Только вместе

Полная свобода действий может довести людей до сильнейшего проявления эгоизма, даже если раньше они и так находились на достаточном уровне самолюбования. Павлов, не то чтобы и нарцисс, но так же и ни капли не сомневающийся в себе человек, зависел морально и физически от всего происходящего с ним. Раньше бывало, что на работе малейший стресс доводил его до состояния полнейшего упадка желания жить. Чем дальше — тем больше он менял свою жизнь, чтобы подстраиваться под желания душевные, которые изначально были глубинными и проявлялись только в фантазиях. Фанатическая зависимость от одного определенного человека, испортившего ему жизнь, буквально сжигала его заживо. Одно время он не мог ни спать, ни есть, даже забывал, как дышать. Потом придумал цепочку действий, которые подходили по смыслу к происходящему и существующему. Полиционер его с первых дней отзывался на то, что происходило, а именно суетился, волновался со всеми, когда у лесополосы нашли мертвую девушку. Соловьев в тот первый день был еще обычным полицейским, ни с кем не связанным, но Павлов уже тогда для себя твердо решил, что усилия его физические и движения души стоят всего. Себе поклялся сжить со свету до тошноты правильного человека. Миша не был обычным, но был как герой всяких ментовских сериалов, — Рыжий так подумал, когда только начал наблюдать за его работой (а началось это давно, даже очень). То, что Соловьев никак не мог удержать возле себя ни одну девушку, Павлова совсем немного веселило, просто полицейский был так занят чужими проблемами, что с противоположным полом не имел никаких отношений, кроме рабочих. Ощущение власти накатывало волнами с каждым новым происшествием, случавшимся с молодыми девушками города, и чувство удовлетворения собственной персоной в Рыжем росло. Даже когда он понял, что на его след вышли, он не стал волноваться, он давно понял, что живым из своей истории не выйдет. Просто убивал, убивал, убивал, и все время ему было мало чужих, никчемных жизней, хотелось поближе стать к тем, кто расследовал его дело. Пытался наняться кем-нибудь в отделение полиции, даже дворником там проработал пару недель. От ворот до входа в здание мог следить за Мишкой Соловьевым, когда тот подъезжал на работу в шесть утра. Впрочем, влиться в жизнь полиции у Павлова получилось, но уже, буквально, в другой жизни, когда полиция была еще милицией. Мучал себя, не спал ночами, хоть бы добраться до того момента времени, когда вся его жизнь пошла под откос, и почти получилось, почти. Еще ничего не было известно, но гениальный план маньяка перестал исполняться, хоть и шел по правильному руслу: «превратить жизнь Соловьева в ад». Ему доставляла удовольствие близость с человеком, которого он ненавидел даже больше, чем женщин, и вообще больше, чем что-либо на свете. Миша относился к нему так же, видишь преступника — в морду! Все черты, которые нельзя было переступать, Павлов переступил первым, настойчиво, стремительно, начинал только в мечтах, а потом завладел всем, что имел Соловьев. Не буквально, конечно, но в его руках были жизни людей, и это приводило его в животный восторг, будто он волен управлять душами, как Стрибог. Соловьев мучался, не мог простить себе невозможность равнодушно отнестись к людям семьдесят девятого года, но с честностью поделать ничего не мог. Так и жили вместе — два психопата, один от природы, а другой поневоле. Спали в разных комнатах, взглядами не встречались, а идти-то больше некуда. Вот уйдет Рыжий к Жолобову, но и у Игоря своя жизнь есть, выгонит рано или поздно. На Мишу все обиделись, и Павлов дал ему ультиматум: «уйдешь к женщине — убью». Кого убьет, не сказал. А убивал он всегда, вне зависимости от того, где Миша был — рядышком или пропадал неизвестно где. Убивал медленно. Не мог без этого. Готовил обычно Рыжий, потому что Соловьев работал допоздна и возвращался домой вечером. Павлов был фактически безработный, и от этого чувствовал себя домохозяйкой, с лютой ненавистью относясь к подобным подколкам со стороны милиционера. Утешал себя маленькими дозами яда, которые добавлял в еду сожителя. — Ешь, Миша, ешь, и так весь день голодный… — мурлыкал, глядя Соловьеву в глаза. Милиционер знал, что нельзя так, но почему-то первое время со скептицизмом и осторожностью боролся. Павлов же дал обещание