонимание, основанное на доверии в игре, стало доверием в обычной повседневности. Они даже не заметили того момента, когда оказались по одну сторону. Когда сумели понимать друг друга без слов. Коминато прекрасный беттер. Он почти всегда попадает и, что главное, он невероятно устойчив — кажется, никакое напряжение не способно затронуть его вечно улыбающегося лица. Если честно, Курамочи не замечает того момента, когда влюбляется. Просто постепенно в его восторженные мысли о напарнике проникают, как отряды вражеских ниндзя, странные вещи… Он вдруг начинает думать не только о практических сторонах некоторых вопросах, но и об… эстетических. О том, как Рёске стоит на бите (и речь не только о технически правильной позиции), как наклоняется его голова, волосы падают на лоб, как он ловит мяч в защите, как он отбивает, как улыбается. Много, много-много вещей, которые настолько тесно переплетаются с бейсболом, что Курамочи не понимает подвоха, пока эта мысль, страшная и парализующая — «Я люблю его» — не вспыхивает в голове сама по себе. Толпа на трибунах замирает. Слышен только ветер, гудящий над стадионом, солнце рассыпается на тысячи бликов. Питчер поднимает ногу. Секунда. Бросок. Короткий звонкий звук отбитого мяча. Раннер в доме; бэттер на базе, зарабатывает ран РБИ. «Я люблю его», — думает Курамочи с головокружительным восторгом. Толпа ревёт. …Это было больно до слёз. «Рё-сан» — так его называют многие, включая Курамочи. Несмотря на то, что он не единственный, Курамочи всё равно чувствует какое-то внутреннее тепло каждый раз, когда зовёт его по имени. Конечно, и речи не идёт о том, чтобы признаться в своих чувствах. Курамочи жадно наблюдает за каждым действием Рёске, за каждым его шагом. Это… нетрудно. Бейсбол занимает в их жизни так много места, что его любовь легко приравнивается к восхищению, которое тоже имеет место. Рядом с Коминато хорошо до дрожи, до запредельного блаженства. Курамочи кажется, что мир пустили в каком-то особенном режиме — жутко ярком, жутко медленном. Когда он стоит рядом с Рёске, играет вместе с ним, видит его в непосредственной близости — ему кажется, что он способен на всё. Лишь бы Рёске был близко, лишь бы смотрел на него в ответ. Со временем Курамочи начинает казаться, что Рёске знает. Они смотрят друг на друга, они говорят друг с другом, и в совместных словах и действиях ощущается странная томительность, что-то невысказанное. Оно ощущается не давлением, а как будто острым хвойным запахом. Курамочи не начинает этот разговор, Рёске тоже. Они смотрели друг на друга, играли вместе. Говорили. Этого вроде как хватало. Рёске знал; если не знал — то догадывался. Если и не задумывался об этом — значит, чувствовал инстинктами первоклассного бэттера. Это было трогательное длительное счастье, поделённое на двоих, робкое и несмелое. Это была почти-взаимность, никто никого не прогонял. Когда они говорили друг с другом, то вокруг них словно бы обрывались все прочие диалоги, маленький мирок, где никто больше, кроме них, не нужен. Все остальные исчезали, превращались в полустертые силуэты на бумаге, тогда как Курамочи мог разглядеть даже упавшую на щеку Коминато ресницу. Признаний не было. Поцелуев, неловкости, даже лишних прикосновений — тоже. Это с лихвой заменялось совместным бейсболом, случайной близостью и почти телепатическим пониманием. Почти духовной гармонией. Курамочи не хотел это рушить. Превращать сказку в быль, сон в явь. Боялся разрушить их чувство единства. Вдруг со всеми этими подростковыми заморочками исчезнет самое главное? Даже сама мысль об этом пугала. Они молчали. Выходили на совместную пробежку, вместе пили чай и часто обедали за одним столом. И молчали, боже!.. А потом всё кончилось, потому что время, отведённое старшей школой, прошло. И после выпуска не осталось ни совместного бейсбола, ни случайных прикосновений. Ни даже совместного молчания.

