плейлист;

в последний раз они виделись здесь же. в пропахшей одиночеством и сигаретами маленькой квартирке ханбина, где он падает на диван каждый будний вечер, а по выходным запивает свою ничтожность пивом. они виделись здесь, в тесном коридоре прихожей, и чану выглядел таким гигантом. ханбин не хотел на него смотреть, не хотел быть крошечным и неосязаемым рядом с ним. чану всегда был — рядом. даже когда уехал. куда он там смотался, ханбина не волнует. у него пьяная пустая голова и улыбка едкая, почти сумасшедшая, отчаянная. на пороге — чану, на пороге — его грёбанный чемодан, которым он стирает эту черту между ними, проведённую неосознанно. ханбин улыбается, а чану не знает, куда девать всю эту пыль. за плечами тысячи проезженных городов, оставивших на нём невидимый отпечаток. тысячи и тысячи мелких точек на нём — история, запечатанная в маленькой тесной коробке, имя которой чану. он вытягивает руки, когда ханбин, еле держась на ногах, чуть не падает, но так и не обхватывает его собой. ханбин хочет сказать: убирайся, убирайся, исчезни, оставь, вали туда, откуда вернулся. чану был в тысячах и тысячах городах, но ни в одном из них не чувствовал себя так, как здесь. — ханбин, — он смотрит на него изнуряюще, он выматывает его одним своим присутствием. ханбину хочется упасть на колени и дотлеть пеплом на холодном полу, но он знает, что его поднимут. кто его поднимет. — вали, — улыбается: едко, дурманяще, пьяно. шатается, держась за стены тесного коридора прихожей. а внутри всё валится, валится. — вали к своим. — к кому? — к кому-нибудь, — мотает головой. «только бы подальше отсюда». чану делает шаг, ещё один, и ещё, пока не достигает отметки «нельзя», пока не касается носом его макушки, пока не возникает возможность (и желание) прижать к себе до потери воздуха в лёгких, исчерпать жизненный запас, чтобы мог выжить — но только один из них. в ханбине так много истерически кричащего, но он слишком пропах дымом, чтобы услышать себя. чану слышит. и это выедает его всего. как бы сильно ханбин не улыбался, пытаясь заглушить собственный внутренний рёв, как бы сильно не хотел, чтобы он ушёл, — он так же сильно хочет, чтобы он остался. ханбин хочет сказать: иди сюда, скорее, быстрее, оставайся, со мной. он скурил тысячу и тысячу сигарет, но ни разу не чувствовал себя таким пьяным, как с чану. до него доходит. постепенно. проникает под кожу запахом солнца и тихого дождя, взрывается внутри жёлтой краской, заляпывает запястья и радужку зрачка. это не сон, и это не приход. это руки чану, прижимающие к себе, отдающие жизненный запас. это из-за ханбина — тысячи и тысячи пройденных городов, оставивших внутри невидимую печать, жжение в горле от брошенных в спину, острых, как ножи, фраз. убирайся, убирайся, приходи, исчезни, останься, вали, оставь, вернись. это из-за ханбина — пропахшая пылью прихожая, с тесным коридором, где ханбин улыбается вымученно, отчаянно, по-сумасшедшему, зажмуривает глаза и снова открывает, чтобы понять, что это не сон. чану проникает под кожу запахом европейской выпечки, английских пальто и машинного масла, проникает, чтобы остаться там навсегда, замереть жизнью в сосудах на запястье, остаться крошечным шрамом на боку от гвоздя в стене. чану всегда был — рядом. даже когда уехал. и именно из-за ханбина чану вернулся.