никого не трогать, значит не станет! А он травил Мишу, и иногда даже себя. Милиционер его спросил: «Почему ты сам не ешь? Ты меня так сильно ненавидишь?» — и Рыжий принял вызов, поел вместе с ним, но ему почти ничего от этого не сталось. Яд действовал медленно, по небольшим порциям распределялся так, чтобы действовать на протяжении времени и постепенно, чем больше — тем хуже. И Мише было хуже. Его выворачивало наизнанку каждый вечер, он не мог передвигаться по квартире. Так как Рыжий часто ужинал с ним вместе, он сильно сомневался. Все время повторял: «Надо домой, надо домой, пора домой» — потому что голоса, и он сам, внушили, что коматозное состояние приводит к ухудшению самочувствия. Он как-то, после очередного приступа, сидя на холодном полу ванной комнаты, позвал Рыжего к себе. Тот был невероятно взволнован, принес стакан воды, сел рядом на корточки и даже приложил руку к горячему лбу Соловьева. — Бедный мой, бедный, — пробормотал, а милиционер с силой столкнул его руку со своей головы. — Уйди… Надоел. Надоел! — вдруг воскликнул и опять притих — не хватало сил сопротивляться. Павлов поднес к его губам стакан с водой, Миша напрягся и ударил его ладонью. Вода разлилась по полу, а сам сосуд уцелел в руках маньяка. — Ты с дубу рухнул, Соловьев? — Все, кончай меня травить, Рыжий, я тебя знаю, сволочь… Вот подохну, и ты тут один останешься, так и застрянешь, сдохнешь от маразма… Подавись своими ядами. — Определись, от маразма умереть или ядом подавиться… — Пошел ты, — Соловьев фыркнул и попытался встать, опираясь руками о стенку. Павлов быстро поднялся и приобняв Мишу, повел его в комнату, тихо говоря с ним и успокаивая. Довел до дивана, усадил и прильнул к его плечу, довольно прикрывая глаза и обнимая измученного отравой человека, как самого дорогого сердцу. — Я не буду больше, — шепнул ему на ухо. — Хочешь водички? — Вре-ешь, — Миша протянул пьяно и пихнул прилепившегося к нему мужчину. — Ты психопат, ты всегда врешь… И не постыдился меня молча убивать, сволочь рыжая… — Я не психопат, нет-нет, — зашептал, — я просто не могу с тобой иначе, ты же глупый у меня… И не врал я тебе, я вообще никогда не вру, больно мне это надо, и вообще эти все упреки... — Да, а еще ты святой! Рыжий смутился и надулся, крепче прижимая к своей груди руку Соловьева. Не святой, зато умный… Ему стало совсем тоскливо, он опустил голову, исподлобья глядя на мужчину, который добровольно, на самом деле, принимал каждодневные порции яда. Милиционер не смог выдержать взгляда темно-синих глаз и с отвращением перестал смотреть на острое лицо маньяка. Мише было мерзко смотреть на его острый нос с горбинкой, вечно алые губы, которые спокойно не поцеловать, потому что никому приятно от этого не было, и на белый шрам, персекающий щеку почти пополам. При мыслях о его лице, Соловьев возвращался памятью к маленькому рыжему мальчику, в которого врезался по дороге на важное дело. Такой маленький был, уже злой, самодовольный. Но совсем был не похож на настоящего взрослого себя. Или может это просто Николай не походил на своего сына Евгения?.. Миша запутался. Его тошнило, но внутри было уже пусто, он не мог больше этого терпеть. — Домой пойдем. — Мы дома… — сонно сказал маньяк. — Домой пошли я сказал, мне тут все осточертело! Достал ты меня! Отцепись! Павлов делал вид что ошарашен криком, но сам понимал, чего хочет мужчина, самому ему было страшно жить в прошлом и видеть себя со стороны. — Нет дома. Не выдумывай. Оставь свои глупости, иначе следующая твоя трапеза станет еще более неприятной… Но не смертельной, даже не надейся, — он сложил руки на груди и обиженно отвернулся. — Я просто сожру всю пачку твоего яда и сдохну сам, мне по барабану, куда деваться! Рыжий улыбнулся. Он хотел довести Соловьева до отчаяния, все получалось. Но придется прекратить, иначе есть риск остаться без лучшего врага. Скоро он навестит маленького Мишку, тогда и посмотрит, на что способны изменения прошлого. Павлов ненавидел милиционеров. Он мог бы даже умереть в настоящем, чтобы только маленький Рыжик мог нормально жить. Только кроме ненависти он испытывал к своему ночному кошмару привязанность, словно к близкому человеку. — Мишка, я не буду больше, честно-честно, — маньяк сверкнул синими глазами и обнял бледного милиционера, который, конечно же, не поверил.