***

…Это была долгая история, вместившая три года старшей школы, постепенное взросление, постепенную перемену. Большая и обстоятельная работа. «Катаока будет в восторге», — подумал Савамура. На самом деле, поначалу у него возникли сложности с персонажами. Курамочи был не проблемой. Эйдзюн решился взять этот образ еще тогда, когда Канемару упомянул его фамилию. А вот второй… В первом порыве, забывшись, рядом с Курамочи он изобразил Канемару, даже набросал несколько страниц. Уже когда опомнился, пришлось детально прорисовывать образ второго и додумывать концепцию. В итоге получилась химера: роль Канемару отводилась «Коминато Рёске», язвительному и, в общем-то, довольно раздражительному парню, который запросто мог треснуть по макушке в случае неповиновения, но вот функции Канемару выполнял «Курамочи». Именно Курамочи стал фокальным персонажем. Именно он испытывал свою первую не-безответную любовь на прочность. Это было так странно, и даже не по воле Савамуры. Оно случайно вышло, само собой, словно бы по распоряжению вдохновения, поэтому Эйдзюн пребывал в растерянности. Он не знал, считать «Falling down»(1) самой настоящей или самой выдуманной историей из всех, что он когда-либо рассказывал.

***

Савамура оторвался от работы, только когда рокочущий от несдерживаемой ярости голос Канемару пригрозил выломать дверь. Он выполз из-за стола, мучительно чувствуя сухость во рту, сонную усталость, голод и остаточное несчастье, но привычно отмахнулся от всего этого, потому что сейчас его занимало одно — и это был даже не совсем Канемару. — Савамура, чёрт тебя!.. — Канемару осёкся, как только взглянул на старого друга. Он очевидно побледнел, и тут же схватил Эйдзюна за плечи. — Слушай, Савамура, что у тебя произошло? — сказал он настолько серьёзно и настолько обеспокоенно, что Савамура в первую секунду даже испугался, а потом уже вспомнил, что неизвестный промежуток времени назад он отключил телефоны. Весь тот неизвестный промежуток времени, который прошёл с… с момента ссоры, Савамура беспрерывно рисовал, отвлекаясь только на минимальные физические потребности, и то через раз. Он полностью абстрагировался от внешнего мира. Он даже не знал, какое сейчас число. Но ведь тогда его занимала только судьба Рёске и Курамочи, он не мог отвлекаться на ерунду, когда творит Любовь. Савамура заторможено моргнул и вдруг осознал, что уже находится у себя в кухне, а Канемару что-то торопливо сооружает. Желудок предательски заурчал, и Канемару вручил Эйдзюну наскоро слепленный бутерброд и рисовую кашу. — Ешь, — сказал Канемару строго. Он выглядел мрачным. — Потом в ванную. Потом — спать. — Но, — начал было Савамура, однако Канемару быстро вскинул ладонь, предупреждая возражения. — Я пока тут приберусь. Скажи мне, сколько ты уже, — он неопределенно махнул рукой, — так? Савамура сконфуженно пожал плечами. — А какое сейчас число? — себе под нос пробубнил он. Канемару, впрочем, услышал, оторопев окончательно. — Понятно, — обескуражено произнёс он и вышел. Савамура снова пожал плечами и приступил к еде. Он почувствовал себя вдруг настолько голодным, будто был всадником Апокалипсиса, самим Голодом во плоти! Канемару вкусно готовил.

