Kintsugi - "Мы сжигали мосты (чтоб дорогу домой нам осветили они)..."

Глава 3. Saudade.[1] За долгие годы до описанных событий Юри жил в доме у океана. Небольшой онсэн[2] был семейным бизнесом несколько поколений и располагался в тихом прибрежном городке, где большинство людей были бы готовы провести остаток своей жизни, никуда не выходя. Он знал, что молод, что однажды на его плечи и плечи его сестры Мари ляжет эта ответственность. У Юри были свои мечты, но даже тогда, когда он был против, онсэн был его прибежищем, местом, где он мог спрятаться, куда мог вернуться, переполненный воспоминаниями. Он жил здесь не один. Местные жители считали Ю-топию[3] Кацуки жемчужиной Хасэцу, и в залах всегда было тепло и шумно, и вкусно пахло снедью, приготовленной его матерью. Это был еще и вымирающий, в некотором роде, город; все заканчивалось за последние годы, годы тяжелые, когда туристы предпочитали крупные города и лучшие отели, от чего многие из соседей разорились. Онсэн выжил, но лишь чудом его семья смогла привлечь клиентов, чтобы наскребать в конце каждого месяца плату. Гости прибывали подобно приливу, в потоках лапши и прочего, а потом исчезали, так что с деньгами всегда было туго, даже в дни фестивалей. В детстве у него и Мари было больше плохих сезонов. Их родители защищали их от самого страшного, но они не могли не заметить, как мать и отец урезают свои пайки всю неделю, или как они стали есть все меньше и меньше, будто в летнюю жару, а приток туристов в онсэн все угасал, или как они клялись и божились, что в них не войдет больше ни кусочка, хотя их животы урчали от голода по ночам. Мари начала делать то же самое на следующий день после своего тринадцатилетия, в точности повторяя за Хироко и Тошия. Они не могли заставить ее не перекладывать часть ее еды в тарелку брата и прятать муки голода на лице за ухмылкой, пока она заставляла его доесть. Вскоре они перестали жаловаться, потому что Юри начал набирать вес. Каждый фунт на тощем теле был в радость; мягкая округлость его щек и припухлый животик были победой для всей семьи, и его счастливая улыбка в конце каждого приема пищи только подзадоривали их на этом пути, даже, если было трудно. В ту же зиму Юри испытал свою первую любовь, получив пару поношенных коньков, которые ему подарили на его седьмой день рождения. Его родители припрятали подарок еще за год до того, но хотели удивить его, приметив, как он косится каждый день на ледовый замок. Он часами плакал после того, как получил их, содрогаясь на коленях матери, с разрывающимся сердцем от переполнявшей его любви. Тогда он пообещал себе, что сделает все возможное, чтобы все им вернуть, отплатить за все, что они дали ему. Юри нравилось представлять, что в другой реальности он мог бы сделать фигурное катание делом жизни. Он хотел помочь всем, кому в Хасэцу нужна была помощь, и он тренировался день за днем, заставляя собственное тело, оттачивая навыки. Он мечтал стать лучшим в Японии, путешествовать по всему миру на соревнования и вернуться на побережье в родной дом с золотой медалью. Больше всего он хотел, чтобы его соседи снова ожили, благодаря его выступлениям, и Мари с родителями рукоплескали его катанию. Но, конечно, жизнь сложилась иначе. Он не понял, что его родители гордятся им, даже если он не спасет Хасэцу никогда. Поездка в штаб всегда была муторной и долгой, но в этот раз все было еще хуже. Здания расплывались за тонированными стеклами автомобиля, теряя форму, когда ночь становилась все гуще. Он чувствовал внутри страх, поселившийся в его плечах, будто масса земли сомкнулась над его телом, и Юри отчаянно хотел оказаться где угодно, только не здесь. Он ненавидел возвращаться в эту часть мира, где даже воздух был не тот, слишком густой и удушливый, по мере того, как он приближался к цели. Создавалось ощущение, что он идет в западню. Конечно, это было не так. Сложно было найти переплетение и пересечение, а еще труднее попасть в него, скрытое от посторонних глаз в ряду извилистых улочек, ведущих в самое сердце одного из богатейших районов Нада-ку. Это было такое место, где невероятно богатые и могущественные люди