***
В квартире Павлова было грязно, он почти не бывал дома. На пыльном полу сидел милиционер, правой рукой держась за неуклюже замотанный бок. Левую сторону будто парализовало, двигаться было больно, каждое судорожное движение сопровождалось стоном. Знобило. Второй мужчина сидел на краю кровати, в которую спиной упирался Соловьев. Он закончил с раной и небрежно вытер кровь, оставляя красные разводы на полу. Тряпку отшвырнул куда-то, не особо заботясь о порядке, который для него не имел значения. Главное, что порядок был в его небольшом блокноте. Миша пустым взглядом смотрел вперед, будто желая разглядеть что-то в тусклых обоях, пока Павлов, встав, начал рыться в ящиках шкафа, бормоча что-то неясное. Он нашел сигары и полупустой коробок. Осев на кровать, привычными движениями вынул спичку, резко чиркнул ей и попытался зажечь сигару, но она потухла. — Чертова привозная штакетина! — выругался, мотая горелой советской спичкой, — Скучаю по нашим зубочисткам, знаешь ли. Дешевые и достать проще. Соловьев нехотя повернул голову, разглядывая Рыжего сквозь пелену тумана. — И сдохнешь быстрее… Разрешаю, кури. Павлов усмехнулся и удовлетворенно прикрыл глаза, затягиваясь наконец зажженной кубинской сигарой. Миша встрепенулся вдруг, по слогам выговаривая: — Подожди! Тут же нельзя. Это же… Рыжий выдохнул густой дым. — Наркотой считается, без тебя знаю. Бросить все хотел, но теперь уже поздно. — Ну ты и окаянник, конечно. Комната провоняла почти сразу, Соловьев бы побеспокоился за свою одежду, если бы сразу не начал задыхаться. Пахло чем-то терпким, вроде как орехами и дымом, но неприятно. Рыжий осклабился, наблюдая, как Соловьев зашелся в кашле, не зная, за что хвататься. Бинты покраснели. — Миша, Миша… Ну-ка, иди сюда. Павлов облокотился на матрас, наклоняясь ближе, и запустил пальцы в волосы Миши, крепко хватаясь и бесцеремонно поворачивая его лицо к себе. Внаглую разглядывая уставшего и испуганного милиционера, он затянулся, улыбаясь, и сразу прижался открытыми губами ко рту Соловьева. Тот задрожал, а Павлов выдохнул белесый дым, который моментально заполнил легкие Миши, от чего он невнятно булькнул и беспорядочно замахал здоровой рукой. Павлов чуть не смеялся, держа милиционера и не давая ему возможности отстраниться, пока белый шлейф вился, обволакивая их лица. Когда Соловьев закончил давиться, Рыжий грубо оттолкнул его и самодовольно хмыкнул. — Слабак ты, Мишка. В ответ он лишь хрипел, пытаясь вдохнуть полной грудью, но получалось только наполовину, горло саднило. Не обращая внимания на холодный взгляд, оценивающий его состояние, Миша решил встать и открыть окно. Как только он с трудом оперся на правую руку, Павлов его остановил. Он забрался на кровать и перекинул ноги через плечи Соловьева, вжимая его спину в железные перекладины, задевая рану каблуком ботинка, от чего милиционер упал обратно и застонал. — Сидеть. Миша почти физически ощущал, как Рыжий улыбается, как ему приятно было видеть своего любимого врага обездвиженным и беспомощным, но все равно повернул голову и уткнулся носом в его бедро, принимая более удобное положение чтобы вздохнуть. — Дай мне отдохнуть. Оставь меня в покое. — Миша старался говорить понятно и громко, но Павлов его перебил: — Соловьев, послушай, — в его голосе чувствовалась неприязнь. — Послушай. Ты жив только потому, что нужен мне, понимаешь? Затягиваясь, он потрепал Соловьева по волосам и сжал его челюсть, заставляя посмотреть наверх. — А хочешь, я об тебя сигару потушу? М? Не дожидаясь ответа, он с улыбкой наклонился вперед, ногами зажимая плечи милиционера, и придавил серый конец папиросы к его ключице, вызывая сдавленный вскрик. — Это меточка в память о моей любви, так сказать. Она не сойдет никогда, будь уверен… Вместе с едким дымом с его губ слетали едкие слова, которые Миша не мог расслышать из-за звона в ушах. Как можно было полюбить это? Он и человеком, наверное, не был. Или был, когда-то давно, но слишком долго прятался за поддельной маской уверенности, которая постепенно стала превращаться в настоящее «Я», мешая существовать по правилам. Не понимая, любит он или ненавидит, он столкнулся с неопределенностью, которую решить было очень сложно. Его мотивы были корыстны, а слова лживы, но к Мише он испытывал чувства, — непонятно, какие — из-за него же и создал массивную временную петлю, убил неисчислимое количество людей, в конец испортился морально. Решение многих задач было непосильным делом, и он оставался бессильным, оглушенный собственным ложным могуществом. Внутренности Соловьева сворачивало жгутом, он смотрел вверх, в серые глаза Павлова, и видел пустой страх, скрываемый решительностью. На лицо Миши сыпался теплый пепел, забиваясь в нос и оседая на ресницах, он забыл, как дышать, глаза слезились, но взглядом милиционер старался проникнуть еще глубже в нутро маньяка, старался понять, как спасти последние проблески тепла и адекватности. Хотелось сказать что-то значимое, привести Рыжего в чувства и освободиться из мертвой хватки. И он ведь знал, что нужно сказать, как можно повлиять на все, но в глубине души понимал, что ничего не выйдет. Маньяк и милиционер? Нет. От таких людей нужно держаться подальше, нужно оттолкнуть его и надолго засадить в тюрьму, не видеться больше никогда, забыть про бессонные ночи и назойливые мысли. И никто больше не полоснет тебе по боку ножом. Все просто и понятно.