***

После того как принял ванну, Савамура послушно улёгся в постель и мгновенно отрубился на двадцать часов. Ему ничего не снилось — или он забыл сон ещё до пробуждения. Когда он проснулся, Канемару по-прежнему был в квартире. Он курил в приоткрытое окно и читал какие-то документы. Курил Канемару нечасто, из чего Савамура сделал вывод, что работа попалась сложная. Ну, или просто Канемару не повезло с лучшим другом. Помаявшись сомнениями несколько секунд, Савамура с унизительным сожалением решил не бежать от правды и признать, что второе куда вероятнее. — Проснулся? — уточнил Канемару, туша сигарету о карманную пепельницу. «Точно, моя пепельница разбита», — отстранённо вспомнил Савамура. Красивую пепельницу было жаль, он держал её исключительно ради Канемару. «Надо будет замену купить». — Ага… — Отлично. Сейчас полдевятого утра, двенадцатое ноября. Тебя не было на связи с миром почти неделю. Я сначала пытался звонить тебе - не вышло, потом приходил сюда, но никто не ответил, потом позвонил Крису, но он сказал, что ты должен быть у себя, но он не уверен, потом я позвонил в редакцию, но они сказали, что ты с ними не связывался после выписки, потом я позвонил твоим родителям, и твоя мама долго плакалась, как плохо иметь сына-мангаку, и ты так давно их не навещал, что она забыла, как ты выглядишь. Потом из редакции позвонили мне, и мы все судорожно обзванивали твоих друзей. Как оказалось, друзей у тебя нет. Вообще. В тщетных попытках найти тебя, я ещё пару раз приходил сюда, просто от нечего делать. Потом Токио кончился, как и кончились варианты, где ты можешь быть, если только не свалил из страны (но ни в Нарита, ни в Ханэда(2) тебя не опознали) и не валяешься неопознанным трупом где-нибудь под мостом, потому что среди опознаваемых тебя не было (а мне пришлось побывать на опознании!). И я понял, что раз нам ещё не звонили из морга, значит, ты заныкался в своей квартире, забаррикадировавшись, отключив телефоны и, конечно же, дверной звонок, чтобы тебя не беспокоили из почты или рекламы. Голос Канемару звучал так резко и холодно, что к концу отповеди Савамура окончательно сжался. — И вот я здесь, и что я вижу. Квартира — заброшенное птичье гнездо. Еды нет вообще. От тебя — только кожа да кости, плюс распотрошенная аптечка, опустошённые запасы кофе и энергетиков. И множество набросков венчают гору мусора. Объяснишь? Савамура замер. Он чувствовал себя виноватым перед Канемару — за то, что заставил так сильно волноваться, за то, что тот вынужден поддерживать своего нелепого друга, за всё прочее… но он не был готов рассказывать. Он не хотел снова говорить об этом мире. Всё, что его сейчас беспокоило — это желание как можно скорее вернуться к тому, к Рёске и Курамочи. Нарисовать про них ещё хоть маленько. Несмотря на то, что Савамура уже поэтапно знал всю их историю, знал, как она будет развиваться и чем закончится, ему слишком сильно хотелось стать причастным к ним — побыть с ними ещё хоть чуть-чуть. Полностью раствориться в их словах, действах, переживаниях. Канемару потрепал его по поникшей голове. — Ладно, — вздохнул Канемару, снова закуривая. — Ладно. Во всяком случае, я сейчас ухожу, мне на работу. Каши ещё немного осталось, сейчас обязательно поешь, слышишь? Не поешь — я закопаю тебя на заднем дворике, усёк? — под его предупреждающим взглядом Савамура поспешно кивнул. — Вот. И ещё я требую запасной ключ. Давно надо было попросить, да вот прецедента не хватало, чтоб тебя!.. Савамура слабо улыбнулся, глядя на то, как Канемару собирает свои документы, закрывает окно. — В коридоре, на тумбочке, — тихо сказал он. — Там ключ. — Это разве не твой? — удивился Канемару, и Савамура покачал головой. — Нет, это… не мой, — выдавил он, закусив губу. Канемару всё понял без разъяснений, конечно. Он замер, потом серьёзно кивнул. — Поешь, — напомнил он. — Иначе я прибью тебя, Бакамура. Всё, я пошёл. — Счастливого пути, — чуть улыбнулся Савамура. Он представил, как Канемару выходит в прихожую, ставит портфель с документами на пол рядом с тумбой, надевает свои начищенные ботинки, затем — безбожно дорогое бежевое пальто и укутывается в клетчатый серый шарф, который ему на прошлое Рождество подарила мама Эйдзюна, затем берёт с тумбы ключ и поднимает портфель. Дверь тихонько хлопнула как раз в тот момент, когда воображаемый Канемару осторожно притворил её за собой. Савамуре хотелось бы полежать подольше, но он принудил себя встать. Он чувствовал себя истощённым, но также знал, что если не примется за работу, раскиснёт ещё больше. Поэтому, умывшись и доев кашу, он снова сел за стол. Все черновики оказались собраны и аккуратно разложены в правильном порядке. Едва ли Канемару вникал в сюжет и в персонажей, когда торопился с уборкой, но его дар к систематизации не мог не восхищать. Савамура подтянул к себе чистый лист.

