Kintsugi - "Мы сжигали мосты (чтоб дорогу домой нам осветили они)..."

Прежде мужчины был мальчик. Они нашли его через неделю после того, как умерла его Баба, сидящим у ее кровати и держащим ее холодную руку. Скрюченные корни ее пальцев были синими и жесткими, ее глаза были полуоткрыты, глядя в потолок. Было слишком холодно, так что разложение еще не началось, но все равно запах смерти поселился в дачном доме, точно запах выпечки Бабы, просачиваясь сквозь дерево, камень и кость, пока не заполнил каждую его часть. Первые несколько дней были терпимыми. У него был запас еды и дрова для печки, которую он продолжал топить ночами, так что ее чугунное чрево светилось, раскаленное, когда он скармливал ей очередное полено, засунув в ее пасть. Виктор старался, чтобы дача и руки-ноги бедной Бабы оставались теплыми, хотя она, конечно, будет потом злиться на него за то, что он так быстро израсходовал их зимние запасы. Но это было единственное, о чем он мог думать. Это, и сидеть рядом с ней и ждать утра, когда она сможет встать с постели, как делала в каждый рассвет своей жизни до сих пор. Минуты пробегали, потом часы, потом дни. Он знал уже, и все же Виктор не мог – не хотел признаваться себе, что его Баба умерла. Она никогда больше не проснется. Он хотел оставаться там подольше, хоть бы до самой смерти, если бы не любопытная соседка, сунувшая нос в кухонное окно. Она закричала, когда увидела, что Виктор упал на кровать, слишком холодный, чтобы даже дрожать, когда огонь погас, под тонким одеялом, обернутым вокруг еще более тонких плеч. Он едва заметил, что замок на их двери взломали, как сильные руки подняли его и вынесли прочь, как, казалось, весь квартал столпился возле их маленького домика, чтобы мельком увидеть что-то, о чем можно было бы посплетничать. Все, что мог видеть Виктор, это белая простыня, расстеленная над неподвижным телом Бабы, прежде чем он отвернулся и заплакал. И плакал он бесконечно, пока не почувствовал, что он пролил запас слез за всю свою жизнь вперед. Он позаимствовал слезы из других дней, у будущего себя, который никого не щадил, потому что печаль и боль потери выжимали из него слезы день за днем. Виктор плакал каждый час, проведенный рядом со своей бабушкой, сидя с мрачной решимостью, будто он мог вернуть ее усилием воли. Он плакал каждую секунду от того, что это не сработало. Он мог справиться с этим, разбив собственное сердце. Это была жалость, которую он ненавидел. Он не был глупым, знал, как сильно они ненавидели его бабушку, и как сильно его бабушка ненавидела их. «Сплетники», называла она их. «Бессовестная», бормотали они в ответ. «Сначала его мать сбежала, теперь старуха мертва. Кто его заберет? Не я. Не я.» Ни они, ни его мать, а теперь и не его бабушка. Она была мертва и похоронена, оставила его плакать в одиночестве, когда они опустили ее гроб в могилу. Это была скромная церемония, и когда все было сделано, священник взял его за руку и увел его с кладбища, где уже ждал служебный фургон. Тогда он этого не знал, но это был первый и единственный раз, когда он увидел ее могилу. Если бы он это знал, он бы оглянулся, бросился бы туда, чтобы могильщик убрал мерзлую землю с ее тела и вернул ее прах. Но теперь он мог только вспоминать то, как его Баба держала его на руках зимними ночами, когда холод пробирался сквозь стены, убирая ему волосы с глаз каждый раз, как он плакал. «Ты хороший мальчик, Витенька.» Ее руки были грубыми, когда гладили его щеки, годы работы отпечатались на ее костях. «Но ты должен научиться быть терпеливым. Сначала ползать, потом ходить, много ходить, прежде чем научишься бегать.» Если бы он мог быть хорошим, если он мог быть лучше – что могло бы потребоваться, чтобы вернуть ее? Виктору тогда было шесть лет, единственный, кто остался из их семьи, и он больше не плакал. Не тогда, когда его забрали из единственного дома, который он знал, или когда передавали из дома в дом, из семьи в семью. Не тогда, когда он жил в переполненных комнатах наряду с другими обездоленными детьми, или когда он слышал, как ночью они звали родителей, что не желали их оставлять. Каждый раз, когда его отправляли обратно, они с жалостью смотрели ему в лицо и говорили: -Ты хороший мальчик, Витя, но я просто не думаю, что мы сможем тебя оставить. А за спиной у него шептались: -Слишком тревожный, слишком тихий, слишком травмированный. Никто его не искал, когда он убежал. Сейчас он был лишь одним из многочисленных сирот, бродивших по постсоветским улицам, чьи изможденные лица всматривались в толпу, а грязные руки были протянуты за милостыней. Умные обчищали ваши карманы, пока благодарили за подачку, а Виктор глупым не был. У него были ловкие руки и твердый характер, быстрые ноги, чуткие инстинкты. Иногда он залезал в сточную канаву и выл ночи напролет вместе с бродячими собаками, пока желание похоронить себя не исчезало в бешеном бое его сердца. Если бы он не мог быть хорошим, он мог бы стать сильным. Если не мог умереть, то станет жить. «Витька, Витька. Мой Витька.» С каждым днем голос бабушки становился все слабее в его памяти, их маленький