плейлист;

юнхён однажды сказал ему, что хочет на своей шкуре (бувально) осознать, каково протыкать кожу зажжённой сигаретой и прыгать с моста, когда в голове проскальзывает одна только мысль. и вроде это был один из тех разговоров, в которые не посвящают кого попало, поэтому чжинхван был благодарен за такую искренность. его это не напугало. проблемы селфхарма были выклеены у него в комнате ещё с тех времён, когда его заставили писать по ней доклад на обществознании. на самом деле, он даже тогда бы не назвал это одной из значимых проблем общества: ну, правда, людям заняться нечем, как выкладывать свои изрезанные руки в твиттер с какой-нибудь жалостливой, тянущей одиночеством, фразой. когда они, на самом деле, не совсем одиноки. юнхён не показывал ему своих порезанных рук, но чжинхван видел это в нём — не физически, ментально. юнхён был изрезан собой и собственными выводами, сделанными поздно под вечер у компьютера, когда кажется, будто терять уже нечего. у юнхёна был чжинхван. они были друг у друга (так казалось). юнхён был одним из тех, кто не сразу открывался людям, хотя чжинхвану не стоило особых усилий завоевать его доверие. это было вроде билета в один конец — страшно, до сжатых зубов ожидаемо им; он буквально поставил на кон всё, чего достиг в своей жизни. и — не пожалел. о чжинхване жалеть нельзя. он вползает в твою жизнь тихо, змеёй в безлунную ночь, и ищет любые пути, что согреть тебя, скрутиться вокруг шеи и долго так лежать, до тех пор, пока бессовестный рассвет не помешает осторожно убрать с груди тяжкий груз. чжинхван — не груз. но отчего-то лицо юнхёна пылает. с каждым разом пылает, когда хён чешет оголённую ключицу и зевает, никак не может прийти в себя после сна; когда смотрит внимательно с прищуром, заглядывая туда, куда никто до этого не смог добраться. у чжинхвана свои методы. если можно было, юнхён отдал бы ему на хранение свою трепещущую душу. чжинхван говорит ему: «полюби себя», и эту фразу юнхён выпивает с утра с молоком. было бы лучше вживить её себе в вены, от боли закатить глаза и чувствовать, как всё внутри плавится от блещущей искрами теплоты, но это не то самое, из-за чего юнхён сделал свою первую попытку суицида. чжинхван никогда не относился к этому настолько серьёзно, чтобы до открытых вкладок в браузере, закутанном в плед дрожащем юнхёне у него на кровати, пока чжинхван судорожно вспоминает, куда он положил чай. юнхён бы открылся ему раньше, как сделал это той же ночью, но каждая фраза и так разрывала горло с неистовой силой, так что голос обломался и охрип; он повис у чжинхвана на плече и хныкал о боли, непонятно какой боли. если бы юнхён не любил чжинхвана, было бы, конечно, намного проще отпустить и дать дотлеть, разорваться на части. чжинхван почти кожей ощущал, как юнхён захлёбывался слезами и просил его не исчезать. — не исчезай. не оставляй меня. я пропаду. не исчезай, не надо. он говорил это тихим шёпотом, так что чжинхван еле различал слова. лучше бы не различал. лучше бы закрылся в себе, запер все замки, помотал головой в доказательство своей силы, но он так слаб, что оставалось только прижимать юнхёна к себе и сожалеть, что не может полюбить его хотя бы в четверть того, как любит его юнхён. на утро он него остаётся запах на простынях и куча использованных салфеток, которые чжинхван выкидывает в мусор — вместе со своей обязанностью за всем следить. отпускает, разминает плечо, старается не смотреть в окно, на погашенный монитор, смятую постель, старается не смотреть никуда — в себя. ищет юнхёна. и не находит. до полудня чжинхван думает, что ему стоит попытаться вырастить в себе любовь, чтобы она прорывалась сквозь него ландышами и дышала на юнхёна так, как он этого хотел. но он больше не хочет (до холодных пальцев не хочет, до сжатого клочка бумаги в руке, до глупости неправильных поступков). чжинхван посещает его через неделю, когда на кладбище светлее, чем обычно, отпускает цветы на плиту и болезненно не знает, что сказать: он уверен, юнхён улыбнулся бы любой его фразе. чжинхван уходит молча.