Круги на воде

      Крепко держась за холку черного зверя, Сфинкс вспомнил детство. То время, когда Хламовные зло дразнили его — «Хвост Слепого», за никому не понятную глубокую привязанность к другу. Их действительно связывало нечто большее, нежели дружба и взаимопомощь. Уже тогда маленький Кузнечик ощущал, как сначала переплелись, а позже срослись их кости и сосуды, как бились вместе два сердца, гоняя по венам общую кровь. Он научился понимать молчание слепого друга даже лучше, чем полную ярких оборотов речь Волка. Рядом с Бледным было тихо и спокойно. Но ровно до тех пор, пока сияющий Кузнечик не превратился в лысого Сфинкса. На собственной шкуре испытав все прелести того мира, Сфинкс больше не мог спать спокойно, когда Слепой уходил в Лес. Его жилы, вены, кожа словно растягивались на два мира и никакие старания Волка — игры, шалости, шутки, песни и книжки — не помогали унять бьющую его дрожь. Лишь возвращение уставшего, израненного, но неизменно счастливого Слепого — кто-бы мог подумать, что тот, кого Волк называет анабиозной рептилией, желая подчеркнуть бесчувственность вожака, может испытывать это яркое чувство — успокаивало его. Сфинкс благодарно кивал Волку за его поддержку и, словно перенимая у него бремя ответственности за другого, перебирался к вожаку на грязный матрац — необходимо убедиться, что раны не серьезные и не нужно будить Мака-врачевателя и Табаки-ведуна. Но чем чаще Слепой уходил в Лес, чем отстраненней он становился, взрослея, тем больше Сфинкс ощущал потерю единого ритма. В то время, как кровь продолжала течь по одним венам, сердца их уже бились с разной скоростью. Это причиняло боль, рождало обиду и ревность. Сфинкс не просто не любил этот мир, он безумно ревновал к нему.       И вот теперь, вцепившись пальцами в густую плотную шерсть оборотня, Сфинкс испытывал то самое, ещё не замутненное обидой и ревностью чувство единения. Как в детстве, подумал он и, как в детстве, прижимался к острому плечу друга, так сейчас доверчиво уткнулся носом в широкую грудь зверя.       Боковым зрением он уловил, что зверь снял угрожающую раздавить в щепки ребра серого волка лапу с его груди, и освободившееся беспомощное тело сползло вниз к воде по скользкому глинистому склону.       Отстранившись от оборотня, Сфинкс направился к серому. Зверь предостерегающе зарычал, но Сфинкс лишь упрямо покачал головой:       — Я должен удостовериться, Бледный.       Волк, словно старая плюшевая игрушка, измочаленная детскими ручонками, не подавая признаков жизни лежал у самой воды. Сфинкс опустился на колени и попытался нащупать пульс на шее у зверя. Безуспешно. Но парень не терял надежды. Приблизившись к серой морде он уловил слабое дыхание.       — Он жив, Бледный, он жив, — закричал Сфинкс вне себя от радости. И, совсем не ожидая ответа, начал осторожно теребить истощенного зверя.       — Конечно, жив. Он же твой друг.       Сфинкс резко обернулся и упёрся взглядом в Слепого. И словно не было мгновение назад на его месте огромного черного оборотня. Как ни в чем ни бывало он стоял, прислонившись спиной к дереву. Одну ногу вожак согнул, и из дырявых джинсов торчала острая коленка. Он выглядел как обычный мальчишка, словно находился не в дремучем лесу, а, как минимум, в коридоре Дома.       — С ним все будет в порядке. Он Волк. Он сильный. Пойдем. У нас мало времени.       Привычка верить вожаку у Сфинкса даже больше в крови, чем ощущения единения, поэтому, не сомневаясь в его словах ни на секунду, Сфинкс послушно оставляет Серого и следует за другом.       Они идут сквозь темную гущу леса. Корни огромных деревьев изгибающимися валунами выпирают из-под земли, порой принимая вид сводчатых арок, поднырнуть под которые проще, чем пытаться перепрыгнуть. Путь их затрудняют и берущие свое начало где-то глубоко в темной листве переплетённые между собой лианы. Сфинксу кажется, что деревья общаются между собой не только шелестом листьев, но и прикасаясь друг к другу этими тонкими и жёсткими щупальцами. Иногда и он попадает в их цепкие объятья, грозящие быстрым удушьем. Но идущий рядом Хозяин Леса легко разводит становящиеся послушными и мягкими в его пальцах лианы, и Сфинкс снова может дышать.       Сфинкс обнаруживает ещё одно чудесное превращение — у него и так неплохое зрение, но тут, в Лесу, его зелёные глаза чудесным образом видят сквозь ночную темноту. Это отчасти помогает Сфинксу сохранить видимость самостоятельности. Впрочем, он отлично понимает, что не будь рядом вожака, его прогулка была бы недолгой. И те, кто, следуя молчаливому указу Хозяина Леса, сейчас лишь наблюдают, затаившись глубоко в чаще, неминуемо предстали бы перед ним во всей своей красе. А о том, что они там, он слышит отчетливо.       Лес жил голосами своих жителей. Он ухал, выл, рычал и свистел, курлыкал и шипел то тише, словно малыш, то оглушительно, как гигантская анаконда. Были в его общем звучании и такие звуки, что Сфинкс даже не хотел задумываться о форме ротового отверстия, способного выразить такое. Мысль, что ему придется остаться в этом месте навсегда или на тот срок, что потребует вожак — а Сфинкс не сомневался, что он в капкане — наполнила его тоской и безысходностью. Но он не собирался сопротивляться: Слепой пощадил его друга, хотя мог этого и не делать — Сфинкс в тот момент уже был в его власти.       Словно услышав его мысли, вожак остановился. Цепкими паучьими пальцами он вцепился в плечи Сфинкса и, управляя им, как марионеткой, поставил его перед собой. Повернув друга лицом к Лесу, сам встал позади и положил руки ему на плечи. Подталкивая Сфинкса в спину вожак велел закрыть глаза:       — Не бойся, я никогда не сделаю ничего против твоего желания.       И, не дожидаясь ответа, резко толкнул Сфинкса вперёд.       Уже чувствуя, что летит в пустоту, Сфинкс рефлекторно открыл глаза и успел лишь на мгновение заметить, как живое покрытие леса вместе с характерными звуками и запахами стремительно исчезают, и под его ногами снова зелёный пол спортивного зала, а вокруг — бессмысленная суета и окрашенный в бурые тона хаос.