***

Впрочем, не проработав и двух часов, Савамура сдался. После отдыха, тело почувствовало слабину и молило ещё покоя. Его сморило окончательно, он едва сумел доползти до кровати и проснулся только от настойчивых окликов Канемару. — Пожалуйста, скажи, что ты всё-таки выбирался из постели, — вздохнул он, когда Савамура посмотрел на него более-менее осознанно. — Я поел и порисовал немного, — ответил он, широко зевнув. Кажется, переспал. — С возвращением. Канемару замер на середине движения, а потом улыбнулся Савамуре. — Ну да, я дома. Это выглядело так мило, что Савамура хихикнул. — Как ты себя чувствуешь? — Ну… по-моему, я переспал, — кисло сказал Савамура. Мышцы ныли, кости ощущались какими-то тяжелыми. — Общее состояние — жуть. — Тебе сейчас главное снова не залихорадить, — Канемару потёр переносицу. — Значит, смотри, что. Ты пока прими душ, а я сейчас тебе приготовлю что-нибудь питательное, потом пойдём с тобой на прогулку. Савамура скорчил кислую мину, и Кнемару отвесил ему лёгкий подзатыльник. — Тебе надо приходить в себя. Хватит. Потом попьём чай, и ты отправишься спать, потому что надо стабилизировать режим. Проснёшься завтра утром, и поговорим, что делать дальше. Савамура только открыл рот, когда Канемару бросил на него строгий взгляд. — Возражения не принимаются, — отрезал он. — Вперёд. Савамура уныло побрёл в ванную. Когда Канемару с особой жесткостью брал его в оборот, было жутко. В последнее время неусыпный дьявольский контроль Канемару ослаб, потому что Эйдзюном занимался Крис. Теперь принимать по-военному жёсткие приказы было непривычно после тактичной ненавязчивости. И — Господи! — это длилось целых три года… Канемару приготовил чазукэ(3). За болтовнёй ни о чём они быстро умяли ужин, и Канемару бескомпромиссно погнал его одеваться. На улице оказалось непривычно холодно. Как удивительно может похолодать всего за одну неделю. Савамура кутался в тёплый шарф и натягивал рукава куртки на ладони. Они прошлись до районного парка и там долго ходили по тропинкам. Смотрели на гуляющих с собаками прохожих, на играющих детей и их родителей, на пожилых людей. — Знаешь, тот парень, с которым ты играл, — начал вдруг Савамура, выпуская облачка пара. — Тот, который был центральным филдером. Расскажи про него? — Про него, — Канемару задумчиво посмотрел в тёмное уже небо. — Да что тут скажешь? Что ты вообще хочешь от меня услышать? Мы хорошо ладили. Он круто отбивал. Его беттинг был на высоте, ты бы видел, — Канемару тепло улыбнулся. — Может, потому что он был неплохим питчером раньше, у него было что-то такое… питчерское в отбивание. Он хорошо чувствовал противника, мог потрепать нервы. Савамура улыбнулся. «Пока все это неплохо подходит под описание Коминато Рёске, не так ли?» — сказал он сам себе. — Мне было приятно играть с ним в старшей школе, — продолжал Канемару. — Было вообще приятно идти в незнакомую старшую школу, чёрт знает куда, и знать, что там будет хотя бы один знакомый человек. Мы ещё со средней школы вместе играли в бейсбол и… Савамура сбился с шага. Что? — Что? — Что «что»? — с недоумением спросил Канемару, тоже останавливаясь. — Вы вместе играли в средней школе? — Ну, да, детская лига «Мацутака». Савамура обалдело смотрел на друга, а потом расхохотался. — Эй, Савамура, ты чего? — опасливо спросил Канемару. — Н-ничего, — все ещё смеясь, ответил Савамура. — Ничего!.. «Falling down» была полностью списана с реальности, в ней не было ничего из воображения Савамуры; он никогда ещё не намеревался следовать настоящему с такой тщательностью, и тут!.. Савамура смеялся, потому что ему было весело от такой странной иронии. Потому что Коминато Рёске был старше на год, и уж конечно, они не были знакомы с Курамочи до старшей школы. Эйдзюн действительно не знал, получится ли у него самая настоящая или самая выдуманная история.