дачный домик во снах, до которого он никогда не мог добраться. В тот день, когда он встретил Якова Фельцмана, шел снег. Голод длиною в шесть месяцев грыз его нутро – тоска по дому, которого не было уже год. Виктор присел на корточки на тротуаре улицы, его дрожащая рука поднялась и подалась вперед. Он чувствовал, как его пальцы чернеют и скрючиваются внутри его потрепанных ботинок, его носки были влажными и бесполезными. Виктор услышал движение до того, как увидел его, хруст снега под ногами и звон мелочи, перебираемой чьей-то рукой в кармане. Две блестящие черные туфли оказались в поле его зрения, переходя в темные брюки и массивное пальто, а следом в войлочную шляпу, венчавшую величественную голову. Мрачный мужчина вручил ему горстку монет, прозвеневшую в ладони Виктора. -Спасибо, - прошептал Виктор, заставляя свои потрескавшиеся губы улыбнуться, даже тогда, когда его пальцы стянули тяжелые часы с запястья мужчины. – Большое спасибо, сэр. – Он опустил глаза и ждал, когда мужчина уйдет, согревая кожей металл, врезавшийся в грудь. Блестящие туфли оставались на месте. По спине побежал холодный пот. Виктор начал дрожать, вовсе не от холода, монеты звенели в его сжатом кулаке все громче и громче с каждой страшной секундой, что проходила. Болтовня вокруг них превратилась в белый шум в его ушах, как будто между ними и остальным миров выросла стена. Он поднял глаза и увидел людей, проходивших мимо, отворачиваясь, мужчину, нависшего над ним с еще более хмурым выражением на лице. Сработал инстинкт, заставив Виктора побежать, колени мгновенно подняли его, голова ныряла вниз, когда он бросился по улице и в переулок, где мог проскользнуть сквозь забор. Он был недостаточно быстр. Рука крепко сжала его плечо, и Виктор заорал, выкручиваясь и отбиваясь. Монеты дугой полетели в снег, а вместе с ними и золотые наручные часы. Мужская хватка усилилась, чем больше боролся с ней Виктор, безразличная к его царапанью и крикам. Довольно скоро Виктор устал. Его тело осело на мерзлую землю, откуда сильные руки подняли его за подмышки и держали в воздухе. -Неблагодарный мальчик. – Виктор поднял голову, глядя, как говорить мужчина. – Я дал тебе денег на еду, а ты обокрал меня. Знаешь, что я делаю с маленькими воришками? С оскалом – как он увидел у собак – Виктор прыгнул и вцепился зубами в горло мужчины. Кровь заполняла его рот, заливала нос. Его рот вгрызался, когда он прикусил язык. Насилие на вкус напоминало ржавчину, смесь железа и соли. Он едва сгруппировался, когда его бросили снова об стену, его конечности распластались, точно у куклы с обрезанными веревочками. Мужчина поднял руки к шее, струйка крови просочилась сквозь пальцы. Шок был на его лице, и он открыл рот, чтобы закричать, или, быть может, зарычать. Но потом рассмеялся. Неожиданный звук вырвался из него громко, и он продолжал смеяться, даже когда затягивал шарф вокруг шеи, чтобы остановить кровь. Он подошел к Виктору и снова поднял его за подмышки, хотя на этот раз и старался держать подальше. -Ты дикарь, - проговорил мужчина, - словно уличная собака. Кусаешь руку, что тебя кормит. – Но не гнев был в его голосе, он веселился. Над ними повисла долгая тишина, мужчина уставился на него, а Виктор уставился в ответ. -Как тебя зовут? «Витька, мой милый Витька. Ты будешь хорошим мальчиком ради своей бабушки.» -Виктор, - отозвался он сквозь вкус крови во рту. Он провел языком по ровному ряду зубов, нырнув в небольшую щербину, что получил в драке. -Виктор… Виктор – хорошее имя, сильное. – Мужчина поставил Виктора на ноги. – Когда ты в последний раз ел? Наверное, давно. Ты слишком худой. Давай так. Ты можешь поесть, если пойдешь со мной. – Мужчина повернулся, его темное пальто раздувалось от ветра, но Виктор не пошел за ним. – Я сказал, идем. Или я оставлю тебя здесь. Черная машина подъехала к началу переулка. Виктор смотрел, как одетый во все черное охранник вышел, чтобы открыть дверь, низко поклонившись мужчине. Он хотел пойти? Что-то подсказывало ему, что нет, настойчивый голос, запертый в груди, который, должно быть, был его сердцем. Звук его был заглушен ревом желудка, который сжался от обещания пищи. -Как вас зовут? – Виктор подошел ближе в нерешительности. – Эй, мистер, как вас зовут? -Для тебя господин Фельцман, - отозвался мужчина. Он завел машину и посмотрел на Виктора. – Ты идешь? Виктор обернулся, взглянув в темную пасть переулка. Мужчина был слишком далеко, чтобы достать его. Он мог бы сбежать, проползти в дыру в заборе и скрыться навсегда. Мерцал уличный фонарь, и его свет отразился от золотых часов, лежавших в снегу. Он поднял их, снова взглянул в переулок и подошел к машине. -Да. [1] Сироты в России: по мере развала Советского Союза в 1991 году численность сирот выросла до более чем 59 000 человек. Многие из них являются социальными сиротами, у которых один или несколько родителей/опекунов все еще живы, но у которых нет взрослых, ухаживающих за ними по разным причинам. В России есть как детские дома, так и системы патронажного воспитания, которые в последние годы больше напоминают приюты. – Прим. Автора.