Только вместе

Замолк тоскливый шум и небо стекало на улицы, расползалось по дворам и подкрадывалось к окнам. Стучало в них робко, каплями дождя, и слушало, как умиротворенно становилось в сердцах тех, кто слушал его нежный густой шепот. «Тук-тук-тук» по машине. Потом раздается резкое «шрр-шрр», и дворники с лобового окна тут же снесли все аккуратные капельки, которые, как роса, улеглись на холодное стекло, и так и лежали, оробев от холода. Улицу стало видно ясно, если бы не туман, который со всем влажным небесным миром сейчас тянулся к бедным людям. Темно, тепло и сыро. Он сжимал плечи человека так крепко, что пальцы его впились в жесткую материю по-чужому пахнувшей куртки, и неестественно, болезненно изогнулись. Желание ощутить боль не смогло довести его до крайности, и он молча глядел в окно, запекшаяся на сердце печаль томила бездомную душу. Рыжие волосы взмокли от тумана, который полз в машину, и он, проведя по ним рукой, потянул носом, опуская тяжелые веки, чтобы не увидеть упрекающего взгляда черных глаз. Черные тени лежали недвижно на хмуром лице и было не разглядеть ничего. Мужчина поднял руку, кожаная куртка хрустнула, заскрипела, и помимо тяжкого дыхания он услышал тиканье часов. Они показывали одиннадцать ночи. У него был строгий режим. Глаза, мутные, словно пепельные, Соловьев направил вперед, и взгляд без препятствий и напряжения устремился на черные деревья впереди, за окно, за туман, за сердечную тоску по дому. Человек обнял его крепче, он обнял в ответ. Они сидели так неизмеримое количество времени, ведь все знают, что количественного значения времени не бывает. Особенно если ты пренебрегаешь его законами. Молчание грело уши, магнитола была выключена ударом по кнопке и барабанная дробь дождя усиленно заторопилась, обрушиваясь на всю плоскость машины, отчего она взмокла и по стеклам еще быстрее поползли полосы воды. В железной коробке ощущалась безопасность и влажное тепло, пока вода еще испарялась с одежды Павлова и Соловьева. Соловьев не глядя поднял голову, смотря в пустоту за окном, и положил голову на чужое теплое плечо. Оно показалось ему теплым, потому что жар, идущий от машины, скопился в салоне, и ему стало душно; все ощущалось как ненужное движение, очень его клонило в сон. Невнятный шепчущий звук доносился до его слуха из нутра машины, а протяжные, тяжелые вздохи от Павлова, который изогнулся от усталости, опустив голову. Миша не видел его полностью, но видел руку, обхватившую его плечо, и странно ощущалось касание стороннего незнакомого человека. Успокаивающе капал дождь и легче было дышать с каждым новым звуком. Он сам обнял Рыжего и сомкнул руки за его спиной в крепкий замок. Две тени, казавшиеся одной целой, замерли в машине. На улице шуршал дождь, хлопал по зеленым листьям деревьев и травы, поддуваемый ветром, было прохладно. Павлов медленно разогнулся и размял шею. Взявшись за серую ручку двери, прокрутил ее, и окно поползло вниз, пропуская в машину воздух. Все это происходило в таком молчании, что Соловьев напряг руку и прижал Павлова грудью к себе. От этого он тихо крякнул и повернулся. Отстранившись, спокойно посмотрел на Мишу и подождал, что он скажет. Тот только поднял глаза, а потом опустил обратно, потянул носом прохладный свежий воздух, который от дождя запах влажностью и грозой. — Ты спишь? — Рыжий прошептал. Милиционер мотнул головой. Как он мог спать в таком положении? Он, конечно, уже очень устал, все его конечности затекли от беспрерывного рабочего напряжения, но он не умел засыпать в объятиях. Последний такой раз, который он помнил, случился с ним в пятнадцать лет, когда он, больной, заснул на руках матери. Теперь его обнимал такой же уставший мужчина. Миша подумал: «Зачем ему это?», — и не стал двигаться больше, чтобы не утомлять ни себя, ни его. Из открытого окна на Павлова брызгал мелкий дождь, но он повернулся к нему спиной и не обращал внимания, забыв про холодный туман и про черноту, которая сгустилась вокруг теплой машины. Он смотрел на затылок Соловьева и медленно моргал, находясь в каком-то подобии сна. Не смущало также и позднее время. А какое маньяку может быть дело — сколько там уже натикало на часах? Он понял, что уже поздно, только когда Миша зевнул и потер глаза. Устал, видать. Рыжий развернул голову и вытянул руку, чтобы закрыть окно. Соловьев проводил это взглядом, положив голову на плечо мужчины, и, когда окно доползло до верха и послышался тихий «птуф», означающий, что все закрылось до предела, он спрятал лицо в колючем воротнике чужого свитера. Павлов улыбнулся, легко прижал губы к макушке милиционера и положил руку на руль, другой обнимая Мишу. Он уже не так сильно жался к чужому телу, но все равно Соловьев, который уже, видимо, не предпринимал действий в плане мышления, для него был каким-то чудом, настоящим волшебным видением, потому что раньше, на протяжении нескольких лет, он не ощущал рядом такой молчаливой поддержки, которая давала ему силы жить. В нем все стихло — тоска, злость, грусть, слезы застыли, и он больше не хотел делать ничего, кроме как довезти милиционера до его дома. «Разве что, почаще бы встречаться», — в голове у него промелькнула мысль и он со спокойной душой завел старую машину.