***

Терапия от Канемару продолжалась ещё четыре дня. Савамура хорошо питался, вставал точно по расписанию, и каждый вечер они с Канемару гуляли в парке. За это время Савамура не особенно продвинулся в истории, зато окончательно пришёл в себя. Впрочем, несмотря на это, поселившийся у него Канемару съезжать пока отказался. Савамура позвонил матери и заверил, что обязательно приедет домой на новогодние праздники и — «нет, мам, как в прошлом году не получится!»; а в прошлом году Савамуру припрягли сразу готовить коротенькие ваншоты в январский и февральский спецвыпуски. Затем позвонил в редакцию и долго рассказывал Катаоке свою новую работу, расхваливая её со всех сторон. Катаока терпеливо выслушал его саморекламу, затем выдал: «Хм, я не ожидал, что это будет сёнэн-ай», и одобрил. Потом сказал, что сам собирается курировать первую масштабную вещь Эйдзюна, и Савамура обрадовался. В этой радости, конечно, была доля малодушия, но он пока не был готов встречаться с… Крисом. Он не хотел его видеть, слышать или работать с ним. Конечно, была вероятность, что радикально настроенный Крис уговорил Катаоку забрать у него Эйдзюна, а сам свинтил в Америку, но… Но Савамура действительно не хотел о нём думать. С Катаокой они долго обсуждали персонажей, ход истории, сюжет и название. Савамура упорно отстаивал свои позиции, но что-то всё-таки правил после суровых замечаний главного редактора. Они говорил очень-очень долго. Настолько, что Савамуре пришлось заказывать такси до дома, потому что все поезда и электрички уже давно спали в своих депо, а Канемару настоял на возвращении. — Я не позволю тебе спать на диване в комнате отдыха вашей чёртовой конторки. Ты только начал напоминать человека, тебе только дай волю сбить режим! Грубоватая забота Канемару была приятна, так что Савамура без возражений поспешил домой. Вообще-то какое-то время назад Савамура всерьёз хотел завести щенка или котёнка, хоть канарейку, чтобы кто-нибудь ждал его дома, но Канемару жёстоко забраковал идею, аргументируя тем, что Савамура и о себе-то позаботиться не в состоянии. В замечании был резон. С Крисом они так и не успели окончательно съехаться. Так что теперь было особенно здорово возвращаться, зная, что они могут посмотреть какой-нибудь фильм с Канемару, да и просто ощущать присутствие другого живого человека было приятно. Савамура немного тосковал. Публикацию решили оставить на следующий год, чтобы получилось наиболее символично. В декабре уже активно анонсировали новую работу Аоцуки-сэнсэй, и ажиотаж только подогревался праздничным настроением. Все ждали январский выпуск с первой главой «Falling down». Савамура чувствовал, как замирает сердце от предвкушения, как трепещет что-то неясное под самым кадыком. Пока было время, они с Катаокой хотели сделать как можно больше заготовок, чтобы в последствие иметь хоть какую-то фору. Работа шла полным ходом. Уже под конец декабря Савамура внезапно для себя занервничал: как его фанаты, как вообще основной контингент читателей журнала примет внезапную смену жанра одного из ведущих авторов? Его беспокойство изрядно потрепало нервы Катаоке и Канемару, которые после ноябрьского инцидента дрожали над ним, как над припадочным истериком. Не то, чтобы у Савамуры было право их винить, конечно, но иногда это раздражало. — Твоя работа не будет первым сёнэн-аем нашего журнала, Савамура, — резковато сказал как-то Катаока, очевидно, устав от нездоровых подёргиваний Эйдзюна. — А твои читатели — вообще отдельная категория, — он поднял глаза от документов из отдела продаж и посмотрел на Савамуру поверх очков. — Они радуются твоему сёдзё, в котором романтике уделяется от силы процентов пятнадцать. Я уверен, что «Falling down» они точно не осудят. Это была одна из самых длинных фраз, которую Савамура слышал от Катаоки, так что он тут же ею проникся. Он едва ли мог бы сказать откровенно, отчего вдруг так переживает. Он прекрасно помнил своё начало, насколько сильно его не волновала отдача, насколько сильно он был рад только тем, что на страницах его манги герои счастливы — ему хватало этого для