Но голова не думала, язык ворочался сам по себе, и, честно говоря, нельзя было бы обвинить Соловьева в его решениях, все у него выходило по воле случая, к тому же правильно, хотя он почти и не следил за своей речью. — Какая же ты гнида, Павлов. Рыжий мягко улыбнулся, сбивая пепел, и прошептал: — Да, Мишенька. Я гнида. Ублюдок, моральный урод, психопат. Это ты все правильно говоришь, ты же умный… Только я умнее тебя. Я знаю, кто умрет завтра. И к какому числу умрет вся твоя семья, — его голос постепенно повышался. — А кто виноват? Не ты ли? — Ты их убиваешь, не я. Мише не хотелось обзавестись еще одним ожогом, но слова вылетали непроизвольно, и он делал вид, будто ему все равно, он и так был на грани обморока. Павлов задумался. — Действительно… Ну, ты, это… Расскажи мне, когда до тебя дойдет наконец, кто действительно тут виновен во всем, лучший из Отряда Дымова, все-таки. Собрав последние силы, Соловьев вдохнул ядовитый воздух и заплетающимся языком хрипло выговорил слова, в которые пытался вложить смысл: — Ты последний трус, Павлов. Определись в своих желаниях. Зачем это все? Надоело смотреть на наглую улыбку, маячащую перед глазами. — Тю-тю, по душам решил поговорить? На это время еще будет, не заморачивайся. К тому же я давно знаю свою судьбу… Никак не доходит? Это же все для тебя, Соловьев! Может тебе и кажется, что я запутался, но это не так. Ты — то, что мне нужно. Ты мой, Миша, мой! И я все сделал для этого, и сделаю еще, — Павлов наклонился к его мертвенно бледному лицу, понижая голос до шепота. — Я рад, что это оказался именно ты. Отложив на половину уменьшившуюся сигару к импровизированной пепельнице из блюдца, он трясущимися руками обхватил лицо милиционера, приближаясь вплотную. — Какая все-таки ты у меня умница… Такой честный, сильный, смелый. Мечта прямо, — Павлов гладил его лицо, размазывая пепел, оставляющий серые полосы. — От тебя все без ума, между прочим. Был бы… Ты… Подогадливей… — После каждого слова он беспорядочно целовал лицо притихшего милиционера. Его руки и губы были мягкие и пахли сигарой, но более сладко, напоминали дым от костра или топленной печи где-нибудь в деревне. Мише было плохо. Его тело не справлялось с напряжением ни с физическим, ни с эмоциональным, нахождение рядом Рыжего не помогало. Он закрыл глаза, глотая воздух, выгнулся в спине и обмяк в руках Павлова, падая в обморок. Тот замер, удивился и легонько хлопнул его по щеке. — Соловьев, ты издеваешься? Я тут с тобой разговариваю, вообще-то! Досадно, но пришлось его отпустить, поднять и уложить на кровать, не задевая больных мест. Ото всего останутся шрамы. Павлов с недоумением наблюдал за расслабленным лицом милиционера, будто не видел раньше его спящим, но, признаться сказать, это был наилучший вариант прекратить его мучать и не растерять собственного достоинства. Не спуская с него глаз, он открыл окно, собрал с пола одежду, взял недоконченную папиросу и сел на стул, стоящий напротив кровати. Когда Миша проснется — придется учить его всем хитростям выветривания и маскировки сигаретного запаха, а пока стоит просто проследить, чтобы его, не дай бог, не стошнило. Затягиваясь, Павлов вдруг хохотнул. — Какая же зараза ты, Мишка… Одни проблемы, — и вжал сигару в блюдце, мотая головой. — Бросать это дело надо… Время пожить у нас, Соловьев, может еще и есть.Сигаретный дым
31 марта 2018 г. в 16:22
Резаная рана в боку — не так уж и страшно, тем более она не смертельная. Бордовая кровь запачкала одежду и руки, но уже не течет. Главное, что тебя перебинтовывают, пусть и немного грубо, но с волнением и любя. Сам ножом махнул, сам теперь сидит рядом и латает красную рану белыми бинтами, иногда открывая рот, чтобы что-то сказать, но потом просто продолжает работать, не смотря в глаза.
У них такое часто бывает. Сегодня Павлов ударил первым, завтра Соловьев в который раз выбил ему зуб. Только хрен кому об этом расскажешь. Как же, заслуженный учитель химии и милиционер! Никак они не могут даже рядом стоять, что уж говорить о всяких тайных встречах. Соловьев пытался достучаться до товарищей, но что в семьдесят девятом, что сейчас — все одно. Им всем больше нравится скромный интеллигент.
Миша такого Павлова ненавидел. Ему была известна его суть, он видел едкую улыбку и блестящие глаза с расширенными зрачками, которые чернели, стоило лишь им остаться наедине. В безжалостного убийцу он не хотел верить, но когда появлялась новая жертва — ему ничего не стоило броситься на своего же любовника и ударить его пару раз виском об стену. Просто не выдалось случая.
Примечания:
Я конкретно ушел в ООС и умираю, поговорите со мной об этих идиотах пожалуйста, напишите отзыв, меня это до сердечного приступа радует %)