прятали свои темные делишки, вторую семью или беременную дочь-подростка, или родственника-наркомана, и платили за это огромные деньги. Даже полиция закрывала глаза на въезд и выезд местных жителей; услышь крик или выстрел, или даже заметь черный мешок с телом, все равно об этом тут же позаботятся, что никто никогда ничего не узнает. Потому улицы здесь всегда оставались ухоженными и чистыми, и каждый дом стоял обособленно, будто скрываясь от солнечного света. Главная штаб-квартира была единственным крупным домом здесь, объединяя дома поменьше из разных кварталов в один, где жили и работали старшие офицеры – элита семьи. Они владели бизнесом в других частях Кобе и Кюсю, а теперь даже и в Токио, куда обычно направляли только самый сброд, но большинство оставалось жить в Нада-ку, и контролировать свои территории они старались с безопасного расстояния, отсюда. В центре квартала располагался дом кумичо. Его нельзя было назвать иначе, как особняком, с множеством покоев, и при этом традиционным и чем-то напоминал своим видом онсэн Юри, но во много раз больше. Элегантными крыльями развернулись в нем резные балки крыши, крытой черепицей и уходившей под уклон и в плавных изгибах в небо. Вся территория пряталась за высокими стенами, за которые невозможно было заглянуть, но за ними лежали буйно цветущие сады, зеленые круглый год. Юри вспомнил первый раз, когда увидел этот дом, совсем недавно вырвавшись из Хасэцу, и ему показалось, что это нечто такое, что могло сойти со страниц учебников истории. Это чудо, вероятно, приглушило бы его страх, если бы не обитавшая в этих стенах тишина. За десятилетие не многое изменилось. Дом был освещен изнутри, как бумажный фонарик, но он ощущался опустошенным и покинутым. В глубине души он знал, что вокруг, вероятно, есть люди – представители клана, их соратники, слуги – но все они, будто призраки, двигались совершенно бесшумно, так что единственным звуком был отголосок шагов босых ног по татами. Кумичо уже ждал его в банкетном зале, восседая на забутоне[4] и с чашкой чая на столике перед ним. Одет он был в джинбей[5], и на пожилом лице было выражение спокойствия, обманчивой безобидности, как если бы он только встал с постели, дабы поприветствовать Юри, который прервал его сон. Все было иначе – он сам призвал Юри, когда тот ступил на японскую землю, отправив за ним одну из своих машин, чтобы его встретили в аэропорту, будто он следил за каждый его шагом в его позорном бегстве из России. Одна эта мысль вызывала в нем боль. Удушающее чувство, которое он испытывал во время всего путешествия, переросло и усилилось, став осязаемым, как ошейник, перетягивающий его горло, пока он не задохнется. Кумичо поманил его на середину комнаты, и Юри теперь смог рассмотреть, что они были не одни: двое телохранителей в черном были наготове, стоя с каменными лицами, будто караул, по сторонам от кумичо. Оба были вооружены. Юри смутно размышлял, как быстро он смог бы выхватить пистолет или ножи прежде, чем его застрелят, но мысль ушла так же быстро, как появилась. Юри упал на колени, как только дверь закрылась за ним. Он низко поклонился, округлив спину и вытянув вперед руки, так что его голова лбом лежала на полу. Его лицо и шея горели под взглядом кумичо, будто вся кровь в его теле поднялась к поверхности его кожи, готовая вот-вот вырваться наружу, чтобы избавить его от позора. -Мне жаль. Мне очень жаль, - проговорил он. Его голос был приглушен татами, губы настолько прижаты к полу, что он смог бы, вероятно, восстановить рисунок ковра по памяти от одного этого прикосновения. -Кумичо, пожалуйста, простите меня. – Мужчина ничего не ответил, позволив паузе затянуться, а Юри продолжал бормотать в пол свои извинения. – Мне очень жаль. Мне очень жаль. Умоляю о прощении. – Пот бисером катился по его вискам и вдоль хребта, набирая силу с каждым, исходившим от него словом. -Ты меня разочаровал, Юри. – Даже то, как звучало его имя из уст кумичо, казалось неправильным, слишком резким и острым на конце, будто оставляло неприятное послевкусие. Может так и было. Может, он, наконец, перерос свою важность. Юри проваливал задания