Только вместе

      За многие годы Павлов привык просыпаться и чувствовать рядом чужое тепло. Еще не открыв глаза, он старался вспомнить, где и с кем заснул. Его могло встретить солнце, нещадно бьющее в глаза, или темные обшарпанные стены, или квартира, которую он снимал на время, или чья-нибудь спина. Реже всего он просыпался в обожаемом одиночестве. Если Павлов понимал, что рядом кто-то есть, он тихо вставал, собирал вещи и уходил не попрощавшись. Может всем так было лучше, он не знал, да и не интересовался особо. Если не получалось покорить жертву роскошной улыбкой и образованностью, Рыжий переходил к крайним мерам. Иногда порошок, незаметно подсыпанный в напиток, творил настоящие чудеса.       Бесчисленные любовницы и любовники в основном были связаны с его «работой», давали ему нужную информацию, может даже являлись его временными игрушками. Рыжий умел выбирать правильных людей и очаровывать их, довольно быстро давая понять — это единственная ночь. Были, конечно, те, вокруг кого он крутился долго, они были ему нужны, но никак не хотели ему помочь, тогда надо было обязательно полюбезничать, красиво поулыбаться, подержать за ручку, купить цветы и так далее, и тому подобные противные формальности. Придя в квартиру или отель, он спешил в душ: как можно скорее смыть чужие прикосновения, от которых его выворачивало. На коже горели чужие метки, он постоянно чувствовал прозрачную тяжесть в теле, да еще и все эти люди любили прижиматься к нему, когда он спал, не давая возможности вздохнуть.       Всегда, с самого детства, он ненавидел, когда его трогали без разрешения и не подпускал к себе практически никого. После того, как к нему домой вломился отчаявшийся и безумный Соловьев, все стало намного хуже. Он шугался ото всех и никак не мог и не хотел простить ему его выходку. Никогда не сможет. Сначала он запрещал трогать себя совсем, позже оставляя запрет только на своей шее.       Впервые не понимая, чего он желает, он смотрел издалека на Соловьева, который теперь расследовал его дело. Кровь кипела, вроде как было противно, вроде как он его ненавидел, но что-то в его глазах неуловимо блестело, когда он видел Михаила, колени подкашивались. В его голове однажды промелькнула мысль, которая со временем начала расти, как снежный ком, превращаясь в навязчивую идею, которую Павлов старался выкинуть прочь. Он хотел прикоснуться к Соловьеву, хотя бы просто дотронуться кончиками пальцев, почувствовать его тепло.       Кусая красные губы, он силился представить Мишу на месте серых и пустых людей, стонущих под ним. Хотелось заплакать, сломать им шею одним щелчком, лишь бы не слышать звука собственного имени, произносимого неправильным голосом, совсем не тем, который был нужен Рыжему.       Только к Соловьеву он испытывал настоящую тягу. Всю жизнь зная только ненависть и обиду, он был удивлен липким чувствам, которые можно было охарактеризовать скорее как животное желание, граничащее то ли с безумием, то ли с пылкой любовью.

