У тебя сильные крылья

О том, что он вообще-то с утра куда-то собирался, Игорь вспомнил только ночью. Они с Лелем устроили какие-то дурацкие переглядки. Сидели друг напротив друга, сжимали ладонями теплые кружки — Белов впервые лет за шесть навел какао — мирно гудел холодильник, едва колыхался тюль у открытого окна, мягко горел ночник. Подсвеченное желтым лицо Леля было не таким бледным, но все таким же худым. А огромные полупрозрачные глаза казались и вовсе какими-то нереальными, они словно сами светились этим желтым, а не просто отражали старую лампочку. Говорить было не о чем. То есть, конечно, было. Пусть из взгляда Леля и исчез немой вопрос «Зачем ты это делаешь?», это не значило, что вопрос исчез вообще. Он повис между ними двумя, но теперь о том же готов был спросить Белов. Зачем тебе все это, маленькая рыжая феечка? Почему ты сидишь здесь, смотришь на меня так спокойно, так — доверчиво,— словно я имею на все это право: на то, чтобы держать тебя здесь, не выпускать из виду, хватать за руку. Зачем ты сегодня чуть не сделал этот чертов шаг? Говорить об этом было невозможно. Потому что Белов не знал, что говорить, а Лель этого не мог. Может быть, тоже не знал. Может быть, знал, может быть, понимал куда больше. И поэтому сидел спокойно, и пил какао, и смотрел так… И тугие кольца волос падали на лицо, бросая тени на впалые щеки, кончиками касались узких плеч – Лель их не трогал, не поправлял каждые две минуты, как делала Катя со своими локонами… Он ехал к Кате. Ну да, конечно. Ее родители свалили на выходные. Она звала к себе — приятно проведем время, никто не помешает, развлечемся. Мог бы сегодня весь день трахаться, а не это вот все. Не это вот… Интересно, у Леля остались синяки на руках после его хватки? Белов сегодня вот вообще не нежничал. Как будто он вообще это умеет. — Сыграешь? Лель непонимающе свел светлые брови. — На гармошке своей. Сыграешь? Улыбка коснулась пухлых губ — осторожная, неуверенная... ...бьющая куда-то под дых. — Ты допил? Еще сделать? Чаю? Лель кивнул. Поднялся со стула и вышел, и у Белова сразу сжалось напряженно под сердцем: он точно дверь закрыл? Ключ спрятал? Спрятал. Не даст деру. Окна закрыты? Да не сиганет же он. Не параной. Белов набрал воды в чайник, щелкнул кнопкой. Засветилась синим подсветка. Лель вернулся с торбой в руках — оставлял валяться в прихожей — сел обратно, достал гармошку. — Может, твой телефон на зарядку поставить? — Белов вспомнил, что смартфон валялся в сумке полностью разряженный. Если вообще рабочий. Лель безразлично пожал плечами. Вытряхнул гармошку из чехла на ладонь. Нежно провел пальцем по корпусу. Потом потянулся к раскрытому блокноту, лежащему рядом с ним, взял ручку — обхватил тонкими пальцами, такими бы на фортепьяно играть, перебирать клавиши, ему бы пошло, — вывел: «Я плохо на гармошке играю. Только что-то простое могу». — Сыграй простое. Чайник вскипел. Белов повернулся к нему лицом, достал чистые кружки, поставил перед собой. Это точно не было чем-то простым. Глубокая блюзовая мелодия ударила в спину, прошлась по голой коже шеи, осела где-то в груди. И почему-то стало одновременно хорошо и… тоскливо. Белов отмер через минуту — или вечность, протянул руку к чайнику. Потом Лель начал сбиваться. Затих, когда Белов поставил кружки на стол и сел напротив. Смущенно опустил глаза, нервно заправил прядь за ухо — кончик уха ярко алел. — Красиво… Что еще знаешь? Не поднимая взгляд, Лель фыркнул. Снова поднес гармошку к губам. Белов чуть не рассмеялся, когда услышал «Танец маленьких утят». Тоска отступила. — Все у тебя отлично. Давно играешь? Лель мотнул головой. «Я флейту люблю». — Умеешь? «Умею хорошо». — А где она? Лель тряхнул головой, опустил голову еще ниже. — Скажи. «У матери. Нужно сходить к ней, забрать, если она ее не выбросила. Или не продала». — Не хочешь идти? «Не хочу». — С тобой сходить? Лель вскинул голову. Обжег радостным недоверием, закусил губу. — Без проблем, — заверил его Белов, пожимая плечами. — Давай завтра сходим. Сразу заберешь все, что нужно. Лель собирался отказаться – вот сейчас он подожмет губы сильнее и отрицательно мотнет головой. Белов прям всеми своими инстинктами это понял. И тут же добавил: — Хочу послушать, как ты играешь на флейте. И Лель сразу весь сдулся. Схватился на кружку обеими