Круги на воде

      Весь следующий день был отвратительным. С самого утра в Дом ворвались чужаки, переворачивающие все на своем пути. Искали причастных, виноватых, информированных, подозревающих и трепещущих. Попеременно то собирая всех в актовом зале, то выдергивая малыми группками, то вызывая на индивидуальные беседы. Каждый, кто по мнению администрации Дома мог разговаривать и соображать, так или иначе, был просканирован одинаково пусто-серыми глазами двух следаков.       В число разговаривающих и соображающих умудрился затесаться даже Толстый. Его вызвали на допрос вместе с Горбачом, Лордом и Курильщиком. Когда Горбач доставал Толстого из манежика, тот в ответ лишь доверчиво гулил, словно был рад этой чести. Горбач же, напротив, все утро был особенно хмур. Закрепляя в коляске Толстого, он тихо ругался, вызывая искреннее удивление на лицах состайников. От него — застенчивого тихони — такого отборного мата уж точно не ждали. Даже Лэри на своей верхотуре притих, прислушиваясь к забойным оборотам известного в Доме молчуна.       Дух справедливости, проснувшийся рано утром в Курильщике, отступил с пробуждением стаи. Уж слишком он отдавал фазаньим. А может, вернулась выученная беспомощность — его бич и проклятье. В любом случае, во время допроса их группы и даже при личной беседе со следователем, он лишь устало пожимал плечами и мотал головой — не видел, не слышал, не знаю. Вернувшись в комнату, молча принялся рисовать. Ему необходимо было поймать червоточину безумия, присутствующую в старожилах. Ту черту, что объединяла их в крепкую стаю, делая, как детей одного родителя, неуловимо похожими друг на друга.       Эталоном, конечно, были два главных безумца — Сфинкс и Слепой. В спальню они вернулись рано утром. Еще до того, как ночное происшествие взорвало взрослую половину Дома, но уже после того, как стая начала медленно пробуждаться и обмениваться тревожными взглядами. Теперь оба сидели на полу, много курили и не разговаривали. И приди кому-нибудь в голову сейчас затеять спор, чья пустота в глазах глубже, у Слепого был бы вполне реальный конкурент. Из зеленых глаз его, еще вчера таких живых, сегодня напрочь пропал блеск. Прислонившись виском к металлической спинке кровати, Сфинкс смотрел в никуда. Вожак, расположившись с торца той же кровати, пользуясь своим волшебным навыком интуита — зеркалил его положением тела в пространстве: щекой прислонившись к холодному металлу и поджав под себя одну ногу, он тоже смотрел в никуда. В его случае это, впрочем, было оправдано.       Шакал, по возвращении из спортивного зала, обустроил себе нору и зарылся туда со всяким мусором: скорлупками, бусинами, лентами и перьями. Таинственным голосом он объявил, что снабдит стаю оберегами и амулетами от мстительных мертвяков и привидений. Этим днем его еще никто не видел, но в том, что он все еще колдует, можно было убедиться, прислушавшись к несвязному набору звуков-заклятий, доносящихся время от времени из норы.       Лорд, для которого состояние «на взводе» равно состоянию «жив» — провалился в чуть ли не безумную задумчивость, двумя яркими лучами светившуюся в его глазах. Но о чем думал прекрасный эльф, спросить было некому. Да он бы и не ответил.       Тишину, столь необычную для четвертой, нарушало лишь тяжелое дыхание, доносящееся с одной из верхних кроватей. Гитара, как верная подруга ее хозяина, притулилась в углу, опершись о металлическую спинку, а книги по философии, зарисовки путешественников и биографии политических деятелей, грудой были свалены на пол. Когда Черный принес из душевой все еще бесчувственного Волка, всем было не до церемоний. Теперь Волк лежал под тонким одеялом в полинявшем пододеяльнике. Он был бледен, взъерошенные волосы прилипли к лицу покрытому потом, запавшие веки, обведенные черными кругами и закрытые неплотно, подрагивали, а губы, обычно изогнутые в дерзкой усмешке, теперь едва различимо выделялись тонкой блеклой чертой, и если бы не глубокая кровоточащая трещина на нижней, растворились бы в выбеленном лихорадкой лице.       Время от времени к кровати подходил Македонский и, вставая ногами на нижнюю кровать, проводил влажной салфеткой по лицу Волка, стирая кровь, выступившую на губе, и пот, покрывающий его. Так рыжий ангел проверял — все ли в порядке. При отсутствии сколько-нибудь понятных критерий этого самого «в порядке» приходилось ориентироваться на: дышит и все по-прежнему. Во всяком случае именно это он сообщал каждый раз Сфинксу, проходя мимо него и Слепого по пути в свой угол.       Черный чертыхнулся: ну почему стая такая упертая? Волк подыхает как собака, а им лишь бы не в Могильник. Но сегодня даже обсудить это было не с кем. Состайники затаились каждый в своем углу и никакого общего пространства не получалось. Черному и самому не хотелось начинать тяжелый разговор: не раз уже он был инициатором цивилизованного лечения, но очень редко ему удавалось отстоять свою точку зрения. Как правило, больные выбирали криво сшитые амулеты Табаки со всякой дрянью внутри и им же приготовленные настойки. Ну ничего, — успокоил себя Черный, — сегодня на допрос вызывают всех — вызовут и Волка. Главное чтобы он дожил до этого момента. Те несколько минут, когда он, взяв в руки бесчувственное тело, ощутил его абсолютную уязвимость, словно наложили на него дополнительную ответственность за Серого. Доставивший ему немало хлопот в детстве и по сей день выводящий из себя дерзкой ухмылкой и бестолковыми песенками, Волк оказался хрупким и беззащитным. Его хотелось защитить. Уже после душевой, идя с обернутым в тонкую простыню телом в четвертую, Черный столкнулся со Слепым, шарящим, как безумный коллекционер, по кроватям и тумбочкам в поисках острых предметов. Невидящие глаза уперлись в него, и в этот момент Черный почувствовал, что реши сейчас вожак завершить свою бойню, он так просто Волка не отдаст. Но Слепой, протиснувшись между ним с Волком на руках и общей кроватью сделал вид что их не заметил.       В комнату влетел Лэри и почти сразу следом за ним вошел воспитатель. Лэри скуксился — его лишили возможности двинуть новость. Шерифа разочарования лога мало волновали. Молча ткнув пальцем в Слепого и Сфинкса, он, рассчитывая явно больше на второго, объявил: в кабинет Директора. И ты тоже, — добавил он, обращаясь к Лэри. Обведя взглядом комнату и не найдя еще кого-то, он уверенно направился к кровати у окна. Тишина в четвертой в этот момент, пожалуй, достигла своего лучшего показателя. О такой тишине и пристальном внимании, должно быть, мечтают учителя на уроках.       Подойдя к волчьему логову и уставившись в бледное лицо спящего, Шериф не сразу заподозрил неладное, но после нескольких неудачных попыток разбудить, потрясывая за плечо и крича в ухо: «Подъем! К директору!», до него стало доходить.       — Что с ним? — гаркнул он в центр тишины и, выждав несколько секунд, громко выругавшись, поспешно вышел из комнаты. Помимо непривычной тишины, окутавшей сегодня жителей четвертой их связало общее понимание — от Могильника Волка не уберечь.       И только резко вынырнувший из душной норы Табаки, потрясывая маленьким мешочком на тонком плетеном шнурке, не побоялся нарушить тишину и выпалил:       — Успел!