Круги на воде

      Жестокое внутреннее самобичевание не помешало Табаки весело помахать рукой Горбачу и Сороке, призывая их к себе:       — Ну что, дети мои — все ли нюансы орнитологии обсудили вы за время пешей прогулки в тени великолепных вязов вдоль реки влюбленности и счастья?       Сорока, не краснея, а Табаки как раз нравилось, когда девчонки краснеют, смотрела на него и улыбалась. В улыбке ее была странная, до боли знакомая Шакалу дерзость. Лучше бы покраснела, — подумал он и перевел взгляд на горбатого ангела: Горбач, как раз, покраснел, — Понятно — ещё не признался.       — Табаки не лезь, а? Хорошо погуляли. Пасмурное небо — самое то для прогулок, если ты понимаешь о чем я, — голос Горбача буквально вибрировал нотками влюбленного, не решающегося сделать первый шаг.       — Ладно, ладно, — Шакал решил быть сегодня покладистым, все-таки у него к Горбачу просьба и не простая.       — Сорока-белобока-писаная красавица, дай нам с Квазимодо… тьфу, с Горбачем несколько мгновений поговорить наедине, чтобы мы могли не волноваться, что твои нежные-белоснежные ушки увянут от наших грубых мужских эпитетов?       Табаки с надеждой уставился в почти белые, но все же ни как у Слепого — бельма, зрачки. Сорока молча кивнула, еще раз дерзко улыбнулась и, подсев к Русалке, нырнула в ее вязальную тоску. Проводив ее взглядом Табаки не смог просто так отвлечься и, прежде чем вернуться к Горбачу, откровенно залюбовался девушками, — Как они умудряются сесть так, что глаз не оторвать? Вот Русалка — с ногами забравшаяся на кровать сидит в полулотосе. Она полностью погружена в вязание, но когда Сорока подсаживается к ней сбоку, интуитивно меняет положение тела, чтобы подруге не мешали длинные спицы. Сорока же, пристроившись с краю кровати, поджимает одну ногу под себя, а вторую оставляет на полу, почти касаясь развалившихся на матраце парней. Композиция — е-мое, у девчонок в кармашках точно циркуль золотого сечения. Табаки отвешивает себе ещё один виртуальный подзатыльник и обидно пнув себя, зависшего на девчонках, под зад, поспешно возвращается к Горбачу:       — Горбач, Волка нужно выручать. Он сам не выберется. Тот амулет, что я сделал, а подлюки-пауки сняли, — и тут Шакал внезапно с умеренно-тихого голоса переходит на визг, словно ему наступили на больную мозоль, — как можно было мое чудо обозвать «грязной тряпицей»? Как, вершину моего творчества в производстве оберегов — и смешать с грязной одеждой? — но уткнувшись в ошарашенный взгляд чернильных глаз, снова затихает, — В общем, не сработал амулет. Не хватило в нем силы Сфинкса. Сидит себе тетехой у ног вожака, о друге детства и думать забыл. Ну и пауки, само собой — гады. Хоть бы недельку он у него на шее повисел, глядишь, и сила Кузнечика сработала бы. Но все тут, Горбач, через одно место получилось. — Табаки только-только нащупал минорную ноту на которую и собирался поставить интонационный акцент, как Горбач грубо прервал его:       — Шакал, угомонись. Что ты хочешь? Чтобы я пробрался в Могильник и надел амулет на Серого? Логичнее поручить это Сфинксу. Как бы ты ни гнал на него, но он ежедневно навещает Волка. Распоряжение Януса — пускать Сфинкса к нему в палату — никто не отменял.       Табаки от нетерпения заерзал на своем королевском ложе с бусинами и почти заскулил:       — Да нет же! Не хватает силы амулета! Не хватает! Ты что, не видишь? Горбач, дорогуша, тебе нужно будет отнести его, — Шакал перешел на тихий шепот, — туда. Ну, Туда!       За много лет совместной жизни Горбач привык, что его состайники те еще ребята и ожидать от них можно всего. Шакал Табаки, отнюдь, не единственный ларец с двойным, а то и тройным дном, но такого предложения он не ожидал даже от него. Максимально снизив уровень голоса и стараясь, чтобы он не нарушал привычного гула четвертой, Горбач прошипел:       — Ты в своем уме? Хотя о чем это я: ты и в своем уме — понятия несовместимые. Ты вечно в чужом. Шакал, — Горбач перешел на самый тихий шепот, — туда я ничего не смогу пронести, очнись! Это только Слепой может — ветки и грязь на себе таскать, животных, людей водить. Но будь его воля — Волк давно был бы с нами.       — Горбач, дорогуша моя! Ты слишком невысокого мнения о себе. Ты сильней, чем думаешь. И провести туда, и вывести оттуда, и пронести туда, и вынести оттуда — все тебе под силу. Уж поверь опытному и мудрому Шакалу. Главная задача — найти на той стороне Волка. Но тут, я думаю, проблем не будет — к кому как не к тебе тянутся все потерявшиеся щенки.       Горбач задумался. Он никогда даже в самых фантастических раздумьях не мог предположить, что его сила равна силе хозяина Дома и Леса. Он уважал Слепого, но чуть ли не его единственного во всем мире Дома — не любил. Он не знал точно — сожрал ли вожак того треклятого белоснежного кролика из их общего детства или состайники всего лишь пошутили, воспользовавшись его наивностью, но одного лишь подозрения хватало ему для того, чтобы упорно не находить в своем огромном сердце места для Слепого. А теперь Табаки еще подбивает его на открытое противостояние. Горбачу был симпатичен Волк. С его песенками, безумными планами захвата морей, материков и комнат, с его дружелюбием и открытостью. Он не мешкая надел на Серого амулет возврата, не задумываясь о реакции Слепого. Но протянуть руку помощи состайнику — это совсем не то, что посягать на святая святых Хозяина Леса. Горбач крепко задумался, скользя взглядом по девушкам, притулившимся на краю общей. Всего лишь несколько недель прошло, а сердце его, раньше бившееся учащенно лишь в случае острой несправедливости, теперь срывается с катушек по нескольку раз в день. Близость Сороки, ее стаи, да что там — их общей уже стаи заставляла его краснеть и мучиться. Бессонными ночами он бесконечно прокручивал в голове варианты признания в любви, но, лишь завидев ее, забывал все стихи и красивые выражения, забывал даже просто слова и если о чем и мог говорить, то только о птицах, животных и цветах.       Сейчас совсем не время впутываться в рискованное дело. Но на кону — свобода Волка. Жизнь — состайника. И Горбач не тот, кто может отступить, когда ставки так высоки. Волк не кролик, и сожрать его так просто у вожака не получится. Горбач чувствует, как по наводке Табаки начинает сам себя накручивать. Но все равно уверенно раскрывает ладонь и принимает от Шакала тот самый холщовый мешочек на плетеном шнуре, который один раз уже надевал на шею Серому.       — У тебя получится, Горбач, — этот голос у самого его уха тих, как шелест листьев при легком бризе, но в ушах Горбача он звучит как иерихонская труба, — Ты справишься! — Горбач поворачивает голову, поднимает глаза и упирается в бельма слепых глаз.