руками, переплел пальцы, отпил. Дернулся кадык на тонком горле. У него действительно так плохо с родителями? Белов наслушался вечно недовольных одноклассников. В элитную гимназию родители засунули его как раз в самый прекрасный переходный возраст, и, несмотря на то, что теперь среди одноклассников числились приличные деточки из приличных семей, подростковый бунт они переживали весьма активно. Парни влезали в драки, курили за школой, сбегали из дома, а девчонки стригли волосы, резали руки и тоже сбегали из дома. Конечно, не все. Но разобраться, у кого реальные проблемы с родителями, а кого гормоны в жопу ужалили, было непросто. Но ни один из знакомых Белову подростков не пытался шагнуть под поезд в свой день рождения. Среди его знакомых вообще пока никто не умирал. Кроме… — Устал? Лель неуверенно кивнул. — В душ пойдешь? Пойдем, достану тебе полотенце и что-нибудь из шмоток. Во-первых, Лель был не просто худой. Он был какой-то совсем тощий, нескладный, как цыпленок. Футболка была ему велика, и только усиливала это впечатление – оголяла тонкие ключицы, а убранные в высокий хвост волосы с намокшими кончиками мазали по обнажившейся шее. Во-вторых, синяки на руках действительно остались. Уже потемневшие – на запястьях, после того, как Белов тащил его с платформы, и на локте – отчетливыми отпечатками пальцев. Лель весь смутился, когда наткнулся на изучающий, потемневший взгляд, спрятал руки за спину. Белов шумно выдохнул и кинул в Леля одеялом. — Сам в пододеяльник заправишь? Я в этом не силен. Лель закивал. В этот раз Белов разобрал диван полностью, пошарил в шкафах, нашел чистое постельное белье — вот никакого понятия не имел раньше, где оно вообще хранится, все шкафы пришлось облазить, чтобы найти. Одеяло отдал свое – квартира нагрелась, ему сейчас пледа за глаза хватит, если что, родительское себе перестелет. — Хорошо. Тогда ложись. Свет тебе оставить? Хорошо, не буду. Но в кухне ночник, если что, горит. И это, давай без сюрпризов, ну типа, я не прячу от тебя ножи, но ты этим не злоупотребляешь, окей? Лель посмотрел на него как-то укоризненно, мол, я же обещал, но Белова не проняло. — Откуда мне знать, что в головах у немых суицидников. Спи, короч. Если какая-то херня в голову взбредет, буди. Телефон из рюкзака Белов достал только в комнате. Завалился на кровать, попялился в потолок, навязчиво игнорируя любые мысли, посмотрел на дисплей — двенадцать процентов зарядки, пятнадцать пропущенных от Кати, девять непрочитанных «Вконтакте», сообщение от мамы в «Ватсапе». «Милый, все хорошо?». «Все нормально мам. Ем сплю квартиру не спалил». «Гоша, ты где?» «Сори Кать. На этих выходных занят». «Бля беленький ты че пропал, тебя катькина вагина поглотила что ле?» «А тебе только и остается что плакать и дрочить». Гера тут же оказался онлайн. «Ну да вот такой я извращенец, мне надо по любви». «Не понимаю о чем ты». «Потому что ты эмоциональный калека, беленький. Мы оба это знаем». «Чото случилось?». «нахуй переписки». «ну звони че». «да хуй знает». «потом». «ну ладно». «тогда я спать». «чмок тя в пупок». «Пидр». В ответ прилетел глумливый смайлик. Следом стикер розовой ламы, показывающей фак. Белов хмыкнул. Гера любил все это дерьмо с соцсетями. Переписки, стикеры, картинки на случай очень важных переговоров. Его раздражало, что поболтать Белова тянуло исключительно лично или по телефону, но он смирился. Говорил: «Я беру тарифы с бесплатными минутами только ради тебя. Вдруг тебе захочется поплакать, а сам звонить ты постесняешься». «А как ты узнаешь, если я не позвоню?» «Мое сердечко почувствует, разумеется». Гера был раздражающим. С этими вот переписочками, шуточками, крашеными волосами. Они дружили не так давно, а за это время успели посраться насмерть уже раз десять – Белов сейчас даже не вспомнит из-за чего. Просто Гера был эмоционально-обидчивый, а Белов мудаковато-взрывной. Такое себе сочетание для дружбы. Но это единственная дружба, которую сам Белов мог бы назвать настоящей. Которую он в принципе согласен был называть дружбой. И, может быть, Гера и смог бы сказать, что за мерзко-тревожащая нить натягивается в душе все сильнее, бередя что-то внутри, задевая и тревожа давно забытые воспоминания, зажившие раны, забитые чувства и что-то еще, что-то новое. Что-то, что Белову абсолютно точно было не нужно.