и раньше, когда был моложе и неопытнее, но ни разу за последнее время и никогда так глобально. Его куратор убит или попался одному из самых опасных людей в преступном мире. -Я не ожидал услышать, что Никифоров и Фельцман все еще живы. Если Виктор Никифоров соединил все точки, узнал, как он двигался в процессе перестрелки, сопоставил бы японского туриста и убийцу в маске, мужчину, которого чуть не убил, и мужчину которого поцеловал, он был бы уже мертв. Если Братва Фельцмана или Санджиру Па проследили его обратный путь в Японию, в клан, на который он работал, то мертвы были бы все. Клан был бы раздавлен под напором, поскольку не был настолько силен, чтобы сражаться против них в одиночку. А если бы пришлось биться с ними со всеми одновременно? Сама эта мысль была смехотворной. -Довольно. Юри замер, полуоткрыв рот, и слова застряли у него в горле. Шея горела, лихорадило, будто он стал более уязвимым от того, что прекратил свои сбивчивые извинения. Кто-то встал перед ним. Краем глаза Юри заметил блестящий черный ботинок и темную тень мужчины, нависшего над ним. Он не осмелился посмотреть вверх, даже если бы смог. Все его тело окаменело, нервы замерли, мышцы не могли двигаться, даже если бы он пытался. Это была единственная причина, по которой он не дрогнул, когда нож со свистом опустился рукояткой вверх рядом с его рукой, а рядом опустился платок.[6] Внезапно слезы стали жечь ему глаза. Он сморгнул их, узловатый комок стягивал ему горло, пока он пытался дышать. Было лишь одно извинение, которое примет от него кумичо. Юри чуть пошевелился, его лоб все еще прижимался к полу, чтобы взять оба предмета в руки. Его правая рука крепко обхватила рукоять ножа, а левая легла на белую ткань. Он не хотел этого видеть, не хотел, просто не мог. Лезвие было тупым. Как не быть. Он вынужден был податься всем своим весом, чтобы сделать первый надрез. Лезвие потяжелело в его руке, и он подумал, что стоит сломать кость до того, как взрезать плоть, как в результате и сделал. У него перехватило горло, когда горячая сколькая кровь побежала вниз, сбегая по кончикам пальцев, собираясь внизу в красную плотную струю, и боль, это было чертовски больно, хотя он испытывал и похуже. Позор – вот было худшее из унижений. Теперь все точно знают его место: просто пес, настоящий позор. Юрий надавил на нож, готовясь сделать последний разрез, когда кумичо прервал его, сказав: -Довольно. Юри осел, его сердце громко стучало в ушах. -Ода, позвони. – Телохранитель, что стоял над Юри, двинулся, потыкал пальцами в телефон, переводя разговор на громкую связь. Один гудок, потом второй. Кто-то снял трубку. На фоне плакала женщина. Кто-то еще заходился рыданиями. -Нет! Нет, прекрати! Мари! Весь воздух вышел из него. Вместо него поселился страх, злоба и беспомощность, когтями терзающая грудь, как только он понял, кому принадлежит этот голос. Его сестра. -Отпустите его! Не надо, ублюдки, отпустите его! Остановитесь! Удар, звук тела, падающего на татами. Его мать, теперь он понял, что именно она плакала и стенала все громче и сильнее, ее голос был особенно высоким сквозь треск телефонной линии. -Да пошел ты! Да пошел ты! Чтоб тебя… Хруст, будто что-то тяжелое ломает кости. Теперь кричал и его отец. Ему показалось, что он умирает. -Папа! Папа! Вы, ублюдки! Я всех вас убью! Разговор был окончен, но к этому времени Юри уже едва слышал хоть что-то. Его рот был полон отвратительной вязкой рвоты, которую он не смог сдержать посреди криков его отца, мольбы сестры и плача матери. Рука дрожала на рукояти ножа. Он хотел вернуть все назад, страх, стыд последних минут. Он с удовольствием отрезал бы не только палец, руку, хоть все конечности, если только мог отмотать время назад, до этого звонка. Он хотел убить его. Он мог бы это сделать. Ему ведь дали нож. Всего несколько секунд, чтобы вскочить, пройти мимо телохранителя Ода и нанести по касательной удар по шее кумичо, и бить снова и снова, и снова, за каждую секунду этого телефонного разговора. Но он этого не сделал. Юри все еще был окаменелым. Кровь постепенно собиралась вокруг его пальца, и он готов был отсечь его, если ему это