собственного счастья. Что изменилось теперь? Теперь он писал историю не о себе, а о своём лучшем друге. Историю, которая проела в нём — в них обоих — огромную дыру, но Савамура был доволен. Болезненно счастлив. Ему очень хотелось, чтобы именно это его грандиозное падение… как-то нашло себя. Может, Савамура попросту ещё не пришёл в норму после разрыва, и потому чувствовал себя неприятно неприкрытым, несобранным. — Всё будет нормально, — хмуро сказал Канемару, собирая по всей квартире свои разбросанные вещи. За тот недолгий промежуток, что они жили вместе, Канемару успел занять почти всё жилое пространство, чему Савамура не уставал удивляться. «Знаешь, ты похож на плесень», — сказал он как-то, на что Канемару предсказуемо обиделся и избил Савамуру подушкой. — Ага, — согласился Савамура, наблюдая за процессом. — Ты точно не поедешь со мной? — Нет, — Канемару покачал головой. — Я бы с радостью, но нагрузили по полной. У меня впереди маячит повышение, так что надо постараться. Управлюсь с делами и приеду. Подумаешь, на пару дней позже… — Угу, — кисло поддакнул Савамура. — Кто-то говорил, что там дел, как минимум, на неделю? Канемару неприязненно зыркнул в его сторону, но не ответил. — Ты лучше скажи, как тебя вообще отпустили. У вас же там новая штука какая-то выходит? — он напряженно потер переносицу, вспоминая, ничего ли не забыл, потом достал сигарету и закурил, сбрасывая пепел в новенькую фигурную пепельницу. Они с Савамурой купили её вчера, когда закупались перед отъездом Эйдзюна. — Ну, да, но моё присутствие не обязательно. Презентацию уже провели, выпуск почти готов, а у меня эскизов еще где-то до апреля хватит точно, — самодовольно протянул Савамура. — У меня даже готовы запасные варианты для спецвыпусков на всякий случай, так что не придерёшься, — он развёл руками. — Хорошо постарался, — улыбнулся Канемару. Докурив, он затушил сигарету и потянулся. Подхватил сумку и направился к выходу. — В общем, найдешь что-нибудь моё — не выкидывай, — предупредил он провожающего его Савамуру. Тот серьёзно кивнул. — Вот… Передавай привет домашним, скажи, что мне жаль. И, главное, позвони, как приедешь, — строго наказал Канемару, и Савамура, не удержавшись, улыбнулся. — Чего ты лыбишься, придурок? — беззлобно фыркнул Канемару. — Постарайся поскорее. У меня иногда чувство, что у меня дома тебя ждут с большей радостью, чем меня. — О, так ты поэтому не ездишь домой? — подначил его Канемару. — Чтобы каждый визит как праздник? — Да иди ты уже! — захохотал Савамура, выталкивая друга за дверь. Тот со смешками поддался. — Всё-всё, я ушёл, — отмахнулся Канемару, поправляя шарф и сумку на плече. — Давай, удачной дороги, — откликнулся Савамура. Ему и самому нужно было готовиться к выходу. Про себя он сделал отметку не забыть черновики; Савамура был полон решимости нарисовать за свои выторгованные у редакции зимние каникулы эпилог. Самую важную часть истории Рёске и Курамочи. То, к чему ему ещё только предстояло подвести воплощённую наполовину историю. Он тряхнул головой и закрыл дверь, когда холодный ветер с улицы, наконец, привёл его в чувство. Внутреннее беспокойство, тревога, метания как будто бы медленно тонули в творческом нетерпении — с каждым днём всё больше. Савамура с головой тонул. Ему хотелось всё делать быстрее, скорее дорваться до недостижимого совершенства Той Самой Истории, и вместе с тем — хотелось никогда не закончить её. Хотелось, чтобы Рёске и Курамочи вечно жили в его бесконечно длящемся настоящем. Савамура улыбнулся и отправился проверять собранные вещи. Может, получится немного порисовать в поезде?.. Он уже давно знал, какой конец будет у этой истории.

***

…И вот, потом, спустя восемь долгих лет, двое влюблённых, но так и не признавшихся друг другу людей, случайно встретились в толпе. Узнали друг друга — по жестам, по взглядам, по ощущению присутствия. По общему молчанию. И один другого окликнул по имени: «Рё-сан!..» Тот обернулся. Это был крошечный шанс, уступка судьбы, а, может, настойчивое её наставление. В любом случае, ни один из них больше не станет прятаться. Рёске улыбнулся.