***

      «Привет, Миш, ты как? Я тут гулял, решил зайти…» Соловьев открыл глаза и уставился на телевизор советских времен, на экране которого он почему-то видел своего друга Андрея. Странно. Какой сейчас год?       Он посмотрел в окно. Там, снаружи — непроглядная тьма и несколько звезд. Никаких высоких домов, смога, визга машин, только черное небо. Вздохнув горестно, с неоднозначным чувством мягкого беспокойства, Соловьев повернул голову, дабы оглядеться. Он был не у себя. Кажется, кто-то с работы согласился оставить ему на время квартиру, из дома же он ушел. Обычная советская двушка.       Посмотрев немного налево, Соловьев чуть не упал с кровати. Рядом, под одним с Мишей одеялом, лежал Рыжий. Вглядевшись немного в его лицо, Соловьев понял, что тот спит: его грудь мерно вздымалась, он немного хмурился во сне, но в целом не проявлял никаких признаков бодрствования. Миша затрясся всем телом, и, с трудом сдерживая судорожное дыхание, хотел уже спустить ноги на пол и схватить что-нибудь острое, но его взяли за запястье холодной рукой, мягко останавливая. — Стоять, — скомандовали и потянули обратно.       Послушно ложась, Соловьев посмотрел на мужчину. Тот смотрел в ответ из-под полуопущенных век, улыбаясь уголками губ. Стараясь побороть мандраж, Миша напряженно вжался в кровать и спросил: — Что ты тут… Ты как здесь? — Смотреть надо, что пьешь.       Милиционер округлил глаза, наблюдая, как рыжий маньяк сначала хихикнул, а потом сонно ткнулся носом в подушку. — Шутка. Я тебе снюсь. У-у-у, твой ночной кошмар… Не бойся, утром уйду, ничего трогать не буду. Если проснешься раньше, можешь даже меня побить.       Павлов говорил тихо и хрипло, пока Миша вспоминал, что же между ними было. Его лицо быстро приобретало красный оттенок, который был не очень заметен в темноте, а Павлов наблюдал со спокойной и умиленной улыбкой. На секунду Соловьев замер, подобрался и подложил руку под подушку, разглядывая Рыжего, который сам немного смутился от пристального взгляда милиционера. Они лежали в тишине минут десять, сон прошел. За окном все еще было темно, но очертания предметов в комнате высвечивались четко, как и острое лицо Павлова. А еще он был без рубашки, как и сам Миша. От одной мысли Соловьева опять затрясло и он шумно и глубоко вздохнул. «У него же наверно вся спина… Расцарапанная. А у меня плечи…» Миша рефлекторно поднес руку к шее и зашипел, чувствуя, что точно весь в синяках. — Я как на работу должен идти? — спросил, ошарашенно смотря на Рыжего.       Тот не ответил, ухмыльнулся и скользнул рукой по талии милиционера, подвигаясь поближе, слабо притягивая к себе. Мише уже было не так страшно, скорее беспокойно, но сильной опасности он не чувствовал, а чутье у него отличное. — Так же, как и обычно, — отстраненно пробормотал Павлов, невесомо поглаживая шею и плечи Соловьева, стараясь не задевать синяки и царапины, — Только воротник застегни. — А ты? Кого ты завтра?.. — Миша неожиданно сказал, и посмотрел Рыжему в глаза неприятно, от чего тот заметно сник. — Не знаю, Соловьев. Еще не придумал, как тебе напакостить.       Миша поморщился, но прижался к холодной ладони, которая переместилась теперь на его щеку. — Как же я тебя ненавижу, — сказал он, и грубо взял руку Павлова в свою, прижимаясь к ней дрожащими губами. Рыжий закрыл глаза. Ему стало тошно от слов Миши, потом стало страшно, как всегда, но при всем этом он чувствовал себя почти счастливым. Он был рядом с человеком, к которому испытывал настоящие эмоции. Иногда приходилось привирать: натягивать улыбку и гримасничать, но так же интереснее. У них был секс, хоть и не совсем правильный: порошок в выпивке Соловьева, это, конечно, неплохая идея, но не дело чести. Может, когда-нибудь у них дойдет и до обоюдного согласия.       С другой стороны, Миша еще не сбежал и не пырнул его чем-нибудь — это уже лучше, чем то, что Павлов мог себе представить. Только вот Соловьев его ненавидел, это Рыжий знал наверняка. Он и сам хотел иногда загнать ему нож в печень, так и чесались руки, но здесь это не сработает. Здесь смерти нет. — Холодно?       Павлов встрепенулся, услышав голос Миши, отвлекаясь от шумящих беспокойных мыслей. — Что? — Холодно? — Соловьев повторил вопрос, и Павлов понял, что опустил самоконтроль на мгновение и съежился под тяжестью раздумий, которые все никак не хотели отступать, даже когда рядом был Миша. — Стены холодные, — пробормотал в ответ, но не рискнул двинуться. Соловьев приподнялся, опираясь на локоть, и взял край одеяла, натягивая его на себя и на Рыжего.       Это было ужасно.       Ощущать, как чужая рука медленно оглаживает твой позвоночник, лопатки, тянет ближе, зарывается в волосы, пока мягкие губы касаются шрама над бровью и остаются там на мгновение, заставляя серых мотыльков в животе порхать, а руки леденеть. Павлов не хотел открывать глаза, ему хотелось лежать вот так и плакать, произносить его имя, кричать: «Я настоящий! Видишь? И ты тут, мы вместе! Мы одни, никого больше, и никто мне не нужен, ты и только ты!..» Но он лежал, не двигаясь, всеми силами стараясь подавить эмоции, которые так и норовили выплеснуться и потопить его тщательно проработанный образ хладнокровного и гениального убийцы.       «Я не машина. Я не хочу. Я не бездушный. Я тебя люблю. Я, я, я…»       Рыжий прильнул к плечу Миши, прижимаясь щекой, полуоткрытыми губами слегка касаясь его шеи. Вздохнул, открыл глаза на секунду, желая еще раз увидеть милиционера, но снова зажмурился, удивленный темной комнатой и черными тенями, обрамляющими лицо Соловьева. Всему ведь приходит конец. Даже если тебе неимоверно хорошо, даже если ты с единственным человеком, прикосновения которого не вызывают отвращения, рано или поздно придется уснуть, а утром уйти не попращавшись. Может так будет лучше, Павлов не знал.       Миша гладил его волосы, оба не верили в происходящее, но было тепло, а Рыжий лежал и молча плакал от неопределенности, которая должна была закончиться только тогда, когда решение примет Соловьев, возьмет в руки пистолет. От него зависело все и даже больше. — Спокойной ночи, Рыжик. — Завтра увидимся.