прикажут. -Ты можешь оставить палец, но больше никогда не подводи меня. Приказ был однозначным. Он выскочил из комнаты в коридор, едва держась на ногах под волной тошноты. Казалось, ковер уходит у него из-под ног, и мир катился под его ногами, и он старался изо всех сил не упустить собственный желудок. Мышечная память сильнее, чем любая оформленная мысль, направляла его в глубь дома, пока он не оказался в задней части, где была его комната. Звон стоял у него в ушах, отголоски телефонного звонка, когда он слышал свою семью, напуганную, вопящую, расплачивающуюся за его ошибки. Последнее время было так много людей. Юри был в двух шагах от двери, когда его окликнул звонкий и радостный голос: -Братец![7] – Послышалось откуда-то сзади. Он развернулся резко, так что заметил пестрый ураган волос Минами в стороне от себя за секунду до того, как мальчишка бросился к нему. -Я слышал, ты вернулся! Кто-то из горничных видел, как ты вошел, вот я и подумал, что ты встретишься с отцом, а потому я не хотел мешать. На этот раз тебя так долго не было! Ты работал, да, братец? Пожалуйста, расскажи мне об этом! – Улыбка на блондинистом личике, ослепительная, невозмутимая, непринужденно счастливая, но Юри видел вместо него другого: волосы светлее, кожа бледнее, кровь на боку, и заднее сиденье автомобиля, кровать в дешевой гостинице. Они ведь примерно одного возраста. Желчь снова поднялась к горлу. -Юный господин[8], - проговорил он заплетающимся языком, что прозвучало странно для его слуха после всех извинений и прочего. - Не надо, не называй меня так, пожалуйста. Я ведь не твой брат. Я даже не твоя семья. – Улыбка, что он выдавил в ответ, была вялой, но он надеялся, что Минами не заметит. Это ведь не его вина. Минами просто ребенок, несмотря на то, кем он родился; его воспитывали не так жестко, как Юри. – Что бы сказал твой отец, если бы услышал тебя. Минами издал недовольный звук и сдул с лица красную прядь волос. -Это не честно. Ты намного лучше любого из парней, которых мы только что привели. Ты наш козырь, лучший из нас! Отец должен был предложить тебя усыновить[9] уже давным-давно. – Мальчишка собирался пошутить, но снова засиял, будто какая-то мысль посетила его голову. – Ты хочешь, чтобы я попросил за тебя? Бьюсь об заклад, ты будешь отлично смотреться в кимоно и хаори[10]! Как принц! -Пожалуйста, не делай этого! – Прервал его Юри. Он больше не заботился об улыбке. – Тебе не нужно делать ничего подобного для кого-то, как я, юный господин. Минами снова насел, но отступил через минуту. Его глаза стали большими и влажными, когда он посмотрел на мужчину. -Но, даже если это не официально, ты все равно останешься для меня старшим[11]! – Заявил он, протягивая руку к рукам Юри, которые распались лишь, чтобы он мог сделать шаг назад, когда почувствовал, что кровь все еще капает из открытой раны. -Ты кровью истекаешь, - заметил он, ужаснувшись, будто это было худшее, что случилось с Юри за этот вечер. – Тебе надо к врачу! Что, если будет заражение? Что ты будешь… -Довольно. – Юри даже подмигнул ему, когда говорил. Слова ощущались пеплом, когда он произносил их. – Я в порядке, юный господин. Я в порядке. – Он старался смягчить тон, чтобы напомнить, что Минами не знал, понятия не имел, что это не его вина, а вина его отца, и вовсе не его дело, но было проще об этом сказать, чем сделать. – Это всего лишь порез, клянусь. Я был неосторожен и неуклюж. – Уверенность покинула его, совсем не вовремя. Все его тело налилось свинцом, еле передвигалось под собственным весом. Все, что он хотел сделать, это поспать и забыть. – У меня был длинный день. Поговорим позже, хорошо? – Выражение на его лице, должно быть, было действительно жалким, потому что Минами отпустил его, будто обжегся, давая ему возможность упасть в темноту его комнаты. Он ввалился в дверь, упав на руки и колени, почувствовав, как контроль покидает его, и от живота идут первые спазмы. Все его тело снова и снова извергало нутро на пол. Он не позволил себе остановиться, пока не почувствовал себя совершенно пустым, каким было его сердце. Пип. Пип. Пип. Звук был почти успокаивающим, медленным и ровным, как пульс, который ворвался в тишину его ночи. Это была самая большая палата, какую только можно было купить в сочинской больнице, и все же здесь ощущалась клаустрофобия, словно голые стены и стерильный воздух давили со всех сторон. Виктор ненавидел больницы со всей страстью. Он ненавидел холодные люминесцентные лампы и дешевые матрасы, которые были тут повсюду, ненавидел энергичность персонала и встревоженные семьи в залах ожидания, ненавидел болезнь, что цеплялась за него, как фильм, с просмотра которого ты сбежал. Если Виктор был тут, то только ради Юрия, чтобы проведать его перед отправкой домой; подростковый организм будет выздоравливать быстрее в полном комфорте собственной постели под присмотром доверенного семейного врача и умостившись в безопасности своего особняка в Санкт-Петербурге. Но сейчас с этим было ничего не поделать. Юрий уже повалялся в больнице, залечивая огнестрел и обширную (хотя, к счастью, не критичную) кровопотерю, к тому моменту, как Виктору удалось его найти. Согласно полицейскому отчету, Юрия нашли полумертвым в дешевом гостиничном номере минут через тридцать после перестрелки в клубе. Его кровью было залито все заднее сиденье машины, брошенной на стоянке с фальшивыми номерами и документами, выправленными так, чтобы невозможно было ее отследить. Кто-то привез его туда, позаботился о нем, перевязал его раны и вызвал скорую прежде, чем исчезнуть, но никто не смог вспомнить лица этого постояльца, и имя, что он назвал, было фальшивым. Да и камер у них нет, и персонал состоит из одного человека, забывающего лицо гостя, как только тот уходит от стойки регистрации, лишь расплывчатое «какой-то азиат», в ответ на вопрос. Даже Юрий, вспоминая моменты просветления собственного сознания, смог припомнить только темные глаза и темные волосы – отличная примета, что приводит нас к доброй половине человечества. Виктор редко чувствовал себя виноватым за то, что сделал, в противном случае, он не смог бы вести дела семьи. Люди пострадали, да, и он сделал все, что только мог, с момента, как Яков приютил его. Но другого слова, кроме пустоты в животе, и мысли, что она поглотит его, у него просто не было. Юрий выглядел таким юным, лежащим в кровати, обмотанным проводами и трубками, что ощущался старым другом. Трудно было не думать о мальчике, и Виктор вспомнил их первую встречу: крепко цепляясь за ногу Николая Плисецкого с жестоким выражением на личике, которое не исчезло и по сей день. Он принял все просьбы Коли, умолявшего своего брата-в-законе о помощи, чтобы тот помог ему приютить внука, осиротевшего после смерти его сына. Он жил в грязной московской квартире, доходов его едва хватало на одного, когда на него свалился пятилетний ребенок, и понадобилось почти полгода, чтобы признать, что ему нужна поддержка в воспитании подрастающего мальчика. Яков смирился почти сразу, мягко поглядывая в полглаза, будто видел Юрия впервые, вспоминая светлый образ сестры, чью жизнь он в значительной степени прохлопал из-за семейного бизнеса. Виктор в свои восемнадцать поехал вместе с мальчишкой. Юрий смотрел на него так, будто луну получил, впечатленный рассказами, которыми развлекал его Виктор, возвращаясь домой после успешной работы. Незадолго до всего, Виктор начал брать его с собой на собрания и сходки, даже на тренировки с винтовкой – мальчик был очень одарен в обращении с оружием, и его интерес к Клану подогревался жаждой спасти деда. Виктор понимал позицию Коли. Встреча партнеров – это одно, но перестрелка не для таких зеленых юнцов, как Юрий, не важно, как он хорош в обращении с оружием. Виктор был настолько уверен в хорошем исходе сделки, что не учел возможности нападения, когда должен был. Это было его промахом, он это признавал, и это чуть не погубило всех по его вине. Он должен был вытащить пистолет и вынести как можно больше народу, как только они услышали первые выстрелы за дверью. Вместо этого он сидел там ошарашенный, пока один из корейцев не впустил в комнату остальных, и не заварилась вся эта каша. В спешке, пытаясь прикрыть Юрия и Якова, он не заметил, как сняли Босса Ли, и краем глаза пытался отследить траекторию, но вдруг людей стало слишком много, и он не смог понять, откуда пришла пуля. И даже тогда Виктор не мог найти в себе сил. Он сосредоточился только на одном, вытащить оттуда Юрия, вытащить его, ради этого они с Яковом не прекращали стрелять, пока у мальчика не расчистился аккуратный путь наружу. Сначала они ощутили облегчение, когда Юрия не оказалось среди трупов, вывезенных из клуба в ту ночь. Но когда наступило утро, а потом день, а дальше второй, они начали опасаться худшего. Если Юрия взяли корейцы, он уже мертв. Хоть он и был всего лишь мальчиком, он был одним из самых сокровенных секретов их семьи, и перестрелка показала, как мало они могут доверять Саджиру Па с его кодексом чести. По счастью, один из их соглядатаев в полиции был вызван в больницу, где и нашелся Юрий, и сообщил, что в больнице находится неопознанный мальчишка-блондин с огнестрельным ранением. Яков договорился, Колю вызвали из Санкт-Петербурга, а Виктора оставили наблюдать за выздоровлением Юрия, будто ястреба, пока его не увезут. -Могло быть и хуже, - заметил Яков. Но Виктор знал, что если бы он работал лучше, этого не случилось бы. Звук открывшейся двери вывел его из ступора. Яков вошел в помещение, хмурясь, бросил бумажный пакет на колени не глядя перед тем, как взглянуть на спящего Юрия. -Ешь, - приказал пожилой мужчина, хотя в его голосе и не было претензий, - ты мне не нужен тут. – Ни один из них не проронил ни слова после этого, позволяя механическому писку сердечного монитора заполнять паузу между ними. Потом, спустя несколько минут, Яков наконец-то повернулся к нему. Он казался старше; линии его лица стали глубже от переживаний, будто последние пару дней отняли у него пару лет жизни. -Коля будет тут через два часа. Он не в духе. Виктор кивнул. -Я его не виню. Юры в первую очередь не должно было там быть. Комментарий не предназначался Якову, но тот все равно дернулся. В конце концов, он переложил часть вины за то, что позволил Юрию прийти на эту идиотскую встречу, неподготовленному и наивному, ничего не знающему о жизни и смерти. Он был слишком снисходителен. В своем стремлении привести в клан собственную кровь, он позволил cебе быть беспечным, и это была худшая ошибка, которую он только мог совершить. -Что ты теперь будешь делать, Витя? Виктор откинулся на спинку кресла, глаза его сузились, взгляд стал внимательным, будто мог рассечь сталь. Это мой наследник, размышлял Яков с внезапной, ожесточенной болью гордости, именно поэтому он меня переплюнет. -Я их уничтожу. Даже океан был тихим, перекатываясь в глубинах и сливаясь с чернотой ночи, будто замерший кадр из кинофильма, а не нечто реальное. Он спустился к океану, чуть слишком быстро, позволяя прохладному воздуху скользить вдоль лица и сквозь волосы. Узел в его груди ослабевал по мере того, как расстояние между ним и остальными увеличивалось, отчего он впервые смог вздохнуть за последние несколько дней. Он взял три дня отгула, чтобы приехать в Хасэцу, два из которых потратил, набираясь мужества. Кумичо не интересовало, чем был занят Юри, когда не был на контракте, - на самом деле он одобрил бы этот визит, если бы знал о нем, поскольку это было живое напоминание Юри о том, что он потеряет, если снова провалит задание. Как было задумано, Юри не собирался оставаться на ночь. Он просто хотел удостовериться, что с его семьей все в полном порядке. Ему нужно было убедиться, что все они все еще тут, двигаются и дышат, живые люди, а не просто туманные воспоминания, хранящиеся в уголке его сердца. Он не мог смотреть им в глаза после того, что сделал; это просто его сломает, если он заметит ненависть в их глазах, вызванную тем, что сделал с ними кумичо. Когда Юри был моложе, после его первого настоящего убийства, он размышлял о том, чтобы уйти. Он спрашивал, что будет нужно, чтобы вырвать четыре их души из хватки кумичо. Понадобились бы деньги, навыки, время, чтобы все спланировать – и всего этого ему катастрофически не хватало. Но он в любом случае сделал бы это. Он уже начал строить планы, сначала в черновую, а потом и всерьез, но вдруг понял, в каком мире теперь живет. Он прикидывал имена, строил маршруты и ситуации, чтобы безопасно уйти. У него были записные книжки, исписанные от корки до корки этими планами, припрятанные в маленькой нише, которую он сделал под досками пола своей комнаты, вместе с досье, которое он собрал с момента, как ему исполнилось двенадцать. Куда им было идти? Как бы он защитил их? Кого пришлось бы убить? Это была одержимость, снедающая его ночами, когда все, что он мог сделать, это пялиться в потолок, прокручивая в голове шаг за шагом собственные планы. До тех пор, пока однажды он не понял, что из сложившейся ситуации не существует выхода. Только продолжать суетиться, голодать, оставаясь на своем месте. Даже сейчас он ее ощущал, все эти сложные годы с момента, как он покинул Хасэцу. Его родители никогда не бросят онсэн, и Мари никогда не расстанется с ними – не важно, что он придумает, Юри никогда не сможет уйти от мира, который вырвал его из прошлой жизни и дал ему эту, новую, пропитанную кровью. Слишком глубоко все это проросло в каждую трещинку их сердец, чтобы когда-нибудь оно смогло их отпустить. Была уже полночь, когда он вошел в больницу. Приемные часы уже давно закончились, но никто из персонала и не подумал его остановить, когда он спрашивал номер палаты своего отца, и направился прямо туда, в слабоосвещенные коридоры реанимации. Им хватило посмотреть на его стрижку и строгий костюм, чтобы слово Якудза пронеслось через их разумы, заставляя отвернуться. Тошия Кацуки никогда не был крупным мужчиной, но сейчас он, казалось, совсем съежился с того момента, как Юри видел его в последний раз. Он казался более худым, без округлости своего живота, которым он всегда хвастался, и сероватый оттенок его кожи не был простой игрой теней. Было тяжело видеть его таким, больше не сияющим, каким он был в воспоминаниях Юри, готовым всегда искрометной шуткой или улыбкой поддержать, протягивая руку и принимая пальто Юри, когда тот заходил с мороза. Теперь все было иначе, левая рука аккуратно была заправлена под простынь, а при виде правой Юри захотелось разрыдаться. Тот, кого послал кумичо, действительно знал свое дело – все кости руки Тошии были сломаны, раздроблены и вывернуты, будто корень имбиря, покоясь под сине-черными кровоподтёками. Вполне вероятно, он никогда не сможет снова ей пользоваться или сможет только частично. -У тебя такое лицо, будто ты вот-вот заплачешь, - проговорила Мари сзади. Конечно, Юри слышал, как она вошла, не пытаясь скрывать звука собственных шагов у двери, и слабый аромат сигаретного дыма, что окутывал ее. Но он не хотел видеть ее сейчас, не собирался встречаться ни с кем из них, кроме персонала, пока не вернется обратно в Нада-ку. Он обнаружил, что не готов к этому совершенно. Без треска мобильной связи голос Мари казался слишком настоящим, обрушиваясь на него в тесноте палаты, полный усталости и больно бьющего укора. -Как ты, - тихо поинтересовался он, но Мари жестом прервала его. -Не здесь. Папе нужно отдыхать. – Кивнув, он последовал за ней из комнаты и направился на задний двор здания. Она достала сигарету из пачки и прикурила, молча протянув пачку ему. Они стояли там на морозе и курили, и Мари затянулась по крайней мере дважды прежде, чем снова заговорила. -Я предполагала, что ты объявишься. -Как он? – Спросил Юри вместо того, чтобы ответить на скрытую колкость сестры. – Что говорят врачи? -Все будет хорошо, если не ампутируют, - горько отозвалась Мари. Она посмотрела на него краем глаза, на его волосы, одежду, пустое выражение на лице. – Ты сильно изменился, Юри. Не говори, что ты нас забыл? Сигарета смялась в кулаке. Он бросил ее, растирая тлеющий огонек подошвой, руки сами собой сжались в кулаки по сторонам его тела. Жар перетек с лица к затылку, и он просто не смог заставить себя посмотреть на нее, сосредоточившись на трещинах, идущих по тротуару. -Это не честно, Мари, - сказал он. Его голос чуть сбился на полуслове, и он заставил себя продолжить. – У меня не было выбора. -Ты вернулся, не так ли? Ты мог бы вернуться, если бы захотел. – От ее слов что-то сжалось у него в животе. – Пять лет, Юри. Мы не виделись пять лет. Черт, мы даже не знали, жив ли ты, пока нам об этом не сказали три дня назад! – Он посмотрел в ее уставшее лицо, надеясь вспомнить, каким оно было. Ее губы дрожали сжатые в линию, и она была зла еще мгновение, пока не смягчилась, потянувшись, чтобы увлечь его в свои объятия. Юри позволил ей это, вдыхая знакомый аромат соли и дыма. – Мама скучает по тебе. -Я знаю. – Ее руки сомкнулись вокруг него в крепком объятии. -Ты повидаешь ее? Он покачал головой. -Не могу, - пробормотал он, не разрывая объятий. Когда он, наконец, отстранился, оба они сделали вид, что не замечают следов слез, пропитавших мягкую ткань ее блузки. – Не могу. [1] Сауда́ди (порт. Saudade, европ. порт. [sɐwˈðaðɨ] , браз. порт. [sawˈdadi] или [sawˈdadʒi], галис. [sawˈðaðe]) — специфическая черта культуры и национального характера португальцев и галисийцев, эмоциональное состояние, которое можно описать как сложную смесь светлой печали, ностальгии по утраченному, тоске по неосуществимому и ощущения бренности счастья. Саудади выражает тоску от невозвратимой утраты чего-либо дорогого сердцу. Саудади, однако, не воспринимается как негативное явление, а несёт в себе оттенок благородной светлой романтики и ассоциируется с очищающей душу несчастной любовью. Саудади является предметом некой национальной гордости, и, по мнению самих португальцев, способность погружаться в это эмоциональное состояние отличает их от представителей других народов. Этимологически понятие саудади, которое присуще португальскому и галисийскому языкам, происходит от того же латинского корня, что и solitudo, что в переводе означает одиночество. – Прим. Переводчика. [2] Онсэн – гостиница (часто небольшая, семейная), построенная вокруг горячих источников. – Прим. Перводчика. [3] Ю-топия – это авторское название))) В оригинале выглядит так: Yu-topia. В моем понимании (учитывая канон) это некий отсыл к имени Юри))) Юри – Ю-топия))) – Прим. Переводчика. [4] Забутон – специальная японская подушка для сидения на полу. – прим. Переводчика. [5] Джинбей - хлопковый костюм, изначально представляющий из себя юкату, но разделенный на две части: рубашку с запахом на завязках внутри и сбоку снаружи и шорты. Используется для различных целей, в качестве повседневной и домашней одежды. – прим. Переводчика. [6] В данном случае речь идет о ритуале Юбицумэ (yubitsume), или отрезание пальцев: согласно этой традиции после первого проступка нарушитель отрезает кончик мизинца с левой руки и вручает отрезанную часть своему боссу. Иногда босс клана может выполнить этот ритуал и передать отрезанную часть пальца оябуну, когда, к примеру, хочет сберечь одного из членов своего клана от дальнейшей расправы. Происхождение этого обычая сводится к японской манере держать меч. Три нижних пальца каждой руки используются для того, чтобы крепко держать меч, при этом указательный и большой пальцы слегка расслаблены. Удаление фаланг пальцев, начиная с мизинца, постепенно ослабляет хватку на рукояти меча и идея наказания, таким образом, заключается в том, что человек со слабой хваткой способен только на оборону. – прим. Переводчика. [7] Aniki – дословно «старший брат», но так же это обращение к более старшему по рангу среди членов Якудза. – Прим. Переводчика. [8] Bocchan – «юный господин», «юный хозяин». – прим. Переводчика. [9] Oyako-sakazuki – речь идет о ритуале передачи чашки для сакэ. Внутри клана можно было вступить в родственные отношения, для этого «ояко» - родитель (символически) дарил чашку для сакэ своему «сыну», признавая его. Таким образом клан становился более сплочённым. – прим. Переводчика. [10] Хаори (яп. 羽織) — японский жакет прямого покроя без пуговиц, надеваемый поверх кимоно или с хакама. Полы хаори придерживает шёлковый шнур «хаори-химо» (яп. 羽織ひも), диаметром чуть более сантиметра и длиной 15 см, зачастую завязанный декоративным узлом. Обычная длина хаори — ниже бедра, но выше колена; материал зависит от сезона: летние хаори шьют из лёгких материалов без подкладки, зимние же могут быть хлопковыми, шерстяными и подбитыми ватой. [11] Тут Минами в оригинале говорит «сенпай»( senpai). Ну, вы понимаете